Читать книгу Телевизор. Исповедь одного шпиона - Борис Викторович Мячин - Страница 9

Турки и в самом деле осенью[40] объявили России войну. Но в наших краях было спокойно; злые татары не приходили. Богатырские подвиги, которые я нарисовал в своей мальчишеской голове, тускнели под тяжестью бытовых нужд, мытья тарелок и чистки потатов, в том году уродившихся в немыслимой пропорции.

В минуты вольности я часто бродил по городским окрестностям, оврагами, вдоль реки, полностью погрузившись в свой внутренний мир, размышляя о том странном случае, когда меня ударило молнией. Должен ли я рассказать об этом случае Степану или Аристарху Иванычу? Наверное, так и следовало сделать. Но я переживал, что в этом случае меня не возьмут на войну. В самом деле, зачем на поле брани странный, больной человек, которому нельзя поручить пушку или ружье? А вдруг он начнет стрелять в своих? Вдруг к полку явится фельдмаршал или даже сама монархиня Екатерина, а человек выхватит пистолет и выстрелит ей прямо в сердце? Нет, нет, ничего такого говорить не нужно…

В этом задумчивом состоянии я добрел однажды до старой крепости, где я любил играть в войну со своими детскими приятелями и где меня завербовал в пажи Аристарх Иваныч. Теперь здесь стоял небольшой гарнизон, внимательно созерцавший окрестность: не скачет ли где татарин с кривою саблей.

– Стой, кто идет? – услышал я голос фурьера Данилы. – А ну назови секретное слово, или буду стрелять…

– Святой Тихон живет в дупле, – обрадовался я. – А какой отзыв? Может быть, вы татары, захватившие крепость…

– Святого Лавра едят вши…[41] Ба, да это сам Симеон Симеонович Мухин собственной персоной! Гляньте-ка, братцы, кто к нам пожаловал…

В дальнем углу крепости, невидим для посторонних глаз, горел небольшой костерок. Мне дали солдатской каши, не спрашивая, голоден ли я. А поскольку я и в самом деле проголодался с дороги, то уплетал кашу за обе щеки. В свете костра мир приобрел иные очертания, и лица окружавших меня солдат представились мне особенно ясно.

Надеюсь, любезный читатель, ты не сильно разгневаешься на меня, ежели я предложу твоему вниманию несколько солдатских портретов, списанных с натуры. Я понимаю, что ты жаждешь дуэлей и приключений… Обещаю, их время придет. Но сейчас я должен отложить в сторону отвертку, приводящую в действие сюжетный механизм, и взять в руки кисть, ибо никто, кроме меня, сих портретов не нарисует. Вельможи заказывают тысячами свои портреты, жен своих и детей, а кто нарисует бесплатно простой народ? Только тот, кто может разглядеть в сем народе добро и правду, которых давно лишено дворянское сословие.

Мои мушкатеры были самые обычные мужики, и к военной службе относились так же, как любой мужик относится к грубой работе. Фурьер Данила был опытный солдат, прошедший еще немецкую войну. Было ему уже далеко за сорок. В бытовых вопросах ему не было равных: как разводить огонь, какую кашу варить, как правильно ставить вагенбург[42]; казалось иногда, он просто живет обычной мирной жизнью, что он плотник, или конюх, или повар, но только не военный человек. При этом о довоенной жизни своей он молчал; кажется, у него не было ни дома, ни семьи; все его рассказы были рассказы из походной или казарменной жизни, он даже иногда рассказывал что-то о себе и своих родных, но при этом врал, подменяя имена и места действия: «был у меня один приятель», говорил он, потом запинался и, смущенно подкручивая вниз усы, добавлял – «в одном полку». Усы остались у него от прежней службы в гренадерской роте. И хотя по уставу усы мушкатерам не положены, а положены только гренадерам, Даниле было разрешено усы оставить, в знак признания особых заслуг.

Кащей был придурковатый, но добрый тип, чисто Сааведров Дон Кихот. Он был старой веры; крестился двумя перстами, носил на груди литую медную иконку. Он регулярно молился «за упокой святой души царя Петра Феодоровича». «Вот был анператор, эт я понимаю, – говорил он. – Истинную веру народу возвратил: бороды носить разрешил, одёжу христианскую, старцев из-за границы вернул. Не то что Катька». В солдаты Кащея забрили именно при Екатерине. Староверы кинули жребий, кому идти в армию, один на триста человек. Выпало идти Кащею.

Коля Рядович был из купеческого сословия. Колин отец был первостатейный мануфактурщик, торговавший по всей России сукном и каразеей[43]. Он уже было записал сына в государственную службу и в университет, однако ж когда отец умер, мануфактуры в нарушение всех человеческих и божеских законов перешли к другому купцу, а Колю хитроумно отдали в солдаты, чтобы сей новоявленный Гамлет не мешался под ногами, а сгинул без вести на войне. Когда дошло дело до рекрутчины, у него не нашлось и трехсот рублей, чтобы откупиться, все деньги были пущены в оборот.

Самый младший мушкатер, Юшка, был просто пастух, который не уследил за скотиною, забредшей на господское поле. Его приказали бить плетьми, но он вырвался, сбежал и сам избил пастушеским кнутом своего помещика, да так удачно избил, что помещик две недели лежал в постели под присмотром немецкого доктора. Юшку поймали и немедленно отправили в рекруты как оказавшегося в великой предерзости. Впрочем, он и в армии вел себя по-разбойничьи, перечил офицерам, пил и ругался. Невысокого росту, веселый, злой, он почему-то часто нравился женщинам.

– А я вот хочу маркизом быть, – мечтательно сказал он, глядя на пламя костра и на кашу, которую я доедал. – Сидишь себе на завалинке и квас пьешь. Солнце печет, мухи летают, а ты – маркиз!

Все одобрительно закивали головами; описанная Юшкой утопия всем понравилась.

– Маркизы вовсе не такие, – говорю я. – Маркизы ходют с саблей и тычут этой саблей в неприятеля; такоже читают дамам поэтические вирши и танцуют галантную Индию[44].

– Неужели ж они совсем кваса не пьют?

– Представь себе, не пьют.

– Чево же они пьют?

– Вина разные пьют. Мадеру, например, или мальмазию.

– А ты сам-то хотя бы одного маркиза видал?

– Конечно, видал, – под общий смех сказал я, припоминая «Тилемахиду». – Был он в ризах, подобных радуге, а власы его источали амвросийную вонь…

– Ну, умник! Ученый! Галанская Индия!

Все посмеялись надо мною еще раз, а потом начали обсуждать злоключения Коли Рядовича.

– А правда ли, Коля, – насмешливо спросил Данила в десятый, а может быть, и в двадцатый раз, судя по тому нарочитому тону, с которым это было сказано, – что ты мильонщик?

– Правда, – вздохнул Рядович, подбрасывая щепку в огонь.

– А правда ли, что при батюшке ты ел каждое утро пшеничный хлеб с маслом?

– Правда…

– Вот когда ты, Коля, вернешь свои мильёны, ты наймешь меня самым главным приказчиком, и я тоже буду белый хлеб с маслом жрать…

Снова все заулыбались и захохотали. Это было ежедневное мушкатерское развлечение – мечтать, повторяя одни и те же глупости, без надежды осуществить задуманное. Нет ничего прекраснее мечты, ибо именно мечта ласкает и утешает, и не приведи Господь сей мечте нечаянно сбыться.

* * *

Я провел ночь в солдатском дозоре, а на утро пошел назад в город, придумывая разные оправдания своему отсутствию. «Зачем врать лишнее? – говорил я сам себе. – Скажу, что ходил к солдатам по дружбе, а по пути… а по пути я встретил вдруг турецкого шпиона, который изучал наши засечные линии…»

Было совсем уже холодно. Теплая русская осень покидала страну, вместе с дикими птицами, летящими на юг, как раз во вражеском направлении, в Турцию и Египет, на брега Нила и Евфрата, ну или какие там еще реки текут в Оттоманской империи. Желтые листья, кружась, падали на землю, пахло грибами. Особенно, если идти балками и оврагами…

В одном таком овраге я замешкался. Дорогу, которой я обычно шел, размыло дождем и теперь нужно было взбираться наверх, либо же, наоборот, возвращаться к крепости и делать крюк. Я вздохнул и стал карабкаться, цепляясь за выступившие корни деревьев, как вдруг почувствовал сильный запах сапожного дегтя. Прямо предо мной, на кряжу, в нескольких шагах стоял незнакомый мне человек с подзорной трубою в руках. Труба была направлена в сторону крепости, иногда незнакомец опускал трубу и делал какие-то пометки нюрнбергским карандашом[45] на листе бумаги (я видел однажды такой карандаш у секунд-майора Балакирева).

Все внутри меня задрожало. Ухватившись одной рукой за корень, а другой закрыв собственный рот, я вжался в овражную глину, как ежели бы я был не человеком, а восковой фигурой в руках творца. Странное дело, когда меня ударило молнией, я совсем не чувствовал волнения, а здесь страх пронизал меня до самих пят.

Одолев кое-как свою фобию, я осторожно посмотрел наверх. Шпион был высокий костлявый человек в черных атласных шароварах и черном, узорчатом чекмене[46], с бледными, как будто не турецкими, а славянскими чертами лица; но всё остальное выдавало в нем турка или татарина: хитрые зеленые глаза, черные, как смоль, власы, движения рук, рассеянный, по-восточному меланхолический взгляд. Именно так и должен был выглядеть турецкий шпион из книжек, найденных мною в вивлиофике Аристарха Иваныча, черт побери! Магомет Аравийский, да, так его звали, шпиона, жившего в Париже и писавшего подробные реляции турецкому султану Ибрагиму, обо всем, что он видел и слышал во французской столице: о придворных балах и интригах, политических и религиозных нравах, о кардиналах Мазарине и Ришелье, о короле-солнце и его регентствующей матушке Анне Австрийской, и о своей страсти к прекрасной гречанке Дориде[47].

Фыркнула лошадь. Я увидел, что шпион убрал бумагу и карандаш, а потом приноравливает седло, окованное серебряными пластинками, с плоскими и узкими стременами из кованого железа; лошадь тоже была странная, белая. Турок повернулся ко мне спиной, и я увидел, что на поясном ремне его висит кривая, как новорожденный месяц, сабля. Я опять испугался, и моя нога соскользнула; мокрый ошметок глины отвалился и упал вниз, в овраг. Шпион насторожился и снова повернулся ко мне, мое сердце заходило ходуном, я опять вжался в обрыв.

Шпион простоял так еще около минуты, напряженно вглядываясь в овраг, в опадающий желтыми листами лес, и не догадавшись посмотреть себе под ноги; ежели бы он сделал это, он, вне всякого сомнения, обнаружил бы меня, солдатского сына Семена Мухина!

Но все закончилось благополучно. Турок успокоился, так ничего и не заподозрив, сел на свою белую лошадь и поехал прочь, не проронив ни слова; я слышал только, как фыркает лошадь, а всадник похлопывает ее по шее, словно бы лошадь и всадник были единым целым, ворвавшимся в мое воображение из апокалипсического писания.

Я бросился со всех ног к крепости. Однако уже по дороге я встретил Степана в своем лантмилицейском мундире и калмыка Чегодая, в темно-синем зипуне с красной выпушкой по воротнику, с красным кушаком.

– А ну-ка, пойдем, покажешь, где ты турка видел, – насупился приказчик. – Ежели это правда и мы турка поймаем, будет тебе награда великая…

Но турка давно уже и след простыл. Чегодай походил некоторое время по кряжу, пособирал конские яблоки, а потом вернулся и сказал, что догнать шпиона не представляется никакой возможности.

– Хорошая лошадь, кабардинская… Такую лошадь три дня не кормят, чтобы бегала быстро, как ветер…

– Обидно, – Степан прислонил ладонь ко лбу и посмотрел вдаль, в безбрежную татарскую степь. – Хотелось бы знать, что у этого турка на уме…

Над степью поднималось холодное осеннее солнце, солидно портившее окоем.