Читать книгу Дверь в декабрь - Дин Кунц - Страница 5

Кухня не была грязной, но и не сверкала чистотой. Раковину заполняла гора использованной посуды. На столе, который стоял у единственного окна, хватало крошек.

Лаура присела к столу, смахнула часть крошек на пол. Ей не терпелось заглянуть в дневник, в который Дилан записывал свои эксперименты с Мелани. А вот Холдейн не торопился передавать ей дневник, большущую книгу в дерматиновом переплете. Расхаживал по кухне, не выпуская ее из рук, и продолжал задавать вопросы.

Капли дождя били в окно и стекали по стеклу. Иногда вспышка молнии освещала ночь, и тогда тени бегущих по стеклу струек проецировались на стены. В такие моменты очертания кухни расплывались, она становилась полупрозрачной, напоминая мираж.

– Я хочу узнать о вашем муже как можно больше.

– Например.

– Почему вы решили развестись с ним?

– Это имеет отношение к вашему расследованию?

– Вполне вероятно.

– Каким боком?

– Во-первых, если в этой истории замешана еще одна женщина, она, возможно, сможет рассказать нам о том, что он тут делал. Может, даже скажет, кто его убил.

– Другой женщины не было.

– Тогда почему вы решили развестись с ним?

– Просто… я его больше не любила.

– Но в свое время вы его любили.

– Да. Но он уже не был тем мужчиной, за которого я выходила замуж.

– И когда же он изменился?

Лаура вздохнула:

– Он не менялся. Никогда не был тем мужчиной, за которого я выходила замуж. Я только думала, что был. Потом, по прошествии какого-то времени, мне стало ясно, что я его совершенно не понимала, принимала за другого, с самого начала.

Холдейн перестал ходить, прислонился к разделочному столику, сложил руки на груди, держа в одной дневник.

– И в чем же вы его не понимали?

– Ну… во-первых, тут нужно сказать пару слов обо мне. Ни в школе, ни в колледже я не пользовалась успехом. Меня не так уж часто приглашали на свидания.

– Должен признать, в это трудно поверить.

Она покраснела. Ей бы, конечно, хотелось контролировать цвет своего лица, но не получилось.

– Это правда. Я была невероятно застенчива. Избегала юношей. Избегала всех. У меня не было и близких подруг.

– И никто не говорил вам, каким нужно пользоваться зубным эликсиром или шампунем из одуванчиков?

Она улыбнулась его попытке настроить ее на нужную волну, но разговор о себе никогда не давался ей легко.

– Я никого не хотела подпускать к себе, думала, что не понравлюсь им, а если бы меня отвергли, я бы этого не перенесла.

– А почему вы могли кому-то не понравиться?

– Ну… для них я могла быть недостаточно остроумна, недостаточно умна, недостаточно красива.

– Я не могу сказать, остроумная вы женщина или нет. Боюсь, это место не располагает к остротам. Но в отношении вашего высокого интеллекта сомнений нет. Вы же защитили докторскую диссертацию. И я не понимаю, кого, кроме красавицы, вы можете увидеть, посмотревшись в зеркало.

Она оторвала глаза от усыпанного крошками стола. Встретилась с прямым, теплым, открытым взглядом лейтенанта, в котором не было ничего наглого, ничего оскорбительного. Холдейн говорил, как полицейский, не делая никаких допущений, выкладывая только факты. И однако под маской профессионализма она уловила что-то личное. Его явно влекло к ней. И от этого влечения ей стало как-то не по себе.

Смутившись, она перевела взгляд на залитое дождем окно.

– Тогда я страдала сильнейшим комплексом неполноценности.

– Почему?

– Мои родители.

– Разве бывает по-другому?

– Бывает. Иногда. Но в моем случае… в основном моя мать.

– Расскажите о них.

– К делу это не имеет никакого отношения. Да и потом, их уже нет.

– Они умерли?

– Да.

– Я сожалею.

– Напрасно. Я – нет.

– Понимаю.

Лучше бы она не произносила последние фразы. К собственному удивлению, она вдруг поняла, что хочет произвести на него хорошее впечатление. С другой стороны, она еще не могла найти в себе силы, чтобы рассказать ему о своих родителях и лишенном любви детстве.

– Что же касается Дилана… – Она замолчала, не могла вспомнить, а на чем они остановились.

– Вы говорили мне, что с самого начала приняли его за другого человека, – подсказал Холдейн.

– Видите ли, я так поднаторела в умении отталкивать от себя людей, восстанавливать всех против себя и прятаться в собственном коконе, что меня обходили на пушечный выстрел. Особенно юноши… и мужчины. Я знала, как дать им от ворот поворот. До того, как появился Дилан. Он не сдавался. Продолжал приглашать меня на свидания. Как бы часто я ни отказывала ему, приходил снова. Моя застенчивость не останавливала его. Грубость, безразличие, холодность – ничего не помогало. Он преследовал меня. Не желал отказаться от меня. Я стала для него навязчивой идеей. Но в этой навязчивости не было ничего пугающего, только сентиментальность. Он посылал мне цветы, конфеты, снова цветы, однажды большущего плюшевого медведя.

– Плюшевого медведя для молодой женщины, которая пишет докторскую диссертацию? – спросил Холдейн.

– Я же упомянула про сентиментальность. Он писал мне стихи и подписывался «Тайный поклонник». Банальность, конечно, но на женщину, которая в двадцать шесть лет от силы несколько раз целовалась и нацеливалась в старые девы, это действовало. Он стал первым, которому удалось показать мне, что я… особенная.

– Он пробил брешь в ваших оборонительных редутах.

– Черт, он их просто смел.

Стоило ей произнести эти слова, как то время и те чувства вернулись, необычайно живые и сильные. А с воспоминаниями пришла грусть, потому что ожидания не сбылись. Слишком уж она оказалась наивной.

– Позже, когда мы уже поженились, я узнала, что страсть и пыл Дилана предназначены не только мне. Нет, других женщин не было. Но с той же страстностью, с какой он преследовал меня, Дилан отдавался любому своему увлечению. Исследования, связанные с изменением человеческого поведения, оккультизм, скоростные автомобили с мощным двигателем – всему он отдавал себя без остатка, щедро растрачивая ту энергию, с которой ранее добивался моего благорасположения.

Она вспомнила, как волновалась из-за Дилана… о том влиянии, которое он окажет на Мелани. В какой-то степени и развестись она захотела потому, что опасалась, как бы Мелани не передалась импульсивная одержимость ее мужа.

– Например, он решил построить за домом настоящий японский сад и многие месяцы отдавал этому саду все свое свободное время. Стремился довести его до совершенства. Каждый цветок, каждое растение, каждый камень, все должно было быть идеальным. Каждое деревцо должно было иметь те же пропорции и располагаться так же гармонично, как в примерах, которые приводились в книгах по классическому восточному садоводству. Он ожидал, что этот проект увлечет и меня, как и все его остальные проекты. Но я не могла увлекаться, как он. Да и не хотела. А кроме того, при его фанатичном стремлении к совершенству, все, что я делала для него, из забавы постепенно превращалось в тяжелый труд, за который мне платили только придирками да насмешками. Никогда раньше мне не встречались столь одержимые люди. И хотя Дилан постоянно увлекался чем-то новым, он не получал от своих увлечений ни удовольствия, ни радости. Потому что на радость у него просто не оставалось времени.

– Получается, что жизнь с ним была далеко не сахар, – вставил Холдейн.

– Господи, да! Через год-полтора его увлеченность перестала быть заразительной, потому что он постоянно переключался с одного на другое, и ни один здравомыслящий человек не может постоянно жить в таком напряжении. Он перестал интриговать, вселять энергию, бодрость. Он… стал утомлять. Сводить с ума. Ни минуты покоя, никакой возможности расслабиться. К тому времени я заканчивала докторскую диссертацию по психиатрии, проходила курс психоанализа, необходимое условие для тех, кто хотел стать практикующим психиатром, и наконец поняла, что у Дилана далеко не все в порядке с психикой и я имею дело отнюдь не со сверхэнергичным человеком, которому просто не сидится на месте. Я старалась убедить его обратиться к психоаналитику, но это мое предложение не вызвало у него энтузиазма. И наконец я сказала ему, что хочу с ним развестись. Он не дал мне времени, чтобы заполнить соответствующие бумаги. На следующий день снял деньги с наших общих банковских счетов и ушел с Мелани. Мне следовало предугадать, что так и будет.

– Почему?

– Потому что Мелани он был одержим так же, как и остальным. В его глазах она была самым прекрасным, самым удивительным, самым умным ребенком, какой только ходил по этой земле, и он всегда следил за тем, чтобы она была идеально одета, идеально ухожена, идеально воспитана. Ей было только три годика, но он уже учил ее читать, пытался учить французскому. В три годика! Он говорил, что малышам учеба дается легко. Это правда. Но он делал это не для Мелани. О нет! Ни в коем разе. Он думал только о себе, о том, что у него будет ребенок-совершенство. Он не выносил даже мысли о том, что его дочь не будет самой красивой, самой умной, самой потрясающей девочкой для всех, кто мог ее увидеть.

Они помолчали.

Дождь заливал окно, барабанил по крыше, потоки воды бежали по сливным канавам.

– Такой человек мог… – прервал паузу Холдейн.

– Мог экспериментировать на собственной дочери, мог подвергать ее пыткам, если думал, что все это пойдет ей только на пользу. Или если увлекся серией экспериментов, в которых роль подопытного кролика отводилась ребенку.

– Господи! – В голосе Холдейна слышались отвращение, шок, жалость.

К собственному удивлению, Лаура заплакала.

Детектив подошел к столу. Отодвинул стул, сел рядом с ней.

Она вытерла глаза бумажной салфеткой.

Холдейн положил руку ей на плечо:

– Все будет хорошо.

Она кивнула, высморкалась.

– Мы ее найдем.

– Боюсь, она мертва.

– Она жива.

– Я боюсь.

– Не нужно бояться.

– Ничего не могу с собой поделать.

– Я знаю.

* * *

Полчаса (лейтенанту Холдейну хватало дел в других комнатах) Лаура читала написанный от руки дневник Дилана, по существу, подробное описание дней и ночей, которые Мелани провела в этом доме. К тому времени, когда детектив вернулся на кухню, Лаура была ни жива ни мертва от ужаса.

– Это правда. Они прожили здесь как минимум пять с половиной лет, во всяком случае, столько времени он вел дневник, и Мелани, насколько я поняла, ни разу не выходила из дома.

– И она каждую ночь спала в камере отсечения внешних воздействий, как я и думал?

– Да. Вначале восемь часов каждую ночь. Потом восемь с половиной. Девять. К концу первого года проводила в камере по десять часов ночью и еще два – во второй половине дня.

Лаура захлопнула дневник. Один только вид аккуратного почерка Дилана приводил ее в ярость.

– Что еще?

– С самого утра она час медитировала.

– Медитировала? Такая маленькая девочка? Да она не могла знать даже значения этого слова.

– По сути, медитация не что иное, как направление разума внутрь себя, отсечение материального мира, поиск покоя через внутреннее уединение. Я сомневаюсь, что он учил Мелани буддистской медитации или любой другой, основанной на философских или религиозных принципах. Скорее всего, он учил ее, как сидеть неподвижно, уходить в себя и ни о чем не думать.

– Самогипноз.

– Да, конечно.

– Но зачем он ее этому учил?

– Не знаю.

Она поднялась со стула, нервная, взволнованная. Не могла усидеть на месте, ей хотелось двигаться, ходить, расходовать энергию, которая так и рвалась из нее. Но кухня была слишком мала. Пять шагов, и Лаура уперлась бы в стену. Она направилась к двери в коридор, но остановилась, осознав, что не сможет пройти через дом, мимо тел, по крови, мешая полицейским и сотрудникам службы коронера. Прислонилась к разделочному столику, взялась за край руками, яростно сжала, словно надеялась, что тем самым избавится от части своей нервной энергии, «сольет» ее в керамическую поверхность.

– Каждый день после медитации Мелани проводила несколько часов, обучаясь методам управления волнами, которые излучает мозг.

– Сидя на электрическом стуле?

– Думаю, что да. Но…

– Но что?

– Электрический стул использовался не только для этого. Я думаю, с его помощью она училась не чувствовать боли.

– Повторите еще раз.

– Я думаю, Дилан использовал электрический шок, чтобы научить Мелани блокировать боль, выдерживать, игнорировать, как это делают восточные мистики, те же йоги.

