Читать книгу В той стране - Борис Екимов - Страница 14

До последней минуты Егору не верилось, что дело погано так обернется. Казалось ему: братья одумаются, поймут свою неправду и все перерешат по-честному. На что он рассчитывал, объяснить трудно, но оставалась в душе какая-то последняя, детская надежда. Потому что весь хутор знал, что тетку Таису докармливал он, своими руками. Любого спроси.

Но детские надежды во взрослой жизни – один лишь обман.

Недели не прошло, и усатый армян, Хачик ли Вачик, объявился, как ни в чем не бывало, и, Егора увидев, сказал:

– Все в порядке, дорогой. Будем соседями жить. Заходи… Такое дело надо обмыть.

– Пошел ты… Со своей обмывкой… – только и смог выговорить Егор, с трудом сдерживая вскипевшую злобу.

Он на обед приехал, домой, и, слава богу, уже отобедал, потому что после таких вестей оставалось лишь матюкнуться, закурить и бедной машинешке своей поддать такого газу, что она промчалась ракетой по хутору, оставляя позади шлейф пыли и кудахтанье испуганных кур.

– Значит, армяну… – ругался он вслух. – Докармливать тетку – Егору. Гора, Гора докормит, братушка дорогой. А поместье – армяну. У того – тыща. А Гора утрется, он – свой, братушка. В бога, в креста…

С обеда до вечера долгий срок, тем более летом. Срок долгий, но весь в делах. Сенокос пришел. По-доброму – хоть на неделю отпуск бы взять, чтобы косить, сушить и возить спокойно. Да кто его даст, этот отпуск? В колхозе та же забота.

Вот и проходил день в колготе. Некогда пожаловаться, да и некому: в кабине – один. Нагрузил «зеленку» – поехал, на гумне свалил – снова в поле. А хотелось кому-то пожаловаться, рассказать, просила душа.

– Слыхал? Поместье теткино братья армяну продали. Хачику-Вачику. Значит, докармливать тетку – Егору. А поместье – армяну. А я там сад рассадил, как дурак. Своими руками. – Тут его гнев начинал палить. – Армяну сажал! Хачику-Вачику! В бога, в креста…

Из прокуренной глотки слова вылетали невнятно, с сипом и клекотом и очень похожи были на собачий лай.

Недаром с прошлой зимы к Егору прилипла новая кличка – Шариков. Зимой какое-то кино по телевизору показывали, и конторские дуры – им делать-то нечего, лишь телевизор глядеть – они Егора и окрестили по-киношному.

Прилипло. Полсотни лет прожил мужик и звали его, как положено: Егор да Егор. Покойные мать да тетка по-старинному Горкой кликали. «Горушка, Гора…» Как в детстве.

А тут вдруг – Шариков. Собачья кличка. Хотя на собаку Егор вовсе не был похож. Правда, шерсть на нем росла не по-людски. Добрые-то люди к старости лысеют, а у Егора шерсть лезла до самых глаз. И брови – кустами. А еще был он ругливый. Чуть что – сразу «в бога, в креста».

– Позасели!!! – шумел он в конторе. – Позажралися!! Как быки на просянике! Лишь гайды бить. Доху на вас нет! В бога, в креста… – лаялся он. А голос был с сипом и хрипом, с захлебом – в самом деле вроде собачий лай.

В кабине машины, в недолгой дороге от поля до гумна, случайному попутчику Егор толком не успевал всего рассказать. Лишь «Хачик-Вачик… Поместье… В бога, в креста…»

А нужен был долгий рассказ. Иначе не всякий поймет, особенно молодой.

Это ведь в старые времена на хуторе Алифановых было не счесть. Миней Алифанов, безногий шорник, в войну его покалечило. Трофим Алифанов, Трушкой его все звали. Бабка Манюрка, двоюродная Трушкина сестра. Мосей Амосович – плотник и столяр. Братья Николай, Степан, Алексей и Федор, по уличной кличке Рогали.

Но к поре нынешней, когда старики перемерли, а молодые разбежались, из Алифановых остались на хуторе лишь Егор – безногого Минея сын, да в соседях у него – родная тетка по отцу, Таиса. Двое теткиных сыновей давно жили в городе, мать свою навещали лишь в пору отпусков.

