Читать книгу Смерть всё меняет - Джон Диксон Карр - Страница 2

– Господа присяжные, вы готовы огласить вердикт?

– Готовы.

– Виновен ли подсудимый Джон Эдвард Липиат в убийстве или невиновен?

– Виновен.

– Вы говорите «виновен», и ваш вердикт вынесен единогласно?

– Да. Однако, – прибавил старшина присяжных, торопливо сглотнув комок в горле, – мы настоятельно рекомендуем проявить снисхождение.

В зале суда началось оживление. До сих пор стояла гробовая тишина, наступившая после того, как все слабо ахнули, услышав вердикт; правда, просьба о снисхождении прозвучала слишком неубедительно и жалко, чтобы стать поводом для радости. Однако бедняга на скамье подсудимых, кажется, так не думал. Первый раз за все заседание у него на лице забрезжила надежда. Помертвелые от страха глаза устремились на присяжных, словно он ожидал, что они скажут что-нибудь еще.

Помощник секретаря выездной сессии суда сделал отметку о высказанной рекомендации и прокашлялся.

– Джон Эдвард Липиат, вы заявили о своей невиновности в убийстве и потребовали рассмотрения дела с участием присяжных. Жюри присяжных только что признало вас виновным. Хотите объяснить, почему не заслуживаете смертного приговора, как того требует закон?

Подсудимый недоуменно таращился в ответ, словно оглушенный. Он раскрыл рот, но снова закрыл, ничего не сказав.

Помощник секретаря ждал.

– Я поступил неправильно, – проговорил подсудимый смиренно. – Я знаю, что поступил неправильно.

А потом в его тусклом взгляде загорелся лихорадочный огонек.

– Но, сэр… – Он обратился к судье. – И вы тоже, сэр… – Он обратился к помощнику секретаря, который, выказывая то ли сдержанность, то ли смущение, отвел взгляд. – Я сделал это, потому что любил ее. Именно это я пытался вам объяснить. Когда я вернулся домой и понял, что тот парень побывал у нас, а она засмеялась и призналась во всем, я просто не смог этого перенести.

Он с трудом глотнул.

– Я ударил ее. Я знаю, что ударил ее. Но не знаю, что именно сделал. А потом она вдруг оказалась на полу, и чайник закипал на огне, как будто ничего не случилось. Но я не собирался ее убивать. Я любил ее.

Ни один мускул не дрогнул на лице судьи Айртона.

– Это все, что вы хотите сказать? – уточнил судья.

– Да, ваша честь.

Судья Айртон снял очки, медленно отцепив одну дужку от уха под париком с косичкой, и сложил их. Аккуратно поместил на стол перед собой. Затем он переплел свои короткие пухлые пальцы, не сводя бесстрастного, но устрашающего взгляда с подсудимого.

Судья был невысокий и скорее упитанный, чем толстый. Никто не догадывался, что под париком скрываются редеющие рыжеватые волосы, разделенные прямым пробором, что пальцы у него затекли до боли от бесконечной писанины, что в этой красной мантии с черной отделкой вдоль разрезов ему жарко и он устал под конец весенней сессии в Вестшире. Его секретарь подошел сбоку с квадратным куском черного шелка, символизировавшим черную шапку[1], и водрузил поверх парика судьи так, что один угол свесился на лоб. Капеллан встал по другую сторону от судьи.

Голос судьи Айртона звучал мягко, но отстраненно и обезличенно – голос самой смерти или рока.

– Джон Эдвард Липиат, – произнес он, – суд присяжных признал вас виновным в жестоком убийстве вашей жены. – Он медленно втянул воздух через ноздри. – В попытке оправдаться вы заявили, что не контролировали себя, находясь в состоянии аффекта, вызванного страстью. Это не наша компетенция. Закон признает аффект смягчающим обстоятельством только при определенных условиях, которые в вашем деле, по вашим собственным словам, отсутствовали. И я, в отличие от присяжных, не считаю просьбу защиты переквалифицировать ваше преступление в убийство по неосторожности сколь-нибудь обоснованной.

Он умолк, и наступила оглушительная тишина.

Защитник – мистер Фредерик Барлоу, королевский адвокат – сидел неподвижно, опустив голову, и бесцельно крутил карандаш. На скамьях для адвокатов у него за спиной один из его коллег, «шелковых мантий», поглядел на соседа и многозначительно развернул книзу большой палец.

– Факт в том, что вы, будучи в здравом уме и отдавая себе отчет в своих поступках, забили свою жену до смерти. Суд присяжных рекомендовал проявить снисхождение. Эта рекомендация будет рассмотрена в свой черед. Но я обязан предупредить, чтобы вы не ждали слишком многого.

