Читать книгу В той стране - Борис Екимов - Страница 3

В субботу под вечер, как и обещали, приехали дети. Первыми на автобусе – Полина, зять Василий и Танечка. Только-только Махора их встретила и расцеловала, как загудела у двора машина, засигналила.

– Начальник прибыл, – сказала Полина. – Пошли родного встречать.

Это и впрямь приехал Иван с семьею. Работал он в соседнем районе, главным агрономом. Отворили ворота, и Махорин двор сразу проснулся, загудел голосами. Иван да Галина, Полина, Василий. Ровесницы-внучки – Олечка и Танечка, нарядные, словно куколки, с бантами в волосах. Малый бутуз Андрюшка топотал, догоняя котенка. Еще бы сюда младшую дочь с семьей да старших внуков – но они далеко.

Как и положено с дороги, сели обедать ли, ужинать, – в общем, домашнюю лапшу хлебать с курятиной. Махора наварила ведерную кастрюлю, на всех хватит. Выпили материной самогонки и загалдели, обсказывая новости. Все же не виделись давно.

Иван с Василием обсуждали предстоящую рыбалку. Решали они: в озере ли поставить сети или в прудах карпа попытать. И жены собирались с ними, но их – раки манили. А уж о ребятишках чего говорить.

Махора сидела, слушала и вставила слово:

– А я думала, вы мне по хозяйству поможете.

– Чего у тебя? – спросил Иван. – Какие дела?

– У матери делов – заглонись. Стенка у чулана совсем садится. Либо обочинка подгнила, надо поднять. Да и поглядеть у поросенка полы. Я прибить хорошо не в силах. Он такой натурный, все выворачивает. Да по-хорошему надо бы…

– А-а-а, ну тебя… – перебила Полина. – Начнешь читать. Нам дома свои дела надоели. Мы приехали к тебе отдыхать. На рыбалку, ухи наварить…

Говорила она вроде со смешком, но твердо. Иван поглядел на мать, сказал:

– Правда, порыбалить собрались. У тебя горит, что ль?

– Да не горит, а… – поджала Махора губы.

– Печет у нее, – снова посмеялась Полина. – Столько людей – не запречь.

– Ах, едрит твою! – вскипела Махора. – Запречь тебя, гладкую кобыляку! Затощала на своих уроках. Для кого я хозяйство держу? Бьюсь для кого? Мне самой: две козенки, пяток курей – и хватит. А сколь вы матери понавялили? Коз одних для вас пятнадцать держу.

– Но мы же приезжаем, косим, пасем.

– Раз в лето приедете – и все дела. А я кажеденно с ними бьюсь. Да одни ли козы? А кабанов? А гусей? Корова? Куда все плывет? Сметанки, мама, – передразнила она. – Маслица нам не собрала? Яички у нас кончились! Сало заберем! А матерь тут… Буран сено развалил, еле склала, погреб завалился, – заплакала она. – Всю картошку, все… Полозила там, как муравь. Думаю, рухнет – и останусь тута, в могилке. Лишь крест постановить.

Материнские слезы отрезвили детей. Иван поднялся, обнял за плечи мать, усадил:

– Ну, ладно, мама, хватит. Не плачь. Девчата глядят.

Внучки и впрямь глядели на плачущую бабку удивленно.

– Мои детки, – вздохнула Махора, вытирая слезы. – Я и сама думала, мне слому не будет. Но все… отживаюсь. Ходить едва хожу. Нога пухнет в колене. Спина болит. И глазами плохо вижу. Сваха мне свои очки дала, спасибо ей, вроде подходимые. А повяжусь – как песком в глаза сыпануло. Прям криком кричи.

Обед был испорчен. Иван с Василием закурили, Полина сидела надутая. Лишь маленький Андрюшка шумно хлебал бабкину лапшу. Махора, поостыв, жалела уже об начатом разговоре.

– Ваня, ты бы поел, – попросила она. – И так худоба, а все куришь.

Сын Иван в отца пошел: высокий, худой и сутулился, как отец, утиная лобастую голову.

Иван докурил, налил всем по рюмочке.

– Давай, мать, выпьем. Выпьем, лапши твоей похлебаем. И все же поедем порыбалим, – улыбнулся он. – А завтра, с утра, тебе чего-нибудь поможем. Ладно?

Махора пригубила свой стаканчик.

– Порыбальте, чего ж… Наши карпами хвалятся. На прудах, говорят, много карпа.

– Вот-вот, – продолжал сын. – Наловим карпов. И знаешь что, мать, – и он на жену поглядел. Жена у него спокойная была, тихая, в очечках. – Мы с Галиной говорили. Тебе – тяжело и нам – с Андрюшкой. Давай, мать, уж до осени тяни, потому что разом скотину не разгонишь. А осенью переезжай к нам. Галина пойдет работать. А вы с Андрюшкой будете воевать. Вот так, мать. Хватит, отхозяиновалась.

Сын глядел на нее через стол, морщил лоб, головой покачивал. У Махоры вновь подступили слезы. Сын и раньше предлагал ей переселяться к нему, но все как-то словно ненароком, не всерьез, и Махоре стало казаться, что не хочет ее невестка Галина, с виду тихая, но нравная женщина, не своя, городская. В Киев звала Махору младшая дочь. Но там – чужая сторона, далекая. И к тому же старые люди говорят: «С сынком бранись – за печку держись, с зятьком бранись – за дверь держись». И это правда, истинная правда. Если доживать, то у сына, у старшего. Ему и положено стариков докармливать, так ведется от века.

И теперь, когда прилюдно, при жене сказал Иван, Махора поняла: это вправду. Поняла – и словно разом упало с плеч тяжкое. Потому и слезы брызнули из глаз.

Снова за столом стало тихо. Иван глядел на мать и сам чуть не плакал: как постарела она: вроде еще вчера сильная, с отцом вровень работала. А теперь к земле клонилась седая голова, руки и ноги высохли, выцвели глаза – годы, годы… Кажется, еще вчера, на гулянках, мать громче всех выводила:

А теперь разве представишь ее поющей? Чуть что – в слезы. Иван поднялся со своего места, тарелку перенес, сел рядом с матерью:

– Не плачь, мама. Давай выпьем и похлебаем. Не плачь. Жизнь она и есть жизнь. Мы уже тоже – не молоденькие. Не плачь. У нас тебе будет полегче.

Махора стала послушно хлебать лапшу, слезой подсоленную. За столом мало-помалу заговорили.

– Хочешь на работу? Куда? – спрашивала Полина золовку. – По специальности?

Галина согласно кивнула.

– Уходит главный экономист. Мне в районе разрешили, – поглядела она на мужа. – Оклад хороший, да еще если с годовыми.

– Какие сейчас зарплаты пошли… – услышала мать. – А мы – за что трудились. Сказать – не поверят, скажут – дураки. Три копеечки трудодень да хлебца грамм триста. А трудодень, – объяснила она Галине, – это, например, луговины надо пять соток лопатой вскопать. Или гектар выкосить. Мыслимое дело? А ныне… Бабы на огородах посидят, платки повяжут – меньше трех рублей им не пишут.

– А куда же мне коз девать? – о своем спросила Полина.

Мать держала для дочерей полтора десятка пуховых коз. Десять – Полининых, остальные – Шурочки, младшей. С каждой козы по два фунта пуху начесывали – копейка не лишняя. А теперь?

– Продай или к себе забери, – ответил Иван.

– Я их где, в горнице держать буду, а на крыше пасти? А к себе ты не возьмешь? – спросила она брата в укор.

– Ты сама посуди, – объяснил Иван. – У меня семь штук. Материных… У тебя сколько, мать? Пять. Значит, это тринадцать. Да твои. Мне же в райкоме сразу в глаза: огрузился, мол, хозяйством.

– Ладно, – махнула рукой Полина. – Чего-нибудь придумаем. – Но все же не выдержала, брата укорила: – Райком, райком, а родная сестра тебе…

– Все же он при авторитете, начальство, – заступилась мать.

– Пой, пой, подпевай дорогому сыночку…

Отобедали. Стали собираться на рыбалку, оставляя дома Махору да маленького Андрюшку.

– Привыкай, мать, – говорил Иван. – Теперь вы – стар да млад…

– Мы с ним сейчас уберемся, козочек пойдем встренем, теленка…

– Теленка… – повторил Андрюша, цепляясь за бабкин подол.

– Вот и хорошо, – одобрил Иван. – А мы рыбки привезем.

Обычно то были лишь слова, обещанья, а привозили всякую мелочь, лишь кошке разговеться – и только. А нынче, хоть промучались рыбаки целую ночь: приезжали и вновь ездили сети проверять, но к утру привезли полтора десятка таких славных карпов, что мать изумилась.

Мужики отдали рыбу, развесили сети сушиться и спать улеглись, наказав: «Бабы пусть варят уху».

Поднялись бабы. Полина ахала, разглядывая улов:

– Не думала, что кроме пустых бутылок чего привезут. А может, на серебряную удочку поймали? Ладно, главное – рыба есть. И уху, – тут же постановила она, – не дома будем варить, а на обережье, у речки.

– Траву толочить? – восстала Махора. – Ишь какой дур напал! А я потом с косой мучиться буду!

– Ладно, не шуми. Всю не вытопчем. А и вытопчем, так она не нужна. Все равно уезжаешь. Напоследок посидеть на родном плесу. Потом лишь вспомнить.

В словах дочери услышала Махора сердечную боль и не стала перечить. Это сейчас забыли, а прежде, собираясь родней, гуляли всегда на обережье, у своего плеса, к которому спускались от дома огороды и сад. Он и звался по имени прадеда – Колякин плес, с чистой водой, с обомшелыми вербами на берегу.

Достали из чулана старый полевской котел, развели на обережье костерик, сварили уху.

Было тепло и ясно. На засохших маковках верб скворцы заливались, сверкая в солнечном свете чернью и зеленью пера. Они здесь жили, в трухлявом дереве, в дуплах.

Пахло дымом, сладкой ухой, молодой горькавой зеленью и еле слышно вербовым цветом, уже отходящим.

Расстелили брезент прямо на берегу, вынули из котла желтоватые куски рыбы в укропном семени, зеленом луке. Щербу разлили по мискам. И загуляли.

Давно… Давно не слышало обережье такой веселой гульбы, смеха и песен… При деде Матвее часто собирались, при отце – реже. А умер он – все. А теперь, словно в старой казачьей гульбе, не вино пьянило – его лишь пригубливали, – кружила голову радость: встреча с родней, все живые, здоровые, и день такой дорогой, солнцем налитый, детишки смеются, плещется вода, зелень шумит над головой – милая родина…

Не забыл еще старых песен Иван, пел их, широко рукой поманывая. Полина, Василий… и даже Галина не отставала. И материн звенел голосок:

Спели одну песню, другую. А из кустов, из сада донеслось:

И дед Архип вышел к стану, принаряженный: в синей рубахе, в фуражке…

– Еш-твою… так завлекательно играете. Не выдержал, пойду, думаю, и я подишканю.

А с другой стороны, от Амочаевых, Гаврила Яковлевич пришел, старый сосед, годок и односум отца, вместе служили.

– Хорошо играете, – похвалил он. – Хоть послухать. Ныне уж разучились.

Хутор слышал, как гуляют на Колякином обережье, слушал и радовался. Песни над водой разносились широко, по речке и озеру, и лишь в озерных камышах глохли.

Солнце перевалило за полдень. Махора корову подоила, напоив ребятишек парным молоком. Андрюшка заснул на коленях у матери. И, сон его покоя, говорили негромко.

– А может, оставить дом, не продавать? – вздыхала Полина. – Сено приезжать косить, картошку сажать.

– Разве наездишься, – покачала головою мать. – Тут на глазах картошечка, кохаешь ее. А издаля – зарастет бурьяном, колорадский жук пожрет.

– И транспорт, – поддержал ее Василий. – На чем ездить?

– А ты заработай. Мужик. Меньше пропивай, – ответила ему Полина, а потом добавила: – Нет уж, видно, все.

И, подняв голову, стала глядеть на старые вербы, на сад, на родительский дом, крыша которого виднелась вдали, за деревьями.

Андрюше было неловко у матери в ногах, он заворочался, и стали устраивать его поудобнее, на кофтах да платках. И пока с пацаном возились, не заметили, как вышел из сада по тропке человек, подошел к стану и сказал:

– Неплохо устроились.

Подняли на него глаза. Человек был незнакомый, жилистый, коротко стриженный, на пальце крутил ключи, позвякивая.

– Здорово, как говорится, живете.

– Слава богу, – ответила Махора. – И вам также.

– Матерь Махора? – угадал ее пришелец.

И все затревожились. Так, именно так называли мать в давние времена, когда в одном дому для всей детворы были две женщины матерями: Махора и ее золовка Ксеня. Их так и звали: матерь Махора и матерь Ксеня. Но то было давно. Матерь Ксения померла. Забывалось старое. А теперь…

– Привет тебе, матерь, привез издалека, – сказал мужчина. – От Володи. Не забыла? Вот письмо, – протянул он конверт. – И как говорится, бывайте здоровы, живите богато.

Отдав письмо, незнакомец повернулся и пошел по тропе вверх, через сад, к дому, и скоро услышали, как завелась машина и тронулась.

А Махора держала в руках конверт, не зная, что делать с ним.

– Володя? – повторила она. – Какой Володя? – И охнула: – Вовка!

Дочь и сын следом за ней повторили:

– Вовка…

– А може, это он был? – всполошилась мать. – Да нет не он. Разве б не узнали…

– Поди узнай, – сказала Полина. – Через тридцать лет. Когда ты его последний раз видала?

– Ой, да чего же мы человека-то отпустили? Он бы все обсказал.

Махора заторопилась, начала открывать конверт. Руки ее дрожали. Иван помог.

– Я сама, сама…

Глаза плохо видели, но первые строчки разобрала:

«Здорово живешь, матерь моя Махора! Кланяюсь тебе издалека…» И все. И застлало глаза. Махора опустила руки.

От Вовки, от Вовки было письмо, от пропащего, непутевого…

В давние времена, когда жили все вместе, одной семьей, матерью звал ее и Вовка, Ксении, золовки, сын. Пятеро было детей и две матери: матерь Ксеня и матерь Махора.

Махору, видно, Бог спас: с мужем детей подняла, ребята все выросли. А Ксеня… Жили с ней душа к душе, и сейчас, через время, она сердце греет. А Ксене не повезло: мужа с войны не дождалась. Дочку схоронила. А потом Вовка погубился. Уехал в ФЗО и пропал там. С тех пор его на хуторе не видели, лишь знали: в тюрьме сидит.

Он выходил. Кончался срок, выходил, но к дому, к матери, не спешил. И вновь его забирали где-то, с дороги. Ксеня плакала, плакала, может, оттого и померла. И уж много лет не слышали о Вовке, думали, тоже помер. Бабка Наташка о нем за упокой молилась.

Махора хотела сама письмо прочитать. Но не могла. Лишь увидит: «Здорово живешь, матерь моя Махора!» – и рябило в глазах. Пришлось Ивану читать.

«Ты уж, видно, думаешь, что меня нет. А я еще живой. Ты-то, я знаю, не помрешь. Ты каргалинская, деда Максая порода…»

– Он, он… – выдохнула Махора. Все сомнения улетели прочь. – Он! Помнит, что я с Каргалей, и деда Максая помнит.

Эта память Вовкина о родном ее хуторе была так дорога, что Махора забрала у сына письмо, но вновь ничего не увидела.

– Мама, ну дай дочитать, – попросил сын.

– Читай, читай…

«Моя жизнь сама знаешь какая. Потому и не писал. А теперь мне скоро выходить. Решил я со старым покончить. А то подохнешь тут на нарах. Попробую жить по-человечески, как люди. Хочу приехать к тебе. Один ведь на свете. Больше некуда податься. Напиши, матерь Махора, можно ли приезжать, примешь ли. Кланяюсь тебе издалека…»

– Отписать, отписать срочно надо, – заволновалась Махора. – Нехай едет, куда же ему еще.

– Ну, вот, – засмеялась Полина, – дом не будет пустовать. Новый хозяин поселится. Он ему решку наведет.

– Нет, нет, – не согласилась Махора. – Одному ему нельзя. Мужик, да с непривычки. Ему презир надо делать. А то наши пьянчуги огарнуют. Будет как бирюк. Тоже чугунок с соляркой в печь – и гори.

Жил на хуторе пропащий Шаляпин. Это он в хате так топил. Не углем, не дровами, а солярки чугунок в печку ставил и поджигал.

– А куда ж его? – спросила Полина. – К Ивану с тобой пойдет?

Мать подняла на него глаза. Иван замешкался, но прежде него сказала Галина, глядя через стекла очков прямо на Махору:

– Мама, не надо и разговора заводить. У нас – дети. Ваня – главный специалист, и он в списке на выдвижение в райкоме. А этот… явится. Кто он? Ни в коем случае.

Мать перевела взгляд на Полину.

– Ты, мамка, не дури, – ответила та. – Сто лет его не видели. Он, может, людей убивал.

– Кого он убивал?! Плетешь не знаю чего. За буханку хлеба посадили, а там дите сгубилось.

– Дите… – передразнила дочь. – Этому дитю уж пятьдесят лет. Не убивал, так пьяница и вор. Здесь своего хоть привязывай, – бросила она взгляд на мужа. – А вдвоем они враз… Нет, мать, отрезанную краюху не приклеишь.

Махора ее уже не слышала.

– Пятьдесят годков? – повторила она. – Да ну… – и задумалась, стала считать на пальцах. И насчитала сорок пять Вовке. Насчитала и охнула: – Боже мой!

А вроде еще вчера – веселый, сероглазый мальчишка, такой добрый, Ивана и Полину день-деньской на загорбке таскал.

– Помните, как он вас тягал? – с улыбкой спросила она у детей. – Посадит на загорбок и тягает весь день Ванюшку. И тебя тоже.

– Тягал, тягал… – пыталась остудить ее дочь. – Вот и дотягался.

– Он поличьем на Ксеню похож. Такой хорошеликий. А с ярмарки вам петушков привозил, – мать не могла так просто уйти из прошлого. – Бывало, на выходные бригадир быков даст, чтобы на базар повезть: тыкву, капусту, семечки на продажу. Тогда ведь так копеечку сбивали, – объяснила она детям. – Боле негде взять. Съездим, продадим овечку или поросеночка. Вот и копеечка. Налог заплатить, купить какую тряпку. В ночь сберемся, наложим на арбу две-три семьи, у кого чего. А сами – пешки идем, к утру – на базаре. А Вовка смладу такой рабочий. Он на базаре враз себе дело найдет: кому поднести, кому разгрузить. Ему дают за труды. А он петушков леденцовых купит, на палочке. Это Ване, говорит, а это Полютке. Я ему: да ты сам, сынок, посладись. А он в лопушок завернет и несет. Они, говорит, так рады будут, малышня. Малышня… А сам… Дите мое горькое… – заплакала мать. – Да чего же ты в жизни видало… Господи, помоги ему.

Мать отплакала, и тогда Иван попытался ей внушить:

– Мы не против, мама. Конечно, нужно ему помочь. Пусть попробует. Но человек он, считай, чужой. Ни я, ни Полина уж и не помним его.

– Девичья у вас память.

– Да ведь тридцать лет прошло, – подосадовал Иван. – Тридцать, понимаешь? И мы же не отказываемся. Давай поможем ему деньгами. Пусть устроится где-нибудь. Необязательно ему сюда ехать.

– Чужая сторона, мой сынок, полыном засеяна, чернобылом горожена – так оно говорится. И это правда. Он наш. Он не с телеги упал, а наш родный. Здесь он родился, здесь родные могилки. А мы возьмем да как от берега веслом отпихнемся. Чего люди скажут? Или зажмурки жить? Да сроду мы такого греха не замолим. Что вы, что вы… Сколь наших хуторских на высылках было. Все вертались. И дедушка наш с бабкой, и Алексей. Вон куда их увозили.

– Это другое, мама, – объяснил Иван. – Это были перегибы. А Владимира кто ссылал? Ты его мальчишкой помнишь, а теперь он какой. Сколько лет по тюрьмам. Ну, один раз – случайность, ну два. А он сколько сидел? Ты, мама, подумай. Дело очень серьезное. Наша и твоя жизнь.

– Чего уж тут думать, – вздохнула мать. – Приедет, а там уж как бог припутит. Я вас, мои детки, не виню, – перевела она взгляд с Ивана на Полину. – И ты, Галя, правильно раскладаешь: он тебе – чужой человек. Ваня у начальства во славе, дай ему бог. И Полине нелегко, – поглядела она на зятя, который под разговор уже сладко посапывал. – Я вас не виню. А Вовка на хутор приедет, со мной будет жить. Он трудящий, скотину хорошо пацаном пас. Его в скотники возьмут. Или в лето коз наймется пасти. Оперится. Может, женщину подходящую ему найдем. Сейчас много баб одиноких. Лишь бы к водочке не прикладался…

– Мать, мать… – покачала головой Полина. – Сама ты – дите. Раздиктовала. Да он тут все пропьет, а хату сожгет, вместе с тобой. Пастух… Иди вон к Ивану и живи. Вот и весь сказ.

– Ты говори, говори, да языку кашки давай, – остановила ее мать. – Пропьет, сожжет… Набрешешь – кобель не перепрянет. И нечего пустое толочь, – твердо добавила она. – Нехай едет. А там как бог даст.

По голосу матери поняли и Полина, и Иван, что дело – решенное. Во всяком случае теперь, в этот час. Не стали больше ни себя, ни Махору тревожить. Тем более что солнце клонилось к вечеру. Пора было и по домам собираться.

Сначала проводили Полину с Василием, за ними тронулся Иван. Машина его, мягко приседая на кочках, пробежала мимо амбара и скрылась за лесополосой.

День прошел. Усталое солнце висело над горою. Дед Архип со своей бабкой уже сидели за двором, готовясь скотину встречать.

– Проводила? – спросил дед Архип.

– Проводила.

А из другого соседства, напротив, Шура Клейменова со вздохом сказала:

– А я своих не дождалась. Все некогда.

Кончался день. Торопливей застучал молотком да топором у своего двора Василий Солоничев. Он целый день ладил телегу для нового лесничего. Телега была готова, новенькая, желтая в вечернем солнце.

Кума Раиса вышла со двора, окликнула Махору:

– Проводила?

– Проводила.

– Ну иди посиди.

Махора отказалась. Ей не хотелось разговоров, расспросов – всего обычного. Томилась душа.

Взяв красный вишневый батожок, она пошла к озеру за гусями. На молодого гусака была плохая надежда.

Вечерний свет золотил пшеничное поле за амбарами, и хуторское кладбище среди молодой озимки виделось таким пригожим, уютным, что хотелось глядеть на него и глядеть. Там были все вместе: муж и золовка Ксения, вся родня – дорогие люди, с кем жизнь провела. Они уже стали землей, человечьи заботы, горести, радости – все было позади.

А Махорин путь еще не был окончен. И нужно было идти за гусями. А так болела нога, так ломила и жгла огнем в коленке, словно перед долгим ненастьем.