– Зачем?

– Может, для того, чтобы позднее блокировка боли позволила ей проводить больше времени в камере отсечения внешних воздействий.

– Так в этом я не ошибся?

– Нет. Он постепенно увеличивал время ее пребывания в камере, и к третьему году она иной раз оставалась на плаву трое суток. К четвертому году – четверо или пятеро суток. А совсем недавно… буквально на прошлой неделе, он продержал ее в камере семь суток.

– С катетером?

– Да. И на капельнице, через которую в вену подавался раствор глюкозы, чтобы избежать слишком большой потери веса и обезвоживания организма.

– Святой боже.

Лаура промолчала. Она с трудом сдерживала слезы. Ее мутило. Глаза жгло, словно в них насыпали песку. Лицо горело. Она подошла к раковине, открыла холодную воду, которая полилась на груду грязной посуды. Подставила под струю сложенные лодочкой ладони, плеснула в лицо. Оторвала несколько сухих полотенец от рулона, который висел на стене, вытерла лицо и руки.

Лучше ей не стало.

– Он хотел научить ее противостоять боли, чтобы она легче выдерживала удлиняющиеся периоды пребывания в камере. – Холдейн словно размышлял вслух.

– Возможно. Но уверенности в этом нет.

– Но какие болевые ощущения может вызвать пребывание в этом резервуаре? Я думал, физических ощущений при этом нет вовсе. Вы сами так говорили.

– При нормальной продолжительности пребывания болевых ощущений нет. Но, если вы собираетесь продержать человека в камере отсечения внешних воздействий несколько дней, может начать трескаться кожа. Начнут появляться язвы.

– Ага.

– И этот чертов катетер. В вашем возрасте у вас, скорее всего, не было столь тяжелого заболевания, чтобы вам ставили катетер.

– Нет, никогда.

– Видите ли, через пару дней катетер вызывает воспаление уретры. Это болезненно.

– Могу себе представить.

Ей хотелось выпить. Она практически не пила. Разве что изредка позволяла себе бокал вина. «Мартини». Но сейчас она бы с радостью напилась.

– К чему он стремился? – спросил Холдейн. – Что пытался доказать? Зачем он все это с ней проделывал?

Лаура пожала плечами.

– Должна же у вас возникнуть хоть какая-то идея.

– Никакой. В дневнике не описываются эксперименты, нет ни слова о его намерениях. Это всего лишь описание каждодневного состояния, с указанием продолжительности эксперимента и установки, на которой он проводился.

– Вы видели бумаги в его кабинете, разбросанные по полу. В них наверняка больше информации, чем в дневнике. Может, из них мы что-то узнаем?

– Возможно.

– Я просмотрел несколько листов, но мало что смог разобрать. Технический язык, психологический жаргон. Для меня это что греческий. Если я сделаю ксерокопии, сложу их в ящик и пришлю вам через пару дней, вы сможете их просмотреть, систематизировать, высказать свое мнение?

Она замялась:

– Я… не знаю. Мне и от дневника стало дурно.

– Разве вы не хотите знать, что он делал с Мелани? Если мы ее найдем, вы должны это знать. Иначе не сможете избавить ее от психологической травмы, нанесенной ей пребыванием в этом доме.

Он говорил правильно. Для того чтобы подобрать правильное лечение, ей предстояло проникнуть в кошмар дочери и сделать его своим.

– А кроме того, в этих бумагах могут быть какие-то зацепки, которые позволят определить, с кем он работал, кто мог его убить. Если нам удастся это выяснить, мы, возможно, сможем понять, кто и куда увез Мелани. Не исключено, что в бумагах вашего мужа вы найдете ту самую крупинку информации, которая поможет нам найти вашу дочь.

– Хорошо, – устало ответила она. – Когда вы подготовите ксерокопии, отправьте их мне домой.

– Я понимаю, это будет нелегко.

– Вы чертовски правы.

– Я хочу знать, кто финансировал пытки маленькой девочки во имя каких-то там исследований. – Лауре показалось, что в голосе лейтенанта слышится жажда мщения, которую не положено выказывать слуге закона. – Я очень хочу это знать.

Он хотел сказать что-то еще, но в этот момент в кухню из коридора вошел полицейский.

– Лейтенант?

– В чем дело, Фил?

– Вы ищете маленькую девочку, не так ли?

– Да.

– Похоже, ее нашли.

Сердце Лауры словно сжали железные пальцы. Грудь пронзила боль. Она хотела задать самый важный для нее вопрос, но не смогла, потому что горло не пропускало воздух, а язык и губы не желали пошевельнуться.

– Сколько лет? – спросил Холдейн.

Лаура хотела задать совсем другой вопрос.

– Они полагают, восемь или девять.

– Приметы? – спросил Холдейн.

Опять не тот вопрос.

– Каштановые волосы. Зеленые глаза, – ответил полицейский.

Оба мужчины повернулись к Лауре. Она знала, что смотрят они на ее каштановые волосы и зеленые глаза.

Попыталась что-то сказать. Но дар речи не возвращался.

– Живая? – это был тот самый вопрос, который не удалось озвучить Лауре.

– Да, – кивнул полицейский. – Патрульная машина засекла ее в семи кварталах отсюда.

Горло разжалось, язык и губы обрели подвижность.

– Она жива? – Лаура боялась поверить услышанному.

Полицейский кивнул:

– Да. Я же сказал. Жива.

– Когда? – спросил Холдейн.

– Полтора часа тому назад.

Холдейн побагровел.

– И за это время никто мне не сказал. Черт побери!

– Ее же заметил обычный патруль. Они понятия не имели, что девочка как-то связана с этим расследованием. Это выяснилось несколько минут тому назад.

– Где она? – спросила Лаура.

– В «Вэлью медикэл».

– В больнице? – Сердце Лауры заколотилось о ребра. – Что с ней? Она ранена? Как сильно?

– Не ранена, – ответил коп. – Насколько я понял, ее нашли бредущей по улице, голую, словно в трансе.

– Голую, – повторила Лаура. Вернулся страх, связанный с насильниками, растлителями малолетних. Она привалилась к разделочному столику, вновь ухватилась пальцами за край, боясь, что ноги не удержат ее и она сползет на пол, попыталась глубоко вдохнуть, но горло опять перехватило. – Голую?

– Она не понимала, где находится, не могла говорить, – продолжил Фил. – Они подумали, что она в шоке, а может, под действием наркотиков, и отвезли ее в больницу.

Холдейн взял Лауру за руку:

– Поехали. Не будем терять времени.

– Но…

– Что «но»?

Она облизала губы.

– А если это не Мелани? Я не могу обретать надежду, чтобы тут же ее потерять.

– Это она, – настаивал лейтенант. – Здесь мы потеряли девятилетнюю девочку, в семи кварталах отсюда они ее нашли. Таких совпадений не бывает.

– Но если…

– Доктор Маккэффри, что с вами?

– Что, если это не конец кошмара?

– Не понял.

– Что, если это только начало?

– Вы спрашиваете меня, думаю ли я, что… после шести лет пыток…

– Думаете ли вы, что она сможет стать нормальной девочкой? – У Лауры сел голос.

– Не надо сразу ожидать худшего. Надежда есть всегда. Вы ничего не узнаете наверняка. Пока не увидите ее, не поговорите с ней.

Лаура упрямо покачала головой:

– Нет. Не сможет она стать нормальной. Не сможет после того, что сделал с ней родной отец. После стольких лет насильственной изоляции. Она, должно быть, очень больная маленькая девочка, с сильнейшим психическим расстройством. И нет даже одного шанса на миллион, что она станет нормальной.

– Нет, – мягко ответил он, понимая, что голословные утверждения обратного только разозлят Лауру. – Едва ли мы увидим здоровенькую, полностью адаптированную к действительности девочку. Она будет больной, испуганной, возможно, замкнувшейся в собственном мире. Достучаться до нее будет сложно, может, и не удастся. Но вы не должны забывать об одном.

Лаура встретилась с ним взглядом.

– О чем?

– Вы ей нужны.

Лаура кивнула.

Они покинули залитый кровью дом.

Дождь все лил, ночь осветила молния, сопровождаемая громовым раскатом.

Холдейн усадил ее в седан. Поставил на крышу мигалку. Они помчались в «Вэлью медикэл» с включенными мигалкой и сиреной, в шипении шин по залитому водой асфальту, с летящими из-под колес брызгами.