Егор с теткой Таисой жили по-родственному. Огород ли вспахать, сено привезти, дровец – Егора просить не надо. Себе – и сразу тетке. Так заведено, так положено. Не кто-нибудь, отца родная сестра. Отец помирал, наказывал: «Таису не оставляй».

Время шло. Тетка Таиса старела, уже и корову не в силах была держать, свинью, а потом и коз. Лишь куры во дворе греблись да красный петух-долгожил.

Тетка жила удобно, под боком, и Егор иногда похмелялся у нее. Старая женщина всегда держала «заклятую» бутылку «на случай».

Егору негде похмелиться, жена не дает. Вот он к тетке, потаясь, пробирается и просит:

– Помираю… Выручи…

Тетка Таиса вздыхала, но никогда не отказывала, лишь укоряла порой:

– Гора, Гора… Чего уж ты?.. Ведь не молоденький…

Но наливала. Садилась за стол напротив, качала головой:

– При машине ведь… Не дай бог… Ты уж, Горка, гляди.

Егор не перечил тетке. Тем более голова с похмелья гудела. Скорей бы подлечиться. Он выпивал и сидел, ждал облегченья.

– Это раньше, – продолжала свои речи тетка, – во всем колхозе, на шесть хуторов, одна полуторка. А ныне… – раздумчиво говорила она. – Оттель летит и отсель – летит… До беды недалеко.

Егору легчало, и он еще недолго сидел, слушая теткины речи, потом поднимался.

– Ладно, тетка Тая, пошел… Ты, если чего надо, ты говори, поняла? – наказывал он. – Потому что ты не абы кто, а родная тетка. Я это понимаю. Мне и отец-покойник наказывал: тетку Таису не забывай. И я не забываю. Но иной раз – колгота, сама знаешь.

Он и вправду ее не забывал. Прежде, когда тетка хозяйство держала, сена помогал накосить, привезти. Добыть зернеца ли, дробленки, соломы. Потом, когда она стала хворать, приглядывал за ней. Резали свинью ли, овечку, тетке Тае – свежатинки. Рыбки добыли, ей несли. Молока, каймачка от своей коровы. Иной раз просто блинцов и вареников, свежих щей. Старому человеку все в помощь и в пору.

О теткином наследстве в ту пору не думали. Да и о чем думать? Незавидный флигелек в два оконца… Сарай… Базы… Кому все это нужно? Таких флигельков да мазанок и даже добрых домов по хутору было немало.

Правда, поместье у тетки Таисы было завидное: много земли, а в задах – речка. Птицу ли держать: уток, гусей, или для поливки – все хорошо.

В последние годы, когда тетка состарилась, Егор на ее землю картошку сажал, люцерну – на сено. И садом стал заниматься. У тетки Таисы садишко был немудреный, как и у всех, впрочем, по хутору. Росли там желтые груши-баргомоты, полудикие яблони, садовый терн.

Егор в последние годы, поначалу вроде балуясь, а потом всерьез, стал садом заниматься. Он любил это дело, покойное для души. И рука у него была легкая: прививки приживались сразу. Дед Парамон, отец матери, когда-то слыл первым в округе садоводом и пчел держал. Егор пацаненком летовал с дедом в колхозном саду. Сколько годов прошло, давно умер дед, и хутор, где он жил, давно разошелся. А помнилось: весна, белый цвет, и осень, деревья в спелых плодах. Старинные были сорта. Много яблок. Зеленая «крымка», которая спеет лишь перед снегом и всю зиму лежит, до весны. Желтая, длинненькая «алимонка», алая «ильинка». Даже сейчас Егор помнил сорта винограда: «красностоп» золотовский, ладанковый, белокимшатский, пламенный, «сибирек». Детская память крепкая. Может, она и проснулась через столько лет, когда стал Егор сад разводить на теткином подворье.

Те сорта, что были когда-то, давно ушли. Объявились новые, тоже неплохие. Егору – дело шоферское – мыкаться приходилось по всей округе. Бывал он в Паньшинском плодосовхозе, в Донском. Приглядывал нужное. Готовые саженцы не брал. Подсунут сивка да бурка. Сам прививал, что нравится. И помаленьку, от года в год, хорошеть стал теткин-Таисин сад. Рядами вставали яблони, груши, сливы. Даже грецкий орех, три дерева. И уж продавали из сада понемножку, на зиму запасали. Себе и детям и в город, братьям.

Егор в саду трудиться любил. Никто там не шумит, не торопит. Тишь да покой. Лишь старая тетка Таиса, бывало, прибредет и стоит, на костыль оперевшись. Да хуторские ребятишки наведывались, когда яблоки спеют. Егор их не гонял, а посадил с краю для ребячьего баловства ранние «бель» да «яндыковку».

Думалось порой, что когда-то, на старости лет, он будет в саду все время проводить, от весны до зимы. Поставит шалаш. Займется виноградом, пчел заведет, с ними много работы.

Так думалось. И казалось, ничто не могло тому помешать. Тетка Таиса старилась, болела, а потом померла. И тут, как на грех, свалился на голову этот армян ли, грузин, словом Хачик-Вачик. Их много в последние годы в округе объявилось. Занимались от колхоза арбузами, торговали. Что-то строили, часто рушились их строенья. Селились на пустых хуторах, водили скотину, никто не ведал – колхозную ли, свою, торговали водкой, куревом. Словом, умели жить.

Тетка Таиса померла. Приехали братья. Началась похоронная колгота. А тут этот армян откуда-то взялся. И не к братьям, а к женам их подкатился: то да се, вы – наследники, пять тысяч сразу кладу. Пока Егор да братья расчухались, бабы эти деньги уже своими считали. И потом, когда все открылось, встали на дыбы.

– Мы наследники, по закону! Гора, Гора… – кривили губы они. – Он об своих детях думает, а наши – обсевки? Он тута нажился, на теткиной земле! Картошку сажал, сады… А нам – кусок сала, глаза замазать! Мы – наследники! Мы в своем праве! – шумели бабы.

Братья сдались. Они лишь пожимали плечами да глаза отводили. Все ж стыдно было.

Егор сначала не поверил. Потом стал материться: «В бога, в креста…» Матерился, но все же надеялся: одумаются братья, поймут. Конечно, деньги деньгами, но и совесть должна быть.

Ждал он недолго. Через неделю объявился новый сосед. Теперь осталось лишь: «В бога, в креста…» и прочее.

Да и полаяться всласть, душу отвести было некогда: сенокос подошел. И колхозные травы не ждали, и свои. Днем Егор мыкался на машине от поля к гумну, до двадцати рейсов делал. Вечерами себе косил, в займище, у лесников. Травокоску пригнал и валял траву.

Дни стояли погожие, валы подсыхали быстро. Субботу и воскресенье по колхозу объявили выходными, чтобы люди с сеном управились.

Егор свое привез, три машины. Хороший стог выложили. И дружку своему успел помочь. Был у него дружок закадычный, годок, однополчанин. Вместе росли, в армию призывались, в одном взводе служили.

В воскресенье, по светлому, с сеном закончили. Егор в гараж отогнал машину, и тогда уж сели спокойно выпить. Сено обмыть – дело святое, тут и бабы слова не скажут, лишь упредят: «Чтобы по-умному…»

Всю неделю Егор ждал этого часа, чтобы спокойно сесть, выпить немного и не вдруг, а перекинувшись словом о том да сем, словно невзначай спросить:

– Слыхали? Поместье теткино братья армяну продали, Хачику-Вачику… Оформили чин чином, в сельсовете, а я с таком остался.

И, услышав в ответ: «Взаправду?.. Да ну…», спокойно все рассказать. Как жила тетка Таиса, старела, а сыновья носа не казали, копейки не слали ей – как хочешь живи. Он ее и докармливал. И про сад, и про все другое. Разговор непростой. Надо, чтобы рядом кто-то сидел, удивлялся и охал, братьев ругал.

Так все и было. Выпили бутылку, потом другую. Наговорились всласть. Потом третью добыли. Дружок был на выпивку слабоват. Ноги его подводили и клонило в сон, но ума не терял. Когда третью бутылку начали, он сказал решительно:

– Давай Хачика подожгем! А сад порубим!

Сказал и рухнул в сарае, где третью бутылку пили, от жены хоронясь.

Дружок сразу заснул. Егор постоял над ним, подсунул какое-то тряпье под голову и пошел курить.

Вина больше не хотелось, разговоров – тоже. Все уже было сказано-пересказано, вылито из души. И там, словно в месте пустом, что-то теперь сладко томилось.

Егор вышел на забазье, к дровнику. Сел там на бревнышко, закурил. Отсюда как на ладони видно было тетки Таисы поместье: флигелек, сараи, зеленый картофельник, который Егор сажал, и сад. Три раскидистых грецких ореха, которые лишь начали плодоносить. За ними – яблони, груши, его руками саженные. А теперь – чужие. Черноусый таракан там хозяин. Запалить его – будет бегать.

Темнело. В окнах теткиного флигеля не зажегся свет.

Егор хоть и был выпивши, понимал: нельзя поджигать, в тюрьму сядешь. А вот сад порубить – можно и надо. Потому что любой в хуторе скажет: он его сажал, своими руками. Что ж теперь, Хачику все отдавать и глядеть со стороны?

Поднималась в душе боль и обида. И это было понятно: такой сад, труды и труды – и кому. На хуторе будут смеяться: вырастил для армяна.

Егор курил и от обиды трезвел, все более убеждаясь в недоброй, но праведной мысли: «Посечь… Пройтись топором… Ни мне, ни кому… Пусть армян не радуется… И никто ничего не сделает. Никакая милиция… Своими руками посадил, своими и кончил. Чтоб в дураках не быть перед армяном, перед Хачиком-Вачиком, дорогим соседом».

Топор был на месте, да не абы какой, а плотницкий, точеный, наведеный. Лишь махни – и дерево ляжет.

Егор посидел еще, покурил, а когда совсем стемнело, взял топор, выпил из бутылки остатнее и пошел своим огородом вниз, потом – к саду.

В самом низу, в падинке, стояли абрикосы. Здесь и угрев, и затишка для нежного дерева. Чуть выше росли молодые груши. Их кора была еще гладкой и бархатистой на ощупь, как и положено в юную пору. Но стволики уже матереют, рукой не обхватишь, и зернятся на ветвях зеленые плоды. Все это он сажал, прививал, поливал жарким летом, зимою берег от зайцев да мороза. Все это было его, вчера лишь, а теперь – армяна.

Лишь вспомнил он черноусого, злость поднялась. Рука потянулась к топору. Хакнул, поплевал, чтобы цепче топор держать, и уже примерился: сверху и наискось.

И тут что-то больно кольнуло в сердце, словно иглой.

Молодое деревце стояло, ничего не чуя, не зная, что пришел его смертный час. А может, и чуяло, да что поделать могло.

Человек ли, животина понимают и боятся смерти. Курица и та, когда несешь ее к дровосеке, обмирает и закрывает глаза. Кошка ли, собака – те и вовсе норовят убежать.

Дерево, словно малое дите, бессловесное стоит и стоит, не уклонится, в сторону не шагнет. Лишь дрогнуть и упасть, умерев, доля его.

Эти молодые грушины любила тетка Таиса. Осенью приходила глядеть, как пламенеет листва. «Словно жар горит…» – говорила она.

Наступала ночь. Золотистый рожок месяца светил в темной синеве неба. Золотистые звезды обступали его. Глядеть на них было покойно и сладко. И мысли появлялись какие-то странные. Подумалось вдруг: может, не зря старые люди молятся и в церкву ходят. Может, и вправду есть Бог и небесная жизнь. Там, наверно, красиво, как сейчас в небе, и тихо. А может, и вправду где-то там собираются все покойные: мать, отец, тетка Таиса. Собираются, глядят и сверху все видят. Эту вот дурь его с топором. Глядят и головой качают: «Гора, Гора…»

– Го-о-ор, го-о-ор… – простонал дикий голубь где-то вдали, в тополевых ветвях.

Это был голубь, кого-то он звал, в тишине, в ночи.

А Егору словно живая представилась тетка Таиса. Она никогда не ругала его, даже после пьянки, скандалов. Всегда стакашек нальет, рядом присядет, лишь скажет: «Гора, Гора…» Это – не ругня, это она его жалела.

Егор заплакал навзрыд. Плакать он не умел, и звуки рыданья в ночи, в тишине были похожи на собачий скулеж. Ведь не зря же конторские бабы окрестили его собачьей кличкой – Шариков.