Читать книгу В той стране - Борис Екимов - Страница 5

Городской день пролетел незаметно. Лунякин выехал с хутора затемно, ко времени в город успел и там, колхозные дела управляя, нигде будто не рассиживал, лишь перекусил наспех в каком-то буфете – и день промелькнул. Осталось лишь время кое в какие магазины заскочить да заехать к свояченице – родной сестре жены, – передать гостинцы да приветы. Оттуда он выбрался не сразу: поужинал, новости рассказал да выслушал, – в общем, тары да бары. Оставляли его до утра, но Лунякин ночевать решил у старинного товарища, с которым дружил с детства, сельхозинститут вместе кончали. Товарищ был по рождению человеком городским, но с малых лет подолгу жил на хуторе, у деда с бабкой. В детстве и младости бедокурили вместе, потом учились в институте. Окончив учебу, товарищ остался в городе, Лунякин вернулся к себе, в колхоз. Но старое не забывалось. Старались, по возможности, видеться. И нынче, коли случай выпал, Лунякин решил заночевать у друга.

А там, куда Лунякин спешил, гостей не ждали. Уже собирались ложиться спать, досматривали телевизор, позевывая. За окном стихал город: гул машин, громыханье трамваев полегоньку утишивались. И тут объявился нежданный гость – Лунякин.

Прибыл гость, и квартира словно сбросила дрему. Хозяин пошел вниз, во двор, отпирать гараж. Своей машины пока не было, но гараж имелся. Хозяйка готовила скорый ужин. Хозяйская же дочка хрумтела хуторским гостинцем – репкою. Теперь, по весне, тем более в городе, этот нехитрый овощ был едов и сладок.

Когда мужики вернулись в квартиру, уже и хозяйка репкой баловалась, грызла. Гость засмеялся, спросил:

– Лучше ваших апельсинов? То-то… Ты помнишь? – обратился он к хозяину. – Раньше-то как ее любили. По краю левады насадит мать, оставит в зиму, а рано весной, еще никакой зелени нет, так в охотку едим. Потом перестали сажать, позабыли. А это наш новый агроном привез, говорит, лечебное, от всех болезней, называется топинамбур. Получше разглядел: да это же репка! Помнишь?

– Репка… – передразнила гостя хозяйка. – Ты чего глаз не казал всю зиму? Нету и нет…

– Наскучали? – спросил Лунякин. – Приехали бы на провед. Дурачья зима какая-то, – пожаловался он. – То одно, то другое. Зимовка тяжелая. Потом опять меня в район сватали, еле отбился.

Лунякин председательствовал в колхозе, и который год уже звали его в район.

– Не хочешь в начальство?

– Нет. Не желаю. А потом я ногу сломал, – вспомнил он. – Да… Угораздило. На ровном месте сиганул и не встал. Срасталась плохо. Видно, уже не молоденькие, – пожаловался он.

– Ну да? – удивилась хозяйка. – Слава богу, дошло, – и, поглядев с улыбкой на мужа и гостя, добавила насмешливо: – Женихи…

– Отженихались… – покачал головой Лунякин. – Отгулялись, седоклокие… – взъерошил он свои густые черные волосы в жестких кольцах. Седины там было не счесть. – Отгулялись… Теперь вот чья пора, – шагнул он к хозяйской дочке, обнимая ее. – Мои девки велели тебя привезти. Каникулы ведь… Троек-то нет?

– Нет, – ответила девочка.

– Ну, и поехали. Завтра поднимемся – и айда. Дела я сделал.

– А секция? А музыка? – всполошилась хозяйка. – Да там и каникулы-то – кот наплакал. Неделя всего.

– Мама… – просяще протянула девочка.

– Поедем, поедем, – успокоил ее Лунякин. – Мне девки приказывали – высшее начальство. Они уж с каких пор галдят. Моды им городские расскажешь, песни. Молочка попьешь. Заморилось дите совсем с секциями с вашими, – пожалел он.

Хозяйская девочка и впрямь гляделась не больно хорошо. Рослая, но в юной худобе: с тонкими руками, угловатыми, худыми плечиками.

– Ну, ладно, поезжай, – разрешила мать. – Но чтоб вот такая приехала… – надула она щеки. – Хуторская…

– Сделаем, – пообещал гость. – Поставим на интенсивный откорм. У нас скотина за сутки по килограмму привеса дает. А мы чем хуже? А? – спросил он. – Даешь килограмм привеса? Берем обязательство?

– Берем, – весело согласилась девочка.

– Вот и хорошо. А где дедуня? – вспомнил вдруг гость. – Либо уже спать улегся? С курами? Или на гости подался?

Хозяин смешался, растерянно поглядел на жену, но и та не сразу нашлась, замерев с недоеденной репкой в руках. Девочка, дочка их, взглянула на смолкших родителей и сказала спокойно:

– Дедушка у нас не живет. Он теперь в доме престарелых.

– Не болтай, чего не понимаешь! – оборвала ее мать. – Сколько раз говорить, не в доме престарелых, а в доме ветеранов войны. Ветеранов войны, – подчеркнула она. – Это огромная разница. А ты плетешь… Иди ложись спать! Утром не добудишься, не поднимешь ее, а вечером…

Девочка опустила глаза и ушла, хозяйка продолжала речь:

– Услышит где-то и плетет. Повторяет чужие глупости. Не варит башка. Пойду и я ложиться, – внезапно решила она. – Вчера так плохо спала, и завтра чуть свет… Так надоело…

Она ушла, и мужчины остались одни, в тесной кухне, за столом, друг перед другом.

На воле отходил к ночному покою вечерний город. Реже и звучнее бежали по пустеющей гулкой улице трамваи. В небе, над крышами, в стороне западной, светила неяркая, но чистая заря. В кухне темнело.

Молчать было тягостно. Хозяин завел разговор:

– Тебя куда в район-то сватали?

– В управление, – не сразу ответил гость.

– Не хочешь?

– Нет. Бумажки перебирать, на людей цобекать да забегать начальству вперед, в глаза заглядывать. Смолоду не привык, а теперь…

Они сидели друг против друга, два нестарых еще мужика, чуть за сорок обоим, – плечистые, крепкие, но в ранней седине.

Говорили о городских да хуторских новостях, перебрасывались словами, но в глаза друг другу боялись взглянуть.

– Так как же с дедом-то? – не выдержал, наконец, Лунякин. – Чего ж вы его так?

Хозяин вздохнул, ответил нехотя:

– А чего дед? Дед живет неплохо. Можно сказать, у Христа за пазухой. Дом ветеранов войны. Для ветеранов специально построили. Сейчас знаешь как к этому делу относятся. Для них – лучшее. Там все блестит. Кафель югославский, пластик, красочка тоже импортная, паркет, ковры, зимний сад, всякие процедурные кабинеты, врачей куча. За ними как за детьми малыми.

Хозяин начинал говорить будто нехотя и чуть виновато, но постепенно смелел, поднял голову, и голос его звучал тверже:

– Врачи, медсестры – весь персонал… В обкомовской больнице такого нет. Кондиционеры, цветы, питание.

Лунякин сидел все так же, склонясь над столом. Он слушал и слышал все, но виделся ему почему-то не шик-блеск с югославским ярким кафелем и коврами, а какая-то невзрачная комнатенка, больничная коечка и дед – под серым казенным одеялом. Виделось такое – и все.

Деда увезли с хутора прошлой осенью, еще по теплу. Получилось все как-то быстро: приехали, забрали, дом удачно продали. Хороший был у старика дом, и глядели за ним хорошо, бабка рук не жалела. Весной старая умерла, остался дед сиротой. Лишь внук в городе да еще племянник. Туда его и забрали.

– Ты вот съездишь, поглядишь и поймешь, – рассказывал хозяин. – Туда абы кого не берут. Через обком устраивал. Дед туда с охотою. Сначала в госпитале лежал, подлечивался. Ему там понравилось. Вокруг такие же старики. Есть с кем поговорить, не скучно. А возможность появилась в доме ветеранов – он согласился и не жалеет.

– О-хо-хо… – негромко сказал гость. – Дед, дед… Живем, живем…

И на лице его появилась, совсем некстати, улыбка. Глядел он в сторону, в окно, где остывало вечернее небо.

– Помнишь, на пасеке у него жили? – вдруг спросил он хозяина.

Давно то было, в годы мальчишеские, но вспомнилось ясно: опушка займищного леса, голубые ульи, гудение пчел, медогонка… вперемежку ручку ее крутили, и тягучая медовая струя, светлая в солнце, лилась и лилась. И дед, припадая на калеченую ногу, суетился рядом.

Хозяин заварил свежего чаю, гостю налил и себе, хлебнул пахучего пития и сказал, поднимая глаза на Лунякина:

– Я чувствую, ты сейчас на меня грешишь. Понимаю… Мол, дед тебе столько помогал, вместо матери-отца остался. Да, помогал. Много помог. Спасибо ему. Но я-то хочу как лучше. Тоже по-хорошему.

– Для кого лучше?

– Как для кого? Для деда. Ему спокойнее: уход, врачи, ровесники вокруг. Поговорят, потолкуют. Веселей идет жизнь. А здесь он в четырех стенах, один да один. Лишь вечером собираемся. Ему и поесть по-человечески никто не подаст. И с ногой у него совсем плохо стало. В туалет и то… Пока дошкандыляет… Глядишь, обсикается. А там лучше.

– Лучше-то, может, и лучше, – задумчиво сказал Лунякин. – Но зачем вы его сюда тянули? Старушку эту прогнали. Они б, может, жили и жили…

– Кто ее прогонял, она сама ушла.

– Рассказывай… – усмехнулся Лунякин. – Твоя ж на нее шумела. «Уходи! Ты – чужая! – передразнил он. – Хочешь завладать!»

– Но это же правда, – вступился за жену хозяин. – Она и хотела захватить все. Бабаня умерла, и она сразу подлезла. Любовь… В такие-то годы… На пенсию дедову она польстилась да на хату. Вот и все.

После смерти жены к деду приклонилась тоже одинокая пожилая женщина. Сначала приходила сварить да постирать, а он в ее хозяйстве помогал топором да молотком. Потом она вовсе к нему перешла. Но ненадолго. Приехал из города внук с женою и поломали все.

– А сейчас лучше вышло? – спросил Лунякин. – Бабку прогнали. Хату продали… Пять тысяч несчастных…

– Ты чего же хочешь сказать, что мы из-за этих денег деда и забрали?

– Нет, этого я не говорю. Тут, как говорится, бог вам судья. Но деда мне жалко. И конечно, это я прямо скажу, ты не обижайся, раз уж забрали его, и бабку прогнали, и хату продали, то надо было до конца и докормить. Уж коли с места тронули.

– А я тебе еще раз говорю, – начал сердиться хозяин. – Ему там лучше. Там уход, врачи. А здесь – один да один. И некому за ним приглядеть. Он ходить стал совсем плохо. В туалет не дойдет… По коридору – лужа.

– Ну и подтерли бы, какая беда… Сам-то каким был? Не помнишь? Бабка матрацы сушить не успевала.

Давно то было, грех детский, но хозяин, вспомнив, покраснел, проговорил, оправдываясь:

– Это болезнь детская.

– Правильно, детская. А это – стариковская. И ты уж, бога ради, никому не жалься, что он, мол, на пол насикал, – сказал Лунякин, поморщившись. – Не говори, не позорься. Люди и не таких стариков держат. Бабу Ксеню помнишь? Калимановы, у школы живут… Она напоследок вовсе из ума выжила. Огород зорит, в доме бедокурит. Поджигала. Тетка Фаина плакала, но держала ее до конца. А Малешкиных дед… Тот вовсе… Старые – они не лучше малых…

– Ты сравнил… – усмехнулся хозяин. – То хутор, он хутор и есть. Там Колю Хабу держат и Настю Сластуху, – вспомнил он хуторских дурачков.

– А чего ж… – сказал гость. – И Коля, и Настя на месте. Живут…

– Конечно, с родителями… – объяснил хозяин. – Какие ни есть, а родные отец-мать… Своего дитя. А дед, если честно говорить, он кому, он мне лишь родня. А для дочки и для жены кто он? В гости несколько раз приезжали. Вот и все. Они к нему и не привыкли. Словно чужой человек. И он это чуял. Ему тоже несладко, будто у чужих…

– Тогда уж ты виноват, – определил Лунякин. – Так поставил. Дед… Дед – и чужой. А у Коли Хабы, между прочим, мать его, тетка Татьяна, померла. И Колю Василий забрал, брат его. А Василия жинка она тоже косоротится. Так Василий сам и в бане Колю моет, а то и стирает… В общем, глядит. Вот так…

Лунякину захотелось закурить. Но не здесь, в тесной кухне, а на воле. Да и чего было пустое толочь.

– Давай ложиться, – сказал он. – Подниматься завтра рано, дорога.

Ему постелено было в отдельной комнате, на широком диване. После ванной он не улегся сразу, а вышел на балкон.

Ночной город лежал во тьме и огнях. А виделся снова дед и почему-то опять на узкой кровати, под серым одеялом, словно покойник уже. Но глаза открытые, живые, глядят в потолок. О чем-то думает. Боже мой…

Потом, через тьму и долгие километры, увиделись свои старики. Теперь, издали, он так жалел их, даже сердце щемило. И не в чем было себя особо упрекать. Но все же… Жизнь, суета, спешка, дурная работа – все некогда. А они – уже неторопкие. Чего? Да почему? Да не слышу… Иной раз и… сейчас вспоминать горько.

Как быстро время-то прошло… Вроде недавно еще босиком бегал. Отец с матерью дотемна в поле. «Бабаня, вареничков с вишнею…» – «И-и, вишенный… Когда их лепить. Тут делов…» Но лепит. «Дедуня…»

Бабаня… Дедуня… Мамка да батя… Как незаметно время ушло… Как быстро вы постарели… Теперь уж сам отец, а там, глядишь, и дед. И все.

Издали, с городского балкона, словно с высокой горы, виделся хутор – и вся жизнь как на ладони.

И будто особой вины перед своими не чуял, но думалось не больно сладкое. Сначала о хуторе, о своих, потом снова больничные стены привиделись, одеялко казенное, дед под ним.

Надо завтра поехать, проведать. Конечно, расстройство будет, слезы стариковские, но проехать мимо нельзя. Сколько лет знались, и даже родня какая-то дальняя, кажется, по матери. Заехать надо.

И о другом думалось, об этом доме, где он гостил сейчас. Теперь с ним порвется нить. Все. Сколько было и было: детство, юность и молодость, и в зрелые годы сходились все ближе, дорожили друг другом, казалось, теперь до конца. Порвалось… Конечно, порвалось. Не глядя в глаза друг другу, как жить? Зачем так… Ясно, что порвалось. И это было горько.

Ночью снилось Лунякину детство: мальчишеские годы, купание в речке, костры на берегу – все беззаботное, доброе, но сон был тревожен. И проснулся он будто от испуга.

Утром разговаривали мало. Хозяин торопился, а жена его и вовсе чуть свет убежала на работу. Девочка, хозяйская дочка, с утра гляделась нездоровой. Может, и вправду она немного хворала, а может, просто росла, тянулась.

– Ты собралась? – спросил ее Лунякин.