Мне же остается лишь сообщить вам меру наказания, предписанную законом. А именно: отсюда вы будете доставлены туда, откуда прибыли, а оттуда – к месту казни, и будете повешены за шею, пока не умрете. И да смилуется Господь над вашей душой.

– Аминь, – подытожил капеллан.

Недоумение так и читалось в глазах подсудимого. Но внезапно он как будто пришел в исступление.

– Никакая это не правда, – заявил он. – Я никогда не желал ей зла! И не причинял! О господи, да я ни за что не причинил бы зла Полли.

Судья Айртон впился в него пристальным взглядом.

– Вы виновны, и вы это знаете, – произнес он без всякого выражения. – Уведите заключенного.

В задних рядах маленького, битком набитого зала суда поднялась, опережая других зрителей, девушка в светлом летнем платье и принялась пробираться к выходу. Ей казалось, она больше не в силах выносить сам запах этого места. Она спотыкалась о грубые башмаки и ощущала тяжелое дыхание зачарованных, но придавленных гнетущим чувством зрителей.

Ее спутник, коренастый молодой человек, одетый даже несколько щеголевато, сначала поглядел с недоумением, но затем последовал за ней. Под ее туфлей захрустел брошенный кем-то пустой пакетик из-под чипсов. Пока мисс Констанция Айртон добиралась до стеклянных дверей, ведущих в холл здания суда, на нее обрушился поток высказанных вполголоса комментариев.

– Ну, он прямо и не человек, а? – прошептал кто-то.

– Кто?

– Да судья.

– Этот-то? – переспросил с удовлетворением женский голос. – Этот-то знает, что почем, уж точно. Он их видит насквозь! И уж если виновен – только держись!

– Ну, – протянул первый голос, размышляя над сказанным и подводя итог разговору, – таким и должен быть законник.

Холл перед залом суда был запружен народом. Констанция Айртон прошла по короткому коридору и оказалась в маленьком саду, втиснутом между серой задней стеной сессионного суда и серой задней стеной церкви. Хотя был всего лишь конец апреля, облака над маленьким городом Юго-Западной Англии рдели от почти летнего тепла.

Констанция Айртон уселась на скамейку посреди садика рядом с обшарпанной и почерневшей каменной статуей законника в завитом парике. Констанции был всего двадцать один год. Хорошенькая блондинка со свежим цветом лица, она отдавала предпочтение весьма замысловатому стилю в макияже и прическах. Впрочем, тот же замысловатый стиль речи она позволяла себе только с лондонскими друзьями. Взгляд ее глаз – как ни странно, карих, под темными бровями, которые так выразительно смотрелись на фоне светлой кожи и волос, – блуждал по саду.

– Я часто играла здесь, – сказала она, – когда была маленькой.

Ее спутник пропустил эти слова мимо ушей.

– Так, значит, это и есть твой отец, – заметил он, кивнув на здание сессионного суда.

– Да.

– Что, крепкий орешек?

– Нет, ничего подобного, – возразила девушка довольно резко. – Просто… нет, на самом деле я не знаю, какой он! Никогда не знала.

– Раздражительный?

– Да, временами. Но я ни разу не видела, чтобы он по-настоящему вышел из себя. Сомневаюсь, что он вообще на это способен. Он не особенно разговорчив. И… послушай, Тони.

– Да?

– Мы совершили ошибку, – заявила Констанция, рисуя носком туфли круг на гравийной дорожке и внимательно изучая его. – Вряд ли мы вообще увидим его сегодня. Я забыла, что сегодня последний день выездной сессии. Тут будет еще полно всяких церемоний, мероприятий и прочего, потом он по традиции пропускает по стаканчику со своим секретарем, и… и… в любом случае, не получится. Лучше нам вернуться к гостям Джейн. А завтра мы можем поехать к нему в «Дюны».

Ее спутник чуть улыбнулся:

– Что, не горишь желанием держать ответ, дорогая?

Он протянул руку и пробежался пальцами по ее плечу. Молодой человек принадлежал к тому типу самоуверенных позеров, который прочно ассоциируется с югом Европы; мужчины такого рода, как однажды выразилась Джейн Теннант, вечно вызывают у женщины ощущение, что они дышат ей в затылок.

Если бы не его английское имя, Энтони Морелл, его можно было бы принять за итальянца. У него была смуглая кожа, крепкие белые зубы, живые глаза навыкате под кустистыми бровями и густые блестящие волосы. Он умел очаровательно улыбаться и обладал вальяжными манерами. А его умное, несколько дерзкое лицо свидетельствовало о волевом характере.

– Не горишь желанием держать перед ним ответ? – повторил он.

– Не в этом дело.

– Уверена, моя дорогая?

