Читать книгу Белая птичка. Роман - Джеймс Метью Баррі, Джеймс Мэттью Барри - Страница 4

Вот теперь и представьте себе, что Дэвид уменьшился так, что его со мной нет, и перенеситесь только со мной на шесть лет назад, когда я ровно в два часа дня вошёл в курительный зал своего клуба.

Позвонив в колокольчик, я заказал себе кофе, вишнёвый ликёр и сигареты и уселся на любимое место у окна. И тут замечаю в окне милую барышню, легко переходящую улицу, вышедшую будто по моему звонку. Едва я стал осторожно наливать себе чашку кофе, придерживая крышку кофейника, барышня подошла к почтовому ящику, а пока выбирал себе нужный кусок сахару, барышня успела раз шесть взглянуть на своё письмо. Пока я закуривал сигарету с помощью официанта Вильяма, она снова перечитала адрес на письме. И только лишь когда я облокотился на спинку кресла, она опустила письмо в почтовый ящик. Потягивая вишнёвый ликёр, я наблюдал, как она следит, забрал ли почтальон её письмо. Расстроенный я бросил холодное приветствие одному из членов клуба, который вошёл как раз тогда, когда барышню стали тянуть от почтового ящика двое её малолетних подопечных. Обернувшись к окну снова, я её уже не видел. Но завтра в два часа мне суждено снова её узреть.

Кажется, она часто проходила мимо моего любимого окна, прежде, чем я её заметил, наверное, жила неподалёку, раз приводила сюда своих воспитанников – резвых мальчишку и девчонку – чаще всего можно их было видеть с обручами в руках – барышня водила их в Сент-Джеймс парк. И, судя по её измождённому бледному лицу можно было предположить, что хозяйка перегружала барышню работой. А прочей прислуге, видимо, не по душе был её вид истинной леди.

Позже, я стал замечать, как часто она отправляет письма в почтовый ящик, но какой-то из адресатов для неё, пожалуй, дороже всех. Все прочие письма она опускала в ящик, не задумываясь, и только единственному адресату отправляла корреспонденцию галантно и бережно, будто в королевский двор. А однажды девушка даже сопроводила письмо воздушным поцелуем.

И наконец, о её кольце, с которым она не просто не расстаётся, как будто не она с кольцом, а само кольцо сопровождает её по всем улицам. Прощупав через перчатку, на месте ли оно, девушка снимает перчатку и подносит кольцо к губам, хотя на вид оно, по-моему, совсем дешёвое. Вытянув руку, барышня рассматривает кольцо на солнце, потом опускает и наблюдает, как оно выделяется в потёмках тротуара, поворачивая ладонь из стороны в сторону, рассматривает колечко, прикрыв один глаз. Даже если, кажется, будто её мысли заняты чем-то ещё, глупышка снова и снова скользит взглядом на своё колечко.

Угадайте с трёх раз, что делает Мэри такой счастливой. Ни разу не угадаете! А между тем всё проще простого: она была любима простоватым юношей. И вот, вместо причитаний о том, что у неё ни гроша за душой, она выплывала на Пэлл Мэлл подтянутая, как и её багаж, с вызывающим видом помолвленной леди. Поначалу её самодовольство раздражало меня, но постепенно и она стала частью моей жизни наряду с кофе, сигаретами и выпивкой. И вот пришла беда.

Вторники значили для неё очень много. По вторникам с двух до трёх неё было свободное время. И вот эта девушка, получавшая, быть может, несколько фунтов в год, получала и целый час в неделю в личное распоряжение. И на что же его тратит? Повышает свою квалификацию? А вот и нет! Она тем временам разодевается в пух и прах и выплывает наряженная на Пэлл Мэлл с таким вдохновенным лицом, что и я начинаю вдохновенно мешать сахар в своём кофе. В будни она скромна, но в один из вторников она так разошлась, что даже использовала зеркальную дверь моего излюбленного клуба, будто больше негде покрасоваться радостным видом обручённой леди.

Тем временем долговязый болван поджидающий её на другой стороне улицы у почтового ящика, где они встречались по вторникам, всегда одетый в один и тот же костюм, да ещё с такой физиономией, с какой вряд ли пустят в приличное общество. Это один из стройных, ловких юных англичан, приятно сложенный, и даже, как ни трудно мне признать, красивый. Трудно признать, потому что мне не нравятся красивые мужчины. Если бы дуэли не запретили, я бы давно перестрелял всех этих красавцев. А этот красавец, похоже, и не замечает своей прелести, но Боже мой, это и так очевидно. И Мэри это знает. По-моему, он студент, изучающий искусство, потому как настроение его часто сменяется с восторга на уныние, а поскольку он странно держит палец левой руки, будто удерживая палитру, смею предположить, что он – художник. Не без злорадства полагаю, что картины его так себе, и их никто не покупает. Однако Мэри наверняка ими очарована, такая уж у неё натура.

