Читать книгу Телевизор. Исповедь одного шпиона - Борис Викторович Мячин - Страница 5

Одно событие, случившееся как-то раз в нашей Рахметовке, требует детального рассмотрения, подобно тому, как ученые исследуют микроскопом анималькулей[8]. Из Гумбиннена Аристарх Иваныч привез несколько фруктов, реквизированных им у немцев вкупе с набором золотых ложек и музыкальной шкатулкой. Фрукты эти были и не фрукты даже, а на самом деле растущие под землей грибы, навроде трюфелей, которые употребляют в пищу французы и некоторые итальянцы. Привезя фрукты домой, Аристарх Иваныч посадил их в горшки, кои выставил в окнах, так что они долгое время считались комнатным растением, для декору. И, действительно, сей фрукт, названием потат, долгое время цвел в нашем доме белыми и фиолетовыми лепесточками, умиляя и согревая жалостливую душу Лаврентьевны. Каковы же были изумление и ропот бедной кухарки, когда Аристарх Иваныч велел ей приготовить потаты в пищу…

– Губить эдакую красоту!

Думается мне, именно так должен был воскликнуть сказочный слуга, которому злая мачеха поручила отвести в лес царевну. Лаврентьевна всхлипнула, но делать было нечего. Выдернув потаты из горшка, она искромсала их ножом на мелкие части, сдобрила маслом и подала к ужину.

– Это что такое? – проревел Аристарх Иваныч, поковыряв вилкой несуразный салад. – Ты что накуролесила, дура! Клубни-то, клубни где? Яблоки земляные?

А клубни я уже давно по приказанию кухарки вытряхнул на помойку вместе с землею! Тут и мне за компанию прилетело. В общем, отправили меня рыть носом землю и искать потаты в выгребной яме, подобно тому, как дрессированные французские свиньи ищут под дубами трюфеля.

Однако этим курьезом дело не ограничилось, за ним вскоре последовал второй. Собрав кое-как полтора десятка клубней, я вернул их на кухню. Лаврентьевна вымыла потаты и заново подала на стол, порезав на дольки, как режут яблоки. Увидев сие кухаркино творенье, Аристарх Иваныч не выдержал, бросил салфетку на пол и закричал благим матом.

Случай сей разжег в голове Аристарха Иваныча, и без того дурной, горячее желание внедрить в нашу татарскую жизнь заморскую инновацию. И уже по следующей весне, выписав в Рахметовку посредством журнала «Экономический вестник» несколько мешков потатов, господин мой напрямки вызвал к себе старосту (Степан отлучился в Воронеж) и повелел ему посадить клубни на лучшем в деревне огородном поле.

– Воля ваша, барин, – отвечал староста, сминая в руках капелюх[9], – а сажать земляные яблоки я не буду.

– Это почему же? – закипел Аристарх Иваныч. – Да знаешь ли ты, что я с тобой сделаю за дерзость и непослушание? Ты у меня на каторгу пойдешь, на Нерчинский рудник!

– Воля ваша, – повторил староста. – Только грех на душу я не возьму. Слышал я уже про эти земляные яблоки. Ходют про них такие слухи, будто это и есть те самые адамовые плоды, коими Ева, праматерь человеческая, соблазнила супруга своего. Господь наш Бог посадил в саду Едемском два древа: одно – древо жизни, а второе – древо смерти, инакоже древо познания добра и зла. Мыслю я так, што древо жизни есть древо навроде яблони или груши. А вот древо смерти – это и есть мандрагора, чертово яблоко. Подобно тому, как Моисей разделил всех животных на чистых и нечистых…

Выслушав целую богословскую речь, Аристарх Иваныч не стал спорить, ибо сам в Писании не был силен, и попросту посадил старосту под замок. После чего сел за кабинетный стол и, вдохновившись стаканом мадеры, быстро набросал письмо.

– Эй, Сенька! – крикнул он, запечатывая конверт бывшим у него в употреблении перстнем с изображением литеры А. – Поедешь в город и передашь сие послание собственноручно секунд-майору Н-ского мушкатерского полку Балакиреву, моему старому приятелю…

* * *

Я отправился в город. Был теплый майский день, не жаркий, но и не пасмурный, по лазурному небу неспешно шествовали божественные громады облаков, из коих, казалось мне, выглядывали ангелы, с благоговением созерцавшие весенние цветы и дикую дорогу, вьющуюся меж ними.

Письмо я хорошо помню; оно было написано не на сегодняшней бледно-зеленой бумаге[10], а на какой-то особенно дорогой иностранной, с неизвестной мне филигранью. An tapferen Krieger Balakirew[11] – было помечено на конверте. Не зная немецкого, но разбирая уже латинские буквы, я пытался понять смысл написанного, и мне казалось, что Krieger – это личное имя, вроде Адольф или Фриц; оно заранее навевало на меня ужас, особенно усиливаемый представлениями о гибели моего родителя в Кунерсдорфском побоище.

Я замечтался. Быть доверенным почтальоном на службе своему отечеству, носить за пазухой тайные письма и счастливо избегать столкновений со злодеями или же, в случае таковой встречи хитро выпутываться, изображая дурачка, а в нужную минуту бежать, отпихнув врага локтем, – нет ничего тщеславнее для детского сознания, чем мысль о приключениях. Вот он я, Семен Мухин, простой русский мальчик десяти лет, выскользаю из логова разбойников, выпрыгнув, разумеется, в окно, и бегу, вниз по склону холма. Разбойники мчатся за мною, вовсю паля из пистолетов и размахивая саблями, а я ловко увертываюсь от пуль и иногда даже схватываю их зубами на лету.

– Держи его! – кричат злодеи. – Заряжай пушку!

Но я счастливо добегаю до реки и прыгаю с обрыва в воду…

Стало сыро и холодно. Я вытянул руку и увидел, что и в самом деле накрапывает дождь, над моею головой стремительно сгущаются тучи, а я стою посреди ржаного поля, и ветер гонит волнами зеленые посевы, еще не сформированные в колосья. Где-то совсем близко ударила молния. «Нужно бежать к лесу, – подумал я, – спрятаться под деревом».

Вдруг всё вокруг озарилось белым светом, воздух зашипел и запах чем-то кислым, ото ржи повалил пар, и в следующее мгновение я увидел только, что лежу на земле, а зеленая рожь горит ярким пламенем, которое прибивает, впрочем, не на шутку разошедшимся дождем. Один стебель, заботливо укрытый другими, долго еще горел, но и он, в конце концов, потух. «Я умер, – решил я. – Меня ударило молнией, и я умер. Это очень плохо. Аристарх Иваныч будет, наверное, ругаться…».

Я лежал так несколько минут, пока дождь не превратился в проливной.

«Нет, нет, этого не может быть. Не может быть такого, чтобы герой погиб в начале повести, да еще и по такой нелепой случайности. Подумаешь, молния. Вот недавно в Саратовской провинции, рассказывал Степан, какую-то бабу тоже ударило молнией, и ничего, до сих пор живет, хлеб жует, орехи щелкает. Эта баба, портняжница, она зашила Степану штаны, которые порвались. Ее осматривал немецкий доктор, который сказал, что внешне все в порядке, если не считать затейливого ожога на левом плече, рисунком напоминающем молнию, однако нельзя исключать, что могут быть повреждены внутренние органы; дабы исключить печальный исход, необходимо более тщательное медицинское освидетельствование, за коим нужно ехать в Петербург, а еще лучше – в немецкий город Лейпциг. А у портняжницы был муж и пятеро детишек, мал-мала меньше, и она сказала, что ехать в немецкий город Лейпциг решительно не может…»

Я задрал рубаху и начал осматривать, нет ли и на моем теле каких-нибудь следов. Никаких следов не было. Возможно, подумал я, я просто споткнулся, когда бежал через ржаное поле, о кроличью нору или муравейник…

* * *

Я прибыл в казарму и с трудом пробился к секунд-майору; тот нещадно гонял своих мушкатеров по амбулакруму[12]. Увидев письмо, бравый кригер ухватил меня за подбородок и притянул к своему ужасно безобразному носу.

– Так, стало быть, ты и есть тот самый Симеон, взятый побратемщиком моим на довольствие? На батьку своего похож. Такой же беляк ушастый. Данила! Помнишь ли ты бомбардира Мухина?

– Как не помнить, ваше высокоблагародь, – отвечал унтер с фурьерской нашивкой, вытирая нос рукавом, – в одной артели были, вместе из котелка кашу хлебали. Это ведь он тогдаш едро в пушку зарядил, которое персональную Фредерикову лошадь потяло[13]. Зело грозная была баталия Кунерсдорфская, жаль только пал Мухин смертью храбрых за страну Русию, за матушку Елисавету. По нелепости пал, впрочем, по глупости своей, разодрало иное едро пушку из-за профициту пороху. Все жаждал Мухин вогнать Фредерику едро в саму жопу, а токо вона как все сложилось. Фредерик царствует по-прежнему, а славный бомбардир лежит в сырой шланской[14] земле…

– Вот так оказия! – воскликнул секунд-майор Балакирев, распечатав письмо Аристарха Иваныча. – Пишет побратемщик, что зреет в Рахметове антигосударственный бунт, и просит выслать роту солдат. Роту не дам. Данила! Возьмешь с пяток робят: Кащея, Рядовича, ну, Юшку ишшо, сристай[15] с киндером в деревню, узнай, не померещилась ли Еристану мому́ опять какая блажь. Хороший человек твой хозяин, Симеон, только ученый шибко. От учености у некоторых людей мозг становится навроде болота, – ходишь кругами по верещатнику, а тебя все в трясину тянет, во влагалище погибельное…

* * *

Вернулся я домой в сопровождении солдат уже к полуночи. Аристарх Иваныч встретил нас у порога со свечою в руках, а затем разъяснил диспозицию: с утра он соберет деревенский сход и зачитает мужикам инструкцию из «Экономического вестника», каким образом правильно сажать потаты. Будеже явится кто из мужиков в подозрении, немедля мужика того хватать, объявлять государевым преступником и заключать в кандалы.

– Дознался я у старосты, – торжественно возгласил Аристарх Иваныч, – что слухи о вреде потатов распространяет злобная скопческая ересь, пустившая сор в нашу губернию. Мрак и малефиция[16] бесноватая! О непросвещенный народ российский, доколе будешь ты пребывать в своем варварстве, во тьме языческих предрассудков, отвергая разумное мироустройство!

План репрессий, представленный Аристархом Иванычем, вызвал у солдат недоумение.

– Преступного замысла в селе не наблюдаю, – заявил Данила, вытирая рукавом квасную пену, осевшую на усах. – Лаврентьевна, а нету ли кваску еще? Больно уж хорош, зараза, а я умаялся с маршу. Эт ты ягоду в него какую-то лесную добавляешь, не могу понять только какую, малину али рябину?

– Землянику, служивый, – отвечала кухарка, краснея. – Вона, Сеня собирает, а я ее на суржике[17] и мяшу.

Однако Аристарх Иваныч всё никак не мог угомониться. Он кричал, стучал кулаком по столу и требовал, чтобы солдаты заставили мужиков посадить потаты. Я на некоторое время отлучился по нужде, а когда пришел назад, обнаружил в дому не только господина моего и солдат, но и Степана, вернувшегося из воронежской командировки. Большую часть его разговора с Аристархом Иванычем я не застал, а только тот эпизод, в котором Степан называл хозяина мамаем, а тот его – кнехтом[18]. Они сцепились, и Даниле пришлось их разнимать.

– Нет ничего хуже, чем два командира в полку, – буркнул он, выйдя во двор. – Эй, робяты! Объявляю храповицкого. Утро вечера мудренее.

Утомленный дневными трудами, я вскоре уснул. Мне снилась Кунерсдорфская битва и немецкий царь Фредерик, убегающий кустами и канавами от русской артиллерии; он бежал, задрав штаны и раскорячив ноги, в растрепанном парике. Мне снилось также, что я убит и лежу на земле; все вокруг было в смрадном дыму. Ангел спустился с небес и взял меня за руку: «Вставай, Сеня, – сказал он. – Довольно спать. Бог тебя ждет». Я открыл глаза и увидел перед собою Степана.

– Вставай, Сеня, – сказал он. – Пойдем, поможешь.

– Куда? – спросил я недовольно (кто-то из солдат накрыл меня шинелькой, и мне не хотелось скидывать ее).

– Пойдем, – усмехнулся однодворец. – Есть у меня одна смекалка. А что это у тебя с глазами?

– Что у меня с глазами?

– Покраснели, обожгло как будто…

Было еще сумрачно. Мы взяли три или четыре мешка мандрагоры и побрели на дальний огород: Степан, Данила и его робяты. Аристарха Иваныча с нами не было; очевидно, он спал. Сажать потаты оказалось крайне развлекательной церемонией. Старшие выкапывали лопатой небольшие ямки, а младшие должны были класть в ямку клубни мандрагоры, при этом полагалось приговаривать что-нибудь вроде: «вот потат, заморский фрукт», или «а вот еще один, посмотри: толстый, словно немец», или «а этот тощий, – на тебя, Кащей, похож», или «а этот не уродится», или «а этот потат прямо как нос у нашего секунд-майора».