– Неужели ты не понимаешь? Просто сегодня его и так осаждают со всех сторон! А завтра он поедет в свой летний домик, который недавно купил на берегу залива Подкова. Там не будет никого, кроме женщины, которая у него «на хозяйстве». Разве это не лучший момент, чтобы поговорить?

– Я прихожу к мысли, – сказал мистер Морелл, – что ты меня не любишь.

Ее лицо зарделось.

– О, Тони, ты же знаешь, что это неправда!

Мистер Морелл взял ее руки в свои.

– А вот я люблю тебя, – произнес он. И было невозможно усомниться в искренности его жеста. Он едва сам не усмехнулся собственной серьезности. – Хочу целовать твои руки, твои глаза, твою шею и губы. Я готов упасть на колени перед тобой – здесь и сейчас.

– Тони, нет! Ради бога, не надо…

Констанция даже не думала, что способна испытывать такое жгучее смущение.

Где-нибудь в Лондоне, в Челси или Блумсбери, все это выглядело бы естественным. Здесь же, в маленьком саду позади здания сессионного суда, показалось бы почти нелепым. Как будто большая собака поставила лапы ей на плечи и принялась лизать лицо. Она любила Тони Морелла, однако смутно ощущала, что для всего есть свое время и место. И Морелл с его живой интуицией все понял. Он отодвинулся от нее, слегка улыбаясь:

– Снова эта твоя холодная сдержанность, дорогая?

– Неужели тебе кажется, что я такая уж холодная? Ничего подобного!

– А похоже, – отвечал ее спутник с комичной серьезностью. – Но мы все еще изменим. Просто пока я немного обижен, что ты не хочешь представить меня своему отцу.

– Это не так. Однако мне все-таки кажется… – она замялась, – что я обязана его как-то подготовить. На самом деле… – она снова замялась, – я некоторым образом дала понять одному моему другу, что ему придется… скажем так, донести эту новость до отца, понимаешь? Прежде чем мы явимся сами.

Брови мистера Морелла сошлись над переносицей.

– Вот как? Что за друг?

– Фред Барлоу.

Тони Морелл сунул руку в жилетный карман и выудил оттуда нечто вроде талисмана, замену счастливой монетки, который он привык подбрасывать и ловить в минуты размышлений. Это был патрон, револьверный патрон небольшого калибра. Морелл говорил, у него интересная история, хотя Констанция сомневалась, что у патрона, который даже не выстрелил, может быть интересная история. Морелл подбросил свой талисман и поймал, хлопнув по ладони. Снова подбросил и поймал.

– Барлоу, – повторил он, отводя взгляд в сторону. – Это не тот парень, который был в суде? Тот парень, который защищал человека, только что приговоренного твоим отцом к смерти? Тот парень, которого твой отец прочит тебе в мужья?

К своему изумлению, Констанция увидела, что его лицо внезапно побелело, как она понимала, от ревности. Она ощутила некоторое злорадство, но все же поспешила поправить его:

– Дорогой Тони, я уже в сотый раз говорю тебе, что это все ерунда! Я не дам за Фредди Барлоу и пары булавок, и он знает об этом. Мы ведь росли с ним вместе! Что же касается желаний папы…

– Да-да?

– Он хочет того, чего хочу я. По крайней мере, я на это надеюсь. – В карих глазах отразилась неуверенность. – Послушай, дорогой. Я написала Фреду записку. Обычно по окончании суда все адвокаты отправляются в комнату, наподобие клубной раздевалки, снимают там свои смешные воротники, моют руки и спорят. Но я попросила Фреда прийти сюда сразу, как только он освободится. Я написала, что хочу сообщить ему кое-что ужасно важное. – В ее голосе прозвучала тревога и мольба. – Тони, он уже идет! Будь с ним повежливее, ладно?

Тони Морелл еще раз подбросил свой талисман, поймал и убрал в карман. Он поглядел на гравийную дорожку, по которой в их сторону двигалась фигура в мантии и парике.

Фредерик Барлоу был долговязым и худым, язвительное выражение, не сходившее с его лица, словно говорило, что он давно наблюдает этот мир и видит все его недостатки. С возрастом – если ему, к примеру, не посчастливится подыскать себе хорошую жену – он обещал превратиться в сухого брюзгу в судейском кресле. Потому что в один прекрасный день ему предстояло дорасти до судейского кресла.

Его карьера знаменовала победу суровой муштры над природой. По природе он был человек беспечный – как раз от этого качества судейскому необходимо избавиться, и это без дураков. По природе он был романтичный – а это качество необходимо изжить еще быстрее, если только не использовать в речах, обращенных к присяжным. Он считался весьма деловым человеком, хотя дела ненавидел больше всего на свете. Королевский адвокат в тридцать три равнозначно маленькому чуду и, вероятно, оправдывает самодисциплину, превращенную в душевную власяницу.