– Может, не надо, – вступил в разговор хозяин. – Начнется там…

– Брось… – остановил его Лунякин, все понимая. – Мы ж не совсем глупые. Пусть дите отдохнет. У нас сейчас хорошо. Весна… – сказал он протяжно и улыбнулся, потому что увиделся ему хутор, утренние дымы над хатами, поля, рдяные и сизые талые займища – все разом. – Поехали!

Место, где размещался дом ветеранов войны и госпиталь, Лунякин знал и потому доехал не спрашивая. Девочка, прикорнувшая на переднем сиденье, все поняла лишь в последнюю минуту, когда подрулили к месту и Лунякин стал набирать в целлофановый пакет мандаринов, пряников, яблок, конфет – того да другого из купленных для хутора гостинцев. Пакет уже был полон, когда под руку попалась последняя забытая репка, из тех, что он привез в город. Лунякин посмотрел на нее, усмехнулся и положил на самый верх.

– Пойдем, – позвал он девочку.

Та помедлила, но вышла из машины.

– Он плачет, – сказала она, потупясь. – Как приходят к нему, плачет.

– Годы… – вздыхая, объяснил Лунякин. – Старые люди что малые дети. Так уж устроено. Жизнь…

Это объяснение девочка будто приняла и пошла рядом с Лунякиным, подстраиваясь под его широкий шаг. В пустынном вестибюле они надели халаты. Коридоры были по-утреннему тихи и безлюдны.

Постучав в комнату и войдя в нее, Лунякин тотчас вспомнил свое вчерашнее видение: сирый больничный покой, казенное одеяло. Здесь, в яви, все было по-иному, яркие шторы, голубое покрывало.

Дед лежал, устремив глаза в потолок, и к вошедшим не повернулся.

– Дедуня? – позвал его Лунякин. – Гостей не ждешь?

Старика словно подбросило. Он сел в кровати.

– Вылеживаешься… – шутливо попенял Лунякин. – Как тут поднимешь с вами сельское хозяйство… Прежде все деды работали до упору: на бахчах, в садах сторожевали, арбы делали, сани, колеса, бочки. А теперь – у всех пенсии. Вот вы и залегли.

– Лежим… – оправдывался дед. – Привыкаем к могилкам.

На второй кровати, отвернувшись к стене, посапывая, спал человек.

– Не разбудим? – покосился на него Лунякин.

– Его колом не подымешь, – ответил дед. – Денно и нощно спит. Не то живой, не то уж помер неделю назад.

Старик, еще не поверив в происходящее, смотрел на Лунякина и правнучку удивленно. Гостинцы, которые ему подали, он, не глядя, поставил рядом и вдруг насторожился, принюхался.

– Мандарины… – догадался Лунякин. – Покушай. Я тоже оскоромился. – И подал оранжевый мягкий плод.

Но старик, отложив мандарин, потянулся и жадно понюхал большую руку Лунякина, рукав его пиджака, лицом припадая к одежде.

– Хутор… Хутором пахнет… – проговорил он.

– А-а… – засмеялся Лунякин. – Скотиной провонял, креолином, он вонючий.

Старик явственно слышал, чуял, как пробивается, точно ключ живой, через запахи – больничный, мандариновый, табачный и прочие, – пробивается и веет в лицо родного хутора дух: скотье тепло, печной дым, пахучий навоз, земля весенняя, слежалое сено – а все вместе родины дух.

Лунякин подал репку, сказал:

– Вот тебе тогда. Это уж наше…

Старик принял ее, поглядел и заплакал.

Все вчерашнее, о чем думалось, что ночью грезилось, снилось, – все разом вдруг поднялось в Лунякине, и все ему стало ясно: забирать надо деда, забирать – и никаких. Большой ладонью он стер стариковские слезы и сказал:

– Не плачь. Не плачь, дедуня. Все заживет. Поехали-ка домой. Домой… Там весна, оживеешь.

Он поднял старика, почуяв тяжесть еще не усохшего тела. Поднял и понес на выход, к машине.

Девочка шла рядом.