– Может быть, он и прав, – задумчиво сказал Степан, когда церемония окончилась. – Может быть, и действительно спасут сии фрукты русскую землю от голода и нищеты несоразмерной. Если подумать, все беды людские от одного голода только и происходят. Может быть, разрастется потат по всему миру дивными клубнями, и не будет тогда ни плача, ни вопля, ни болезни, и смерти не будет ктому, и отымет Бог всяку слезу от очию их, и наступит рай на земле.

Мы ретировались, однако Данила оставил на огороде арьергард[19]. Неделю или две часовые денно и нощно присматривали за потатом, затем уходили в город, на смену им приходили другие, совсем незнакомые мне солдаты, и вскоре вокруг огорода сложилась всеобщая сфера великой тайны, особенный лоск коей придавал Аристарх Иваныч, регулярно шландающий вдоль посадок с надутыми щеками и руками, заложенными за спину; красная треуголка его была низко надвинута на лоб. На детские расспросы мои он ничего не отвечал, только надувал щеки еще больше, как лягушка.

Первого вора мы поймали на Вознесение, когда из земли показались первые робкие ростки потата. Схватив оного Варавву за шиворот, солдаты притащили его в усадьбу, где было сиюминутно устроено показательное судилище.

– А скажи-ка мне, любезный, – восклицал Аристарх Иваныч, размахивая своей палкой, – знаешь ли ты, что есть кража? Татьба или воровство есть грех, содеянный тайным похищением у человека имения. По новоуложенной книге за такое похищение полагается на лбу каленым железом выжечь надпись кровавую, дабы люди за версту видели свое к тебе недоверие![20]

– Виноват, барин, бес попутал, – отвечал мужик. – Уж больно захотелось мне испробовать заморских потатов.

Тут уже в дело вступал Степан, который ласково объяснял мужику, что ежели он прямо сейчас пойдет в церковь и покается, то ничего ему не будет, барин простит. Мужик шел каяться, а Степан и Аристарх Иваныч смеялись и шли пить мадеру, забыв склоки и обиды.

Подобные кражи совершались у нас все лето, и на следующий год, покуда не было решено, что просвещения в народе довольно; крестьяне распробовали мандрагору на вкус и начали понемногу высаживать ее на своих огородах; правда, безо всякого ухода, наплевательски: заморский фрукт, мол; и сам вырастет, чего за ним ухаживать.

* * *

Долгое время я считал скопческую секту выдумкой Аристарха Иваныча, пока однажды мне не сообщили, что на севере нашей губернии, в Еловой, действительно, скрывается некий пророк, проповедующий особенное, духовное христианство. Когда его схватили казаки, он даже и не сопротивлялся, а только улыбался какою-то странной, счастливой улыбкой. Потом его привели ко мне, и я спросил его, отчего он улыбается.

– Я радуюсь, – проговорил пророк, пристально глядя на меня шальными, надутыми глазами, – оттого, что узрел наконец-то своего бога и спасителя.

– Ты говоришь чушь, – сурово отвечал я. – Ты нигде не учился, твои речи обличают твое невежество.

– Так ведь и господь наш Исус Христос нигде не учился, – засмеялся скопец. – И возмутились фарисеи и саддукеи: как может сей галилеянин учить…

Я приказал раздеть его догола. Действительно, у него были грубо отторгнуты тестикулы; судя по шрамам, отрезаны обычным кухонным ножом. Он стоял предо мной, ничуть не смущаясь, и только посмеивался и поглаживал свою бороду.

– И таким-то ты надеешься войти в царство небесное?

– Я уже вошел в него… Вечор господь говорил со мною и сказал, чтобы я не стеснялся ареста, ибо при вашем участии я познакомлюсь с самим государем…

– Наша государыня – Екатерина Великая…

Я вспомнил вдруг, как однодворец Степан говорил, что мужику тоже нужна ласка, и приказал одеть и накормить скопца.

– Знаешь ли ты, что за еда в миске пред тобою?

– Знаю, – кивнул головой пророк. – Это заморский фрукт потат. Весьма вкусно, благодарю…

– И ты не считаешь этот фрукт чем-то диавольским?

– Нет, не считаю. Всякая трава, которую посадил Господь, есть благо…

– А мухоморы – тоже благо?

– Мухоморы – не трава, а грибы, – обиделся скопец. – Что я, по-вашему, совсем тёмный, что ли…