Он неспешно вышагивал по дорожке, черная мантия нараспашку, большие пальцы засунуты в карманы жилета. Парик у него сидел почти на макушке, открывая волосы над ушами, что всегда ужасно смешило Констанцию. Глаза у Барлоу были по-кошачьи зеленые, всегда приводившие в смущение свидетелей. Он улыбался.

– Привет, старушка, – произнес он. – Я думал, ты гостишь у Джейн Теннант.

– Мы там и были, – ответила Констанция, слегка задыхаясь, – просто до Тонтона всего-то несколько миль, вот мы и подумали, не заскочить ли и… и посмотреть, как тут идут дела. Фред, это Тони Морелл.

Мистер Морелл повел себя безупречно. Он поднялся, улыбаясь самой обаятельной своей улыбкой, и пожал адвокату руку подчеркнуто сердечно. Однако Констанцию не покидала тревога.

– Слушай, Фред, мне жаль, что ты проиграл.

– Ничего. Превратности войны.

– Я хочу сказать, мне ужасно жаль этого беднягу Липиата. Мне едва дурно не стало, пока я смотрела там на него. Неужели его действительно…

– Повесят? – завершил Барлоу. – Нет. По крайней мере, я так не думаю.

– Но ведь приговор… Ты же слышал, что сказал папа!

Фредерик Барлоу присвистнул сквозь зубы, но на его лице не отразилось особого интереса. Потому что он рассматривал Тони Морелла.

– Моя милая Конни, – начал он, – просто твой отец именно так представляет себе игру в кошки-мышки. За торжество закона он не даст и ломаного гроша. Зато ему очень хочется восстановить абсолютную, непредвзятую справедливость – как он ее видит.

– Все-таки я не понимаю.

– Смотри, Липиат совершил убийство. Если я верно толкую ход мыслей твоего отца, он не считает, с учетом всех обстоятельств, что Липиата необходимо повесить. С другой стороны, он все же убил жену и заслуживает наказания. И потому твой многоуважаемый родитель оставит его вариться в собственном соку как можно дольше, в уверенности, что до встречи с петлей ему осталось несколько часов. Затем его честь судья Айртон официально примет рекомендацию о снисхождении, после чего министр внутренних дел изменит смертный приговор на пожизненное заключение. Вот и все дела.

Выразительное лицо Тони Морелла налилось краской.

– Это же просто инквизиция какая-то, вам так не кажется?

– Вероятно. Не знаю. Спросите лучше судью.

– Но разве у него есть на это право? – не отступал мистер Морелл.

– Юридически – да.

– А морально?

– Ах, морально! – воскликнул Барлоу, сухо улыбнувшись и махнув рукой.

Констанция ощутила, что этот разговор идет куда-то не в ту сторону, что тут имеются какие-то подводные течения, не до конца ей понятные. У нее возникло тягостное чувство, что Фред Барлоу уже подозревает, о чем она хочет говорить. И потому она взяла быка за рога.

– Рада это слышать. А то это было бы какое-то недоброе знамение, остался бы нехороший осадок, если бы что-то подобное произошло сегодня. Фред, я ужасно счастлива. Мы с Тони помолвлены.

На этот раз Барлоу запустил руки в карманы брюк. Кровь внезапно бросилась ему в лицо, и, кажется, ему было особенно неприятно это внешнее невольное проявление чувств. Он сгорбил плечи под черной мантией, уставился в землю и принялся раскачиваться на каблуках, словно размышляя о чем-то.

– Мои поздравления, – произнес он. – А старик в курсе?

– Нет. Мы приехали сегодня, чтобы сказать ему, но ты же знаешь, на что похож последний день выездной сессии. Вечером он поедет к себе на побережье, и мы увидимся с ним там. Но послушай, Фред. Ты ведь сегодня тоже поедешь в свой коттедж, правда?

– И ты хочешь, чтобы новость ему сообщил я. Так?

– Ну, просто намекни как-нибудь. Прошу тебя, Фред! Ты ведь сделаешь, да?

– Нет, – ответил Барлоу, еще немного подумав.

– Не скажешь? Но почему нет?

Барлоу широко улыбнулся. Взявшись за отвороты своей мантии, словно готовясь обратиться к коллегии присяжных, он склонил голову набок и заговорил мягким тоном.

– Почти двадцать лет, – начал он, – с тех пор, как ты еще училась ходить, а мне было лет двенадцать, я был у тебя на побегушках. Я делал за тебя арифметику и французский, когда тебе было лень делать самой. Каждый раз, когда ты влипала в неприятности, я все улаживал. Ты милая девчушка, Конни, и твое обаяние безгранично, но у тебя никогда не было чувства ответственности. Если уж ты собралась замуж, самое время развить его в себе. Нет. Уж эту грