Читать книгу Альманах «Русский Гофман – 2019» - Борис Бартфельд - Страница 8

Четыре гвоздя Борхеса

1.

Хорхе достались подарки: особенный дом —

четыре глухие стены, ни дверей, ни окон —

и свиток топографических карт – кокон

созревающих тайн. Хорхе ведом

яростной юностью – стены ему тесны,

Хорхе ночами видит странные сны,

будто некто пишет книгу его рукой —

и Хорхе бежит за петляющей чёрной строкой,

но просыпается в строгом квадрате стен.

Перемен!

Хорхе берёт молоток, глотает злость.

Разрывает кокон – вот же он, мир! – и гвоздь

пробивает навылет север. Дом даёт крен —

обломки стены уносит водоворот.

Хорхе падает в море, Хорхе плывёт.

…Дон Борхес смотрит на Хорхе через плечо,

пишет: первый сюжет – о поиске

2.

– Где крючок?

Шляпу повесить негде хозяину! Что ж!

Превозмогая невесть откуда возникшую дрожь,

Хорхе Луис, по колено в воде, берёт молоток —

аккуратным ударом загоняет гвоздь на восток.

…Дон Борхес смотрит на Хорхе Луиса через плечо,

пишет: второй сюжет – о возвращении

Ну что там ещё?!

Грохот. Летят обломки восточной стены.

Шляпу Хорхе Луиса несут буруны.

Хорхе Луис бросается к южной стене.

Дон Борхес отчаянно машет ему – «нет, нет, нет!» —

и видит, не веря своим глазам —

Хорхе Луис Борхес – почти что он сам! —

возводит заново стены, из ясеня стол

ставит посередине. Но чёртов пол

накреняется! Стол уезжает на юг —

и, подчиняясь качке, проходит круг.

Хорхе Луис Борхес хватает гвоздь —

прибивает стол к полу. Сам себе гость,

садится и пишет: третий сюжет —

об укреплённом городе

3.

Кабинет.

Четыре стены. Западное окно.

Запоздалый луч течёт по рукописи, исчезает.

Некто смотрит через плечо, но за темнотой —

пустота. И последняя запятая

вырастает в точку. Некто заносит перо —

дату поставить и, может быть, инициалы.

Силится вспомнить – книга написана про..?

Х.Л.Б.? Или его никогда не бывало?..

Некто берёт левой рукою гвоздь

и прибивает правую – сам себе гость! —

к столешнице. Кровь заливает роман.

4.

Четвёртый сюжет – золотой талисман

в виде гвоздя носят все, но недавно видали расстригу:

покалеченная рука

смотрит через плечо

на шее висит открытая книга

Офелия

Офелия лежала вниз лицом,

а я плыла – рекою и отцом

Офелии, отцом её ребёнка,

плыла и пела – жалобно и тонко,

и тонкой струйкой лёгкая вода

входила в лёгкие. Качались города —

дрожал размытый контур королевства,

как будто в мареве июля – только вместо

тягучих солнечных лучей текла вода,

входила в лёгкие. Качались города —

зеркальный шар катился по реке,

и волосы Офелии в руке

моей текли плакун-травой,

опутывали пальцы, за собой

тянули в омут, погружали в плоть,

качали, словно люльку, зыбкий плот,

но я плыла – а что мне оставалось? – плыть

Офелией, рекой, отцом, ребёнком,

зеркальным шаром – быть или не быть —

звучащим жалобно и тонко

всегда, везде, когда-то, где-то.

…Взорвался пурпуром разбуженный цветок —

персты покойницы впиваются в висок,

и я плыву – не заревом, но светом.

Не сезон

Говорят, не сезон.

Говорят, мол, и вовсе зима.

Кашемировый свитер, картонный стаканчик с глинтвейном —

построждественский этот лубок, например, в старой Вене

был бы очень красив.

Или в новой Москве, где стареют, как люди, дома.

Или вовсе во сне.

Так Ларисе являлся Паратов,

хрупкий сон разбивал пароходный гудок.

А поедем весною на Волгу, поедем в Саратов,

зарифмованный запад меняя на прозу, на юго-восток.

Впрочем, там, где весна – не до прозы,

что строчка – то драма,

от уключин разболтанных лодок до острых ключиц.

Из обветренных рук выскользает оконная рама —

звон стекла,

клёкот раненых птиц.