Жених встречает её с восторгом, сначала разразившись смехом, в нетерпенье его лицо оживляется всей палитрой эмоций, и он снова и снова разражается громким смехом. Конечно, я понимаю, он так радуется, что Мэри принадлежит ему, оба так связаны узами юности, что это режет мне ухо. Я бы простил ему всё, кроме его юности, но так противно юн, что я прошу официанта Вильяма закрыть окно.

Эта нянюшка более сдержанна в своих чувствах, чем её возлюбленный. В тот миг, когда она появляется в поле зрения, тут же отводит взгляд в сторону почтового ящика и, заметив, что её кавалер ждёт, принимает невозмутимый вид. И когда молодой художник, сияя, бросается к своей невесте, та будто в изумлении прижимает ладошку к трепещущей груди. Тут и я начинаю восторженно помешивать свой кофе. А для него уже как будто вокруг кроме неё никого и нет, она, взяв его под руку, важно шествует за ним следом. Интересно, когда они наконец повзрослеют?

Оба настолько смехотворно не похожи друг на друга, но вполне дополняли бы друг друга в браке, будь у них хоть лишний пенни для таинства.

Мне нет никакого дела до этой девочки, для которой весь Лондон сосредоточился в молодом художнике, который, видимо, и сам не очень-то хорошо её понимает, и совсем мне не интересен. Но их счастье уже стало частью моего клубного времени в два часа пополудни. Вот потому я в тот день и рассердился, не увидев, как она опускает письмо в почтовый ящик, клянусь, на старого Вильяма я рассердился бы также, если бы он нарушил мой привычный обиход. Её воспитанников поступок их нянюшки удивил не меньше меня, и они тоже с недоумением смотрели на почтовый ящик. На что она лишь покачала головой и утёрла глазки с видом огорчённого ребёнка. Так все трое и ушли дальше по улице.

На другой день тоже самое повторилось, и я разъярённый, чуть не съел свою сигарету. Ко вторнику я уже молился, чтобы всё благополучно разрешилось, но никто из них не появился вновь. Может, они почтовый ящик сменили? Но это вряд ли – по её ежедневному взгляду я понял, как тяжко её глупому сердечку. Любовь угасала, и нянюшка бродила во тьме.

Я размышлял, не обратиться ли в какой-нибудь комитет социальной помощи.

Чем же её так расстроил этот самолюбивый молодой болван, что я уже не могу спокойно пить свой кофе? Точно, болван.

Нянюшка, гпупышка, неужели так трудно снова стать весёлой как прежде хоть на пять минут в день, когда это мне тоже важно. А потом можете быть несчастной, сколько пожелаете. И я уверен, что Ваш художник никуда не годится. Дня три назад я узрел его перед окном убогого итальянского ресторанчика, в которое он так долго всматривался, но весь свой зверский аппетит утолил, в конце концов, единственной булочкой. Ах, Мэри, он Вам не пара… Да уж куда там. Ей нужно любить и любить любимой с утра до ночи. Прямо не может баз любви. В голове не укладывается, как мало нужно женщине, особенно когда именно этого она лишена. Все они такие.

Чёрт побери, мэм, если Вы решили реветь до конца дней своих, может, хоть улицу смените?

Но мало того, что она вся зарёванная проходит мимо моего окна, так она ещё по вторникам в томленьи безнадежном пялиться из угла на почтовый ящик, а свиданий больше нет… И что мне остаётся, как сорваться на Вильяма?

В конце концов, её невеликие замыслы осуществились, в один из сырых вторников я сидел возле окна и писал письма… Но едва заметив мою героиню на прежнем месте, в гневе вскочил с единственным законченным письмом, остальные решив дописать дома – ей всё же удалось вытащить меня из клуба – и свернул с Пэлл Мэлл в сторону. А там, кто бы вы думали – тот её незадачливый влюблённый. Я столкнулся с ним со всей силы, как это часто бывает при моём столкновении с кем-либо, но вид его являл жалкое зрелище: глаза ввалились, лицо осунулось, и ему совсем не до хохота было. Подобных бедолаг я ещё не видел, а тот даже не заметил, что я его толкнул. Но я был поражён тем, как он смотрел в сторону почтового ящика – по этому взгляду было ясно, что он всё ещё влюблён в мою нянюшку. Уж и не знаю, из-за чего они там поссорились, но он тоже хотел помириться. Не исключено, что и он каждый вторник торчал здесь и пялился на почтовый ящик. Но они не могли видеть друг друга со своих углов улицы.

И тут я подумал, что вреда не будет, если я уроню письмо к ногам юноши и вернусь в клуб. Он всё-таки джентльмен и наверняка сам опустит находку в почтовый ящик, скорее всего ближайший.

Я вошёл со шляпой в руках в зал для курящих именно в тот миг, когда художник подошёл с моим письмом к почтовому ящику. Взглянул на нянюшку – та была сильно подавлена, но вдруг – ох, бедняжка, неужели всё так серьёзно!

Она плакала навзрыд, а он сжимал её ладони в своих. Душераздирающее зрелище! Молодой художник тоже готов был разрыдаться, но его ладони были заняты, а ей бы точно пришёл конец, если бы она так и не спрятала своё лицо у него на груди. Однако джентльмен тут не оплошал, а сразу позвал извозчика.

И тут я радостно крикнул Вильяму, чтобы тот принёс мне кофе, сигареты и вишнёвый ликёр.

Вот и сейчас в клубе я наблюдал в окне именно ту былую сцену, когда Дэвид внезапно одёрнул меня и спросил, куда я смотрю. Я рассказал ему эту историю, и мальчик тут же метнулся к окну, но так и не увидел леди, которой суждено было стать его мамой. Всё, что я ни рассказывал мальчику о её приключениях сильно его заинтересовало. Однако с не меньшим вниманием он расспрашивал и о человеке, который громко хохотал, и о тех двух детях с обручами. И очень раздражал меня тем идиотским пристрастием, именно к детям, которых, видимо, считал главными героями повести. Ему было интересно, как их звали, сколько им было лет, какие у них обручи – деревянные или железные?

– Ты так и не понял сынок, – нахмурился я, – Что не урони я тогда того письма, на свете сейчас не было бы мальчика по имени Дэвид.

Но этот факт не возмутил Дэвида:

– Выходит, – обрадовался он, – Он бы до сих пор летал птичкой в Кенигтонском Саду?

Дэвид уверен, что все дети в округе до своего рождения летали в Кенсигтонском Саду птичками. И именно потому на балконах детских комнат и рядом с каминами есть заграждения, потому что дети забывают, что они больше не могут летать и так и норовят вылететь в окно или каминную трубу.

Детей, как и птиц, в клетке не удержать. Дэвид знает, что есть много бездетных людей, и для него нет большего наслаждения, как радоваться в летний полдень за этих несчастных в Кенсингтонском Саду, пытающихся заманить птичку крошками от пирога.

Всем известно, что птицы счастливы на воле, и даже самые желторотые не вполне уверены, что в неволе научаться чему-то лучшему. А если оставить в тени деревьев пустую детскую коляску, то можно наблюдать, как птицы слетятся к ней, скачут по подушкам и одеяльцу, как будто примериваясь, каково это быть детёнышами.

Особенно умилительно наблюдать, как в Саду малыши, разбежавшись от своих нянечек, разговаривающих друг с дружкой в тени, принимаются кормить птичек, делясь с ними своим полдником – очень напоминает встречу старых, давно не видевшихся друзей. Однако их разговоров я не могу вам поведать, так как едва подходил к ним, как те разлетались в разные стороны.

Впервые я познакомился с Дэвидом на травке в детском дворике, когда он ещё был дерябовым дроздом и заметил на аллее шланг насоса, из которого струилась вода – при виде его Дэвид-дрозд тут же слетел с ветки на землю и зашлёпал лапками по воде. Сейчас мальчика Дэвида очень смешит мой рассказ о нашем с ним первом знакомстве. Он, конечно, ничего не помнил, но со временем начал припоминать кучу подробностей, на которые в своё время я и внимания не обратил. Я только помнил мгновенье, когда его лапка угодила в силок какого-то замысловатого капканчика из веток. То было у Круглого Пруда, а Дэвиду никак не надоест слушать эту историю снова и снова, и когда я вновь и вновь упоминаю силок, мальчик каждый раз потирает, будто ушибленную коленку.

Дэвиду вдруг снова захотелось стать этим дроздом, и он приказал мне не ронять больше писем на землю. В ответ на что я напомнил ему о чувствах его мамы. Но мальчик заверил, что часто бы навещал её тогда и первым делом прилетел бы поцеловать её, нет сначала напился бы воды из их кувшина.

– А Вы, батюшка, – жутко бессердечно упрямился он, – Велите ей всегда наливать полный кувшин воды, а то я не достану и могу утонуть!

– Совсем не ронять писем, Дэвид? И как же бедная мама будет без своего милого сына?

Мальчик слегка растаял, но снова стал непреклонен:

– А я слечу к ней во сне и буду прыгать по её ночной рубашке, а потом клюну в губы…

– А она проснётся, и увидит только птичку, и будет очень скучать по сыночку!

Нет, Дэвид не способен причинить своей маме такой боли.

– Так и быть – роняй письмо!

И я вновь, рассказывая мальчику историю, уронил то письмо, с которого история только началась.