Читать книгу В той стране - Борис Екимов - Страница 4

Зима нынче голощекая. «Калмыцкий», восточный, ветер холоду придает, а снега от него не жди.

Степь – угрюмая. Скудный снежок размело по буеракам, логам да балкам, серой пылью присыпало. Скучно в степи. И в селеньях невесело. Голая земля, сухой жгучий ветер, по дорогам – черная поземка. По ночам лопается земля.

Выхожу во двор. Куры и те под крышу забились. Лишь мальцу Петьке погода нипочем. Он носится по замерзшей лужине на коньках, с клюшкой; лицо от мороза и ветра алым цветет.

Тетка Маня, соседка, вышла из дома дров да уголька набрать, остановилась у забора:

– Чего твои делают? Я к ним приду.

– Приходите.

– Афоня живой? – тревожится она. – Какой день его не вижу, моряка нашего, не заболел? На ноги он жалился.

Он живет в другом соседстве, по левую руку. Для нее – Афоня, для меня – Фомич. Словно отвечая на тревогу соседей, он появляется на своем огороде в старой форменной фуражке – лакированный козырек.

– А мы об тебе горюем! – говорит тетка Маня. – Ноги, мол, у него подыграли.

– Ничего подобного! Я их вылечил. Редькой, – подчеркивает он. – Очень полезное растение. Да! Именно так! Резать ломтиками и прикладать к коленкам. Черная редька по своим свойствам…

Теперь – не лето. «Калмыцкий» стылый ветер обжигает. Слушатели терпят недолго. Тетка Маня махнула рукой:

– Редька! Гляди, уши поморозишь… – и ушла.

Я поеживаюсь. Зябко. Лишь Петьке все нипочем: он мыкается с клюшкой по льду, но Афонины сказки ему не нужны.

– Заходи! – зовет меня Афоня. – Чего не заходишь? Заходи!

Захожу. С некоторых пор Афоня живет во флигеле, оставив просторный дом в полное владение жены. Так им покойнее. Во флигеле никто старика не корит за курево, днем можно спать, коли охота придет, а среди ночи огонь палить, радио включать на полную громкость – во всем своя воля.

– Заходи! – приглашает Афоня, продолжая начатый во дворе разговор. – Черная редька по своим свойствам… Режу ее тонкими ломтиками, прикладаю, обвязываю. Излечивает на сто процентов. Гляди… – Он выходит на середину комнаты, приседает, демонстрируя полное излечение.

Я помню его всегда таким, сколько знаю: невысокий, клещеногий. Афоня – кочегар с «Москвина».

В годы мальчишеские пароходы угадывали мы по гудку: «Качалов», «Москвин», «Красная заря», «Максим Горький». Знали капитанов: Турченкова, Теплянского, механиков: Имамбаева да Галкина, рулевых, кочегаров. Афоню любили все. Он вылезал на палубу чумазый, одни глаза сверкают да зубы, не человек – пароходный леший. Вылезал, садился покурить на воле и нам, ребятишкам, рукой махал: «Давай…» По чалкам, по якорной цепи карабкались мы на пароход и, пробежав по гулкой горячей палубе, кидались в воду и снова лезли наверх. Афоня смеялся: «Шуруй, ребята!» Потом он исчезал в кочегарке, а нас прогонял вахтенный.

Афоня и теперь донашивает старые кителя, фуражки с крабом. Они собираются в пивной у порта, отставные речники, толкуют. С каждым годом их меньше. Сосед мой еще крепок, но глуховат и потому говорит громко:

– Зеленые растения по своим свойствам…

Началось это для меня неожиданно. С некоторых пор в нашем дворе появилась крапива. Сроду ее не было, и вдруг полезла там и здесь, под заборами. По весне, лишь обтается, черно в огороде, она уже голову подняла. Вырубаешь ее, вроде с корнем выдерешь, а она снова тут. Встает, будто живой водой умытая. И понял я наконец, что крапива лезет от Афони.

– Сосед, – спрашиваю его, – ты крапиву стал разводить?

– Очень полезное растение, – ответил он. – Да! Именно так! Помогает от многих болезней. Во-первых… – загибает он палец, – во-вторых… Я ей глаза поддерживаю, стал лучше видеть. Да! Именно так!

Именно так все и началось. С крапивы. Раздобыл он книгу о пользе растений. Теперь она растрепалась, распухла, потому что читается ежедневно, особенно сейчас, когда на дворе зима.

Зимой у старого человека какие заботы: кур накормить, печку топить, накачать воды. И полеживай. Слушай радио, беседуй, коли найдется с кем.

– Недопонимаем, – сокрушается Афоня. – Зеленые растения… Без них – погибель.

Он сидит на низенькой скамеечке, у печного чела, порой открывает дверцу, шурудит кочергой. Отсветы пламени играют на темном лице, и сразу мне вспоминается детство, «Москвин», его палуба и Афоня – пароходный леший. Теперь, в старости, он – суше, морщинистей, с железными зубами.

– На хуторе, еще пацаном… Все бы перемерли, как один. Зеленые растения спасли. Во-первых, желуди. Набираешь их, чистишь, потом отмокают в корыте, потом сушишь, толкешь. Получается мука. Чакан, он по речке растет. Тоже пышки пекли. Корней набираешь, сушишь, потом так-то вот трешь, – показывает он, растирая невидимые корни, – получается мука. Из нее – пышки. Или возьмем лист карагача. Заварят его в чугунке, потом томят в печи, потом толкут – и снова пышки. Так и выжили. Нас было у отца с матерью пять человек. А отец – шестой сын, у него братья: Иван, Егор, Федор, Степан, Кузьма, у тех – тоже дети. И ни один не умер. Именно так: желуди, чакан, карагач, лебеда, – загибает пальцы Афоня, – не считая скороды, козелка, калачиков, той же крапивы. Все живые! Зеленые растения спасли. Да! Именно так!

– Сейчас мы заварим чай, – обещает Афоня. – На пяти травах. Зверобой, мята, душица, чабор, тысячелистник. Лечебные растения!

Радио толкует про войну. Афоня приглушает его.

– То же самое, – говорит он. – Немец нас уничтожить хотел. Зеленые растения спасли.

У него за фронтовые годы все было: ранения, награды, плен. Про горькое, про лагерь он и вспомнил сейчас:

– Окружили проволокой. Голимая степь. Окопчик на двоих. Одну шинель стелем, другой прикрываемся, вдвоем. Зима, холодюка, харчей никаких. Сначала баланду давали, потом – перестали. На работу гонят через ячменное поле, неубранное. Остановят, наберешь колосу, потом – шелушишь. С работы – опять. Остались живые. Ячмень. Зеленое растение. Имеет свойство. Даже не заболел, тридцать градусов мороз. Спали на земле. А после войны. В мастерских работал. До парохода. Утром все займище прошаришь: щавелек, морковник, дудки такие. Очистишь и хрумтишь. Солодику накопаешь на горах.

Флигель, в котором живет Афоня, невелик. Печка, стол да диван. Пучки сухих трав развешаны у потолка, по стенам. Другие, толченые да молотые, в коробках да пакетах. Припасы чаевные – под рукой. Афоня сыплет в чайник того да другого. Пахучий дух, словно банный пар, ударяет в потолок и растекается. Лето зеленое…

Мне нравятся розы. Их мраморная точеность, тонкий аромат. Кремовые, белые, алые, розовые – все красота. Их теперь стали у нас разводить в палисадниках, по дворам. В июне цветет огромный розовый куст у Неумирухиных, в переулке. У Сурковых все лето – розы. Я хожу их глядеть.

Но когда зимою или от дома вдали, когда мне вспоминается лето, то сразу я вижу тесный дворик Афони.

У сарая, скрывая старые дощатые стены, тянется девясил, весь в желтых солнечных цветах, рядом – пахучий донник, ниже – лопухи хранят под широкими листьями ночную прохладу; здесь же – душица в сиреневом мелком цвете, мохнатая огуречная трава, ползучий чабор да мята. В яблоневой тени прячутся ландыши. Сначала все это выкапывалось в степи, в займище, на задонских холмах, приносилось, привыкало, на грядочках росло, теперь обвыклось, словно век тут живет. Раньше девясил у флигеля рос, теперь перебрался к сараю, на солнышко, там ему лучше.

Нынче народ богатеет. Стараются по двору бетонные да кирпичные дорожки проложить. У Афони идешь, и тонет нога в мягкой гусынке.

Цветы бабка его перестала сажать, здоровье потеряв. Лишь там и здесь проглядывают петуньи, дикая мальва сторожит палисад, к осени проглянут астры.

Сидим на скамеечке. Муравьи светлой тропкой тянут сладкие семена желтоглазого чистотела. Над головою дикие пчелы гудят. Здесь их дом, в старых дощатых стенах сарая, изрешеченных, словно соты.

– Очень полезные насекомые, – одобряет Афоня.

За полдень. Тишина. Воробьи устали браниться и купаются, топыря крыла, в ямках с горячей пылью. Терпко пахнет яблочной сушкой. За двором, в ветвях огромного вяза, смолкла иволга. С раннего утра она то пела, то дикой кошкой кричала, накликая дождь. Мраморные, точеные горлицы сонно стонут: «У-у-у… У-у-у… У-у-у…» Да гудит синий с отливом шмель, роясь в алых цветах фасоли.

– Помидор… – объясняет Афоня. – Иностранное слово. По-нашему – золотое яблоко. Это неправильно.

На большой ладони его тяжелый помидор, ало-розовый, налитой, с белой лопиной спелости.

– Неправильно, я считаю. Он дороже золота. Да! Именно так! У бабки моей есть золотое кольцо. Всю жизнь оно в сундуке, под замком сохраняется. Подохнем – в другой сундук перейдет. Какая польза? А это…

Ладонь у Афони просторная. Но увесистый помидор занимает всю ее. Он светит розовым, алым. Спелая кровь его готова брызнуть – лишь тронь. Афоня разваливает помидор пополам, обнажая искристую изморозь разлома. Неторопливо едим, смакуя сладкую мякость.

– Пом де оро… – повторяет Афоня. – Неправильно. Выше золота. Именно так!

Помидоры у Афони спеют в июне. В апреле копаются первые гряды. Как раз скворцы прилетают, казарки, гуси идут, цапли крылами машут – весна. Бабочка-крапивница появляется. Афоня копает длинные не гряды – траншеи, глубиной чуть не в пояс. Туда закладывается свежий навоз, прошлогодняя ботва, прелый лист, – словом, перина для тепла. Потом уже земля, в нее – рассаду, а сверху на деревянных дугах пленка.

И пошла маета: теплой водой поливать, вовремя закрыть да открыть, в жаркий полдень проветрить, чтоб не запеклись, к вечеру ли, в холод покрывала натянуть сверху пленки – песня длинная. Пришла пора сажать огурцы, морковку, остальную зелень. А там картошкой да деревьями заниматься. Теперь Афоня в огороде с утра до ночи. Он в неделю чернеет от весеннего загара, как-то подсыхает и становится похожим на того давнего чумазого кочегара с парохода «Москвин».

Огород и сад у Афони просторные, края не видать. «Раньше было мало, – смеется он. – А теперь с каждым годом все боле и боле становится. Будто набавляет кто. Под картошку копаю. День копаю, другой – нет конца. А раньше за день успевал. Годы, годы…» – признается он.

– Ну и брось половину, – советую я, потому что знаю: у Афони побаливает сердце. Он уже падал два раза в борозду. Лопата в сторону, он – в землю лицом. Приезжала «скорая помощь», отхаживала. А с грыжей он мучается всю жизнь.

– Ты скажешь… – машет Афоня. – А как же эти, которые с гитарами, на пятом этаже? Чего они будут есть?

Это он о родне, о дочери, зяте, прочих племянниках, которые любят налетать, когда все спеет и зреет. «На базаре дорого, дорого…» – жалуются они, набивая сумки огурцами, молодой картошкой, яблоками да грушами – всем в свой черед. Помощники из них никакие.

– Образование не велит, – объясняет Афоня. – И на гитаре надо играть. – Это он о зяте. Тот – мастер. – Ладно, – вздыхает он. – Всем хватит. И тем, и этим. Вот помрем с бабкой, вспомянут.

Хватает и тем, и этим. И родне, и на базар отвезти в просторной тележке на резиновых шинах. В дни воскресные впрягается Афоня и везет. До самой осени возит. В свою пору огурцы, помидоры, вишню, яблоки, картошку. В кителе с ясными пуговицами, в старенькой фуражке с потускневшим лакированным козырьком он тянет свою тележку рано утром. Торгует недолго. Его знают все. Отторгует, купит на выручку каймачку ли, мясца, а то и сладких калачей – бабка теперь не печет, – того да сего, чего с пенсии не ухватишь, а с барыша – сам бог велел. Газет возьмет с новостями, там, глядишь, полезные советы о зеленых растениях. Такие бумажки он вырезает и складывает. Будет время перечитать: зимой ли, ночью, когда не спится.

С базара приедет, я спрашиваю:

– Как торговалось?

– Все покупают, – отвечает он. – Они же с гитарами, на пятом этаже. Трень да брень, а потом жрать захотелось. Бегут на базар. Подряд все метут.

Иные, которые и без гитар, приходят на дом. За первыми огурцами, помидорами, вишней. Всем хочется свеженького.

Соседка, тетка Маня, ранней весной обычно ругает Афоню:

– На черта тебе это нужно! Старый человек! Ломаешь спину с парниками, с рассадой! Куда вы эти деньги копите?! Все одно спасибо не скажут. Как галчата, проглотят и будут орать: еще подавай… У меня – нехай позднее, зато руки отдохнут. Меньше дочки утянут. Себя надо пожалеть…

Афоня оправдывается:

– За зиму занудился… На волю охота. Как на огороде начну копаться – оздоравливаю. Это такая лека… Ученые, в газетах пишут… Именно так…

Тетка Маня лишь осуждающе головой качает.

Но в пору, когда у Афони поспевает первенькое, приходит и она разговеться. Мудрый политик, тетка Маня начинает поход свой с обычного:

– Здорово живете! Не болеете? Я – болею. А тут еще огурцы беды придают. Взошли веселенькие, а потом враз поделались вощаные. Кидала умом, кидала, либо сглазил кто… Может, ты чего присоветуешь?

Они идут в огород. Тетку Маню уже сгибают годы. Она будто ищет что-то, приглядывается к земле. Хотя что здесь искать… Налицо все, не глядели б глаза.

Невеликий свой огород содержит тетка Маня в порядке образцовом, всей округе это известно. Каждая грядочка и лунка у нее – словно картинка. Даже в межах и на дорожках малой травинке головы не поднять. Деревья – в аккуратных, словно глиной обмазанных, чашах. Не огород – парад первомайский.

Всякий, даже чужой, беспорядок тошен для нее.

– Эта тут для какого дела? – на ходу нагибается она и хочет вырвать петунью из земляничной гряды.

Афоня пугается:

– Я оставил. Пускай. Зеленое растение… Имеет смысл. Тем более – цветок.

– Цветок, он должен в палисаде цвесть, – укоряет тетка Маня. – А не в огороде. Ему так от бога положено. А это еще чего? – глядит она на высокую коноплю. – Тоже цветок?

– Полезное растение. От головы, – разъясняет Афоня.

Желтые ноготки безмятежно сияют среди баклажанной зелени.

– От всех болезней, – предваряя вопросы, объясняет Афоня. – Бабка оттапливает, пьет. Ей помогает.

Подорожник стелется на тропинке, конский щавель топырится, досужий паслен белым цветет, ромашка суется под ноги там и здесь – не огород, а ярмарка.

– Репьев не хватает, – говорит тетка Маня, но ей на пути подняла длинные иглы белая колючка. Тогда она не выдерживает, взрывается: – Развел! Глаза б не глядели! Скрозь пальцы все! Бабкиного догляду нет! А ты – мужик и есть мужик! Фуражечка… А в голове – сею-вею!

Соседка корит Афоню, тот оправдывается:

– Зеленые растения. От них польза. Колютку для ребятишек держим. Чесотка какая или чего…

– Сам ты – чесотка! Развел! Я бабке твоей все выскажу!

Гнев соседкин и еще одну причину имеет: в чистеньком, без лишней травинки ее огороде картошка родится мельче, огурцы, помидоры, перец – все плоше, чем у Афони.

– Колдуны… – по-своему объясняет тетка Маня. Это она про Афонины книжки о зеленых растениях. – Из бурьянов не выходят, а все растет. Одно слово – колдуны.

Возле помидорных развесистых кустов гнев тетки Мани стихает.

– Конечно… Ты вон какие ямищи копал… Тартарары. А я – не в силах. И семена. На развод у вас взять.

Афоня дает и на развод, и на разговенье. Тихий мир вплетается в стариковскую беседу. Тетка Маня жалуется на здоровье, остерегает соседа:

– Ты не форси, моряк. Годы, они… Какую мы жизнь прожили… Война, да голодали сколь. Да еще при горячей работе. Ты кочегар, я – при бане. Надо себя прижаливать. Такая страсть… – окидывает она взглядом Афонину землю. – Как муравь, ползаешь… Зачем тебе столь? Кинь. Оставь чуток… Лишь себе.

Так они стоят, беседуют, потом расходятся. К вечеру, когда солнце сбавляет жар, выбирается из дома Афонина старуха. Она давно болеет ногами, ходит с батожком, но всякий день проверяет огородные дела, приказывая то да это.

– Агроном… Начальник… – посмеивается Афоня. – Именно так!

Старухе он не перечит и слушает ее, согласно кивая головой.

– Тут польешь, – указывает она. – А помидоры – лишь чуток, их дождь побанил, пусть спеют, к базару… Картошки можно пару ведер накопать, яблочков наберем.

Весь огород Афонина бабка осилить не может, присаживается, глядит…

– Поздние помидоры… – щучит она мужа. – Пасынки взялся обламывать, а аминю не дал, кинул посеред пути. Я вижу.

Афоня рядом стоит, не торопясь, прочищает мундштук. Голова его клонится виновато. Он не любит всяких прищипываний, пасынкований, обрезки да подрезки.

– Тама… – туманно разъясняет он. – Может, и не надо. Оно развивается, зеленое растение, имеет смысл. Нам, например, руку оторвать или ногу. Не понравится.

Старуха осуждающе качает головой, взгляд ее переходит на клубничную гряду и настораживается.

– Либо мокруша появилась. Ныне же прополи.

С некоторых пор одолевает нас эта плетучая, сроду небывалая травка. Она гнездится по влажным теневым местам: меж картофельных рядов, в густом щавеле, в клубнике. Раньше ее не было. Теперь, чуть недогляди, она зеленой пеной все кроет и душит.

– Я прополол, – говорит Афоня, – но с краешку оставил чуток для погляду. Она тоже полезная.

– Для какой беды? Чего она лечит?

В таких делах врать Афоня не привык, а книжка об этой траве молчит.

– От чего, я пока не знаю, – честно признается он. – Но обязательно в ней польза какая-то есть, я чую.

– Выдери, – решает жена. – Потом не совладаем.

– Выдери… Тебе бы все драть. Толстушку тоже хотела драть. Поганая… Посеки… А оно видишь…

Был такой случай: в огороде, там и здесь, объявилась трава с сочными листиками и мясистым ползучим стеблем. Трава была приглядная и Афоне понравилась, хотя в книге лечебных растений не оказалась. Бабка приказывала: «Секи ее!» Афоня не решался. Уж очень хороша была трава: листья, словно оладушки, толсты, маслянисты. Назвал он ее толстушкой.

Наехали как-то грузины ли, армяне, словом, кавказский народ. Они всякий год скупают по дворам еще зеленые абрикосы, увозя их на север, для продажи. Приехали кавказские люди, увидели толстушку, заохали и принялись ее набирать, расхваливая на все лады.

Потом Афоня корил старуху, соседям рассказывал:

– Посеки, говорит, поганая… В книге, мол, нет. Мало чего в книгу не уместилось. Вон как ее грузины хватали. Её в мясо кладут, в рыбу, на зиму бочками солят и на базарах по дорогой цене продают. А она – посеки…

Было такое. Но теперь Афонина хозяйка, старых уроков не помня, приказывает:

– Убери, а то я… – и смолкает.

От бани, от места, где сидит она на теплом, солнцем нагретом чурбаке, тянутся картофельные ряды вдаль, по левую руку яблони стоят, за ними плетутся арбузы, дыни, фасоль цветет, по краю – виноград, дальше – абрикосовые деревья, смородина да малина – много всего. А ноги не ходят… Все в мужниной воле, в его руках. Он стоит рядом, вроде крепкий еще. Но до поры. Весною рыл землю и упал. Еле дополз. На погляд крепкий, но тоже отмерен век. Когда-нибудь ткнется в землю – и все… Как ему помочь, если сама ходить не в силах.

– Зеленые растения… – между тем толкует Афоня.

– Сам ты – зеленая растения… – вполголоса бормочет жена и глядит в огород, и видят глаза ее много неладного, но слова укора не идут из души, она лишь вздыхает: – Много, много делов…

Вечер. Какой день уже север грозит непогодою. Громоздятся в той стороне высокие облака, вздымаясь, словно утесы. На закате они горят багрецом и алостью, долго не гаснут. На земле темнеет. Резче запах петуний. По-летнему высоко летят с полей в займище на ночлег галки да вороны. Щуры, печально перекликаясь в далеком небе, уходят к покою. Час вечерний. Сверчки – наши ночные соловьи огородные – заводят долгую, тягучую песнь.

У соседей во дворе тихий говор, звяканье посуды. С веранды своей, из-за стола вижу я, как Афоня, готовя чай, срывает листочки вишни, смородины, щиплет душицу да мяту. Седая голова в полутьме видится ясно, темное лицо скрадывает сумрак.

Я гляжу на него и думаю, что старость не такая уж страшная пора. Да. Именно так…