Читать книгу Телевизор. Исповедь одного шпиона - Борис Викторович Мячин - Страница 19

Здесь, любезный читатель, я должен внезапно остановиться и вернуться на полгода назад, чтобы разъяснить некоторые детали, без которых дальнейшее повествование будет непонятным. Как-то раз мы с премьер-министром пошли к купцу Копнину за новой партией «Санктпитербурхских ведомостей». Была ранняя весна, апрель, все вокруг было в грязных лужах. Контора книготорговца была на Пяти углах. Копнин был занят, в приемной теснились чернорабочие, которым недоплатили, один извозчик, все требовавший сгрузить какие-то тюки, и еще несколько ничем не примечательных посетителей.

– Смотри, смотри! – толкнул меня Мишка локтем в бок. – Эмин!

– Кто?

– Эмин, сочинитель! Который написал «Адскую почту»!

Боже мой! Федор Эмин, создатель Мирамонда, и «Адской почты», Эрнеста и Доравры, и еще «Горестной любви маркиза Детоледа»… Сочинитель сидел в углу, запросто закинув одну ногу на другую и дремал. От нахлынувшего на меня восторга и умиления я разинул рот и чуть было даже не расплакался.

– Давай подойдем к нему, – прошептал премьер-министр. – Скажем, что мы тоже журналисты.

– Ты что?! – испуганно отвечаю я. – Нельзя же вот так просто подойти к человеку. Нужно, чтобы нас представили.

– Какой же ты все-таки трус, Муха! В прогрессивном обществе можно запросто подходить к любому лорду и руку ему жать. Ну, хорошо, хочешь я поговорю с Копниным и попрошу его составить нам протекцию…

Биография Эмина была загадкой даже для его друзей. Не то турок, не то албанец, он принял русское подданство, женился на православной и поступил на службу переводчиком в К. И. Д.[89] Однако ж этого ему было мало; в полной мере овладев русским языком, Эмин начал лепить один авантюрный роман за другим, часто просто переводя некоторые истории с европейских образцов. Среди написанных им строк нередко мелькали многозначительные намеки на детали его прошлой жизни, но картина целиком оставалась непостижимой уму читателей, и это только добавляло популярности его романам.

Пока мы спорили, Эмин поднялся и, надев шляпу, вышел на улицу. Мы машинально скользнули за ним. Было уже темно. Сочинитель шел вольной походкой, опираясь на бамбуковую трость, по Головкинской улице[90]. Где-то на середине улицы он свернул во двор и исчез.

– Ничего не понимаю, – пробормотал Мишка. – Чертовщина…

Внезапно мое горло сжали чьи-то пальцы, в голове вспыхнуло. Мишка дернулся было бежать, но Эмин ударил его тростью по колену. Премьер-министр упал на снег и заныл.

– Не бейте нас, пожалуйста, господин сочинитель, – жалостливо сказал я. – Мы просто торгуем вашими книжками… Понимаете? Мы хотели познакомиться и вручить вам респект от лица прогрессивного российского юношества. Ваши сочинения, они… это… вдохновляют на возрождение наук и художеств…

– Так-так, – проговорил сочинитель. – Какие же мои книжки вы читали?

– Мирамонда, Фемистокла, Флоридора…

– И что вам более всего понравилось?

– Мирамонд.

– Хвала богу! – воскликнул вдруг Эмин, поднимая руки к сумрачному небу, по которому быстро-быстро бежали серые облака. – Стало быть, вы не из-за карт… То есть, я хочу сказать, не за… карточным долгом. Я, видите ли, проигрался в пух и прах. Я строю дом, а денег не хватает…

– Посмотрите, что вы натворили своею палкой! – злобно произнес Мишка, поднимаясь на ноги. – Мы теперь как два беса из вашей «Почты»: я хромоногий, а у Мухи геморрагия[91] под глазом. Я требую сатисфакции!

Эмин задумчиво оперся на свою трость, потом достал из кармана платок, высморкался и захохотал.

– Ладно, – сказал он. – Пойдемте в трактир.

У Эмина были смуглые, восточные черты лица и яркие голубые глаза. Такие глаза я видел позже только еще у одной девушки.

* * *

Русские трактиры представляли в то время крайне любопытное зрелище. Ныне большинство рестораций содержится бежавшими в Россию от революции французами, принесшими свою кухню, изысканные блюда и сладкие вина. А тогда многочисленные аустерии и герберги были мешаниной самых разных обычаев. Здесь не только ели и пили; здесь жили, спали, мочились, играли в бильярд, в трактире Гейса на Большой Морской публику развлекал арфист Гофбрикер; здесь можно было купить ящик апфельсинов или зубовские гравюры, изображающие битву при Гренгаме и вид на Екатерингоф; здесь ошивались мошенники всех народностей и всех мастей, и держать ухо всегда нужно было востро́. Официально в Петербурге должно было быть пятьдесят рестораций, на деле их было в два раза больше, ибо город жаждал не только хлеба, но и увеселений. Самые известные ресторации были в центре, на Адмиралтейской стороне.

– Я вас внимательно слушаю, – строго сказал Эмин. – Кто вы такие и почему за мной следили?

– Ну, вот, опять начинается, – огрызнулся Мишка, отхлебывая пива. – Говорю же: я премьер-министр, а Муха – вольтерьянец. Он против религии и всё такое.

– Вовсе и не так, – покраснел я. – Всякая религия хороша только ежели она поддерживает просвещение. Если же религия учит нас отсталым, ненаучным взглядам, ежели она проповедует насилие, жестокость по отношению к другим народам, такую религию нужно вырвать с корнем. Очень многие религии раньше были полезны. Например, магометанство когда-то способствовало развитию медицины и астрономии, мы до сих пор пользуемся арабскими цифрами. Но сейчас, когда наука стала независимой, магометанство превратилось в мерзкое чудовище, требующее себе жертв. Турецкий султан…

– Юноша, зачем вы говорите о том, чего не знаете? – грубо оборвал мою речь Эмин. – Вы ругаете Турцию, просто потому что сейчас все ругают Турцию. Но на деле все, что вы знаете о Турции, вы почерпнули из книжек господина Вольтера. Я не буду спорить с вами. В ваших словах есть доля истины. Но давайте сначала вы сходите в мечеть, узнаете всё эмпирически, так сказать, а не будете вести себя как тот попугай, который повторяет слова за своим хозяином…

– То есть вы не признаете силы разума и просвещения?

– Просвещение – благородное слово, – грустно сказал сочинитель. – Вот только чушь это все. Имеют значение только деньги. И страсти. Вы сейчас этого не понимаете, но потом поймете.

С пива мне стало дурно. Я вышел на улицу, сунул два пальца в рот и выблевал пиво на грязный снег. За двором была Фонтанка. Это сейчас ее почистили, выпрямили и приодели в гранит, а тогда это была самая обычная речка с песчаными подъездами, щедро унавоженными лошадьми. Я спустился к реке, ополоснул лицо, счастливо выдохнул и собирался уже было возвращаться в трактир, как вдруг услышал голос Эмина. Сочинитель тоже, очевидно, решил подышать свежим воздухом и сейчас разговаривал с каким-то прохожим, судя по речи, семинаристом. Было совсем уже темно, вдобавок ко всему у речки стояла мажара[92] с сеном, перегораживающая обзор.

– Нет, – сказал Эмин, – табаку у меня нету.

– Очень жаль, – отвечал прохожий. – Сейчас все курят табак. А в Турции курят кальян, сразу несколько человек. Очень экономно получается.

– Курить кальян опасно с медицинской точки зрения, – заметил сочинитель. – Можно заразиться какой-нибудь болезнию, ведь в компании все по очереди вкушают одну и ту же трубку, и ежели один из друзей болен, то и все заболеют. Лучше курить европейскую трубку.

– Но курить кальян – это принятый обычай. Стоит ли разрушать народные обычаи во имя европейского просвещения? Ведь это может привести к гибели нации. И потом, у европейцев тоже есть странные обычаи. Например, целовать туфлю римского папы. Ведь если вся Европа поцелует туфлю папы, люди обязательно чем-нибудь заразятся. А православные целуют иконы.

– То есть целовать Богородицу так же неправильно, как курить кальян?

– Бог не терпит идолопоклонников. Адское пламя будет сдирать кожу с их головы, а скорпион жалить в глаза, и так будет продолжаться вечно, всё оттого, что эти люди не признали истинного учения, а признали идолов. Но хуже всего будет вероотступникам, – их-то ждет по-настоящему мучительная смерть.

– Нет, – заспорил Эмин, – на Страшном суде нет никакого наказания для вероотступников. Я внимательно изучил этот вопрос.

– Совершенно верно, – отвечал его собеседник. – Поелику убивать вероотступников как бешеных собак долженствует еще при жизни…

Беседующие удалились в сторону, и теперь я мог расслышать только обрывки их слов, из которых сделать логического заключения о предмете разговора стало решительно невозможно.

В трактире было все так же шумно и уродливо, – как на лубочной картинке. Премьер-министра не было; очевидно, он тоже ушел блевать. Я некоторое время сидел один, печально подперев щеку рукой и размышляя о безнадежности мироздания и своей нелепой, никому не нужной жизни. Через некоторое время вернулся Эмин.

– Странное дело, – сказал я. – Вы совсем не такой, как я представлял.

– А каким вы представляли меня? – усмехнулся тот.

– Мне казалось, что сочинители – это особенные люди. Служители муз. А вы такой же, как и все. Суетитесь из-за денег, все боитесь чего-то.

– В наше время, – как-то задумчиво и болезненно проговорил Эмин, – неизлечимый зуд писания укореняется в безумных душах многих людей. Но не нужно путать зуд с даром. Иногда я думаю, что у меня нет дара. Дар требует самоотречения. А я слишком люблю жизнь, чтобы пожертвовать ею во имя писанины.

– А вот у меня есть дар, – вздохнул я. – Я легко запоминаю иностранные языки.

– Очень интересно! – воскликнул Эмин. – Я тоже всегда очень быстро выучивался болтать. По-италийски, по-португальски, по-русски… Это очень, очень хорошо! Послушайте, юноша, как вас там…

– Семен.

– Да, Семен. Мне нужно идти домой. У меня жена и сын, совсем маленький еще. Жена ругаться будет. А вы приходите ко мне завтра, после службы. И мы подробно поговорим, на любом языке, который вам интересен.

Он взял бумажку и написал мне адрес.

– Эй, человек! Сколько я должен за тратторию?

Половой назвал цену. Эмин стал спорить и ругаться. Никогда не буду сочинителем, подумал я, наблюдая, как он расплачивается.

– Прощайте, – сказал он, надевая шляпу. – Приходите завтра. И вот еще что: забудьте все, что я вам сказал, про деньги и про книжки. Настоящий сочинитель должен наглым быть, понимаете, наглым! Чтобы преследовать порок и бичевать его всячески… Чтобы в людях добро пробудилось! Вот – призвание! Вот – дар! А все остальное – бесы…

* * *

На следующий день я пришел по адресу, указанному Эмином. Он, действительно, достраивал дом – сильно пахло свежим тёсом. Дверь мне открыла служанка.

– Я к Федору Александровичу, – сказал я.

– Федор Александрович сегодня волей Божией помре, – равнодушно пожала плечами та. – Задолжал мне за два месяца.

Я остолбенело смотрел на нее, не желая верить тому, что она сказала.

– Что смотришь, дурак? – рявкнула служанка. – Говорят тебе: хозяин умер, ступай прочь.

– А когда… поминки? – выдавил я через силу.

– Как обычно, на третий день. Ты что, нерусский, что ли?

– Русский.

– Ну, так вот и ступай отсюда, а на третий день приходи.

Я развернулся и угрюмо побрел по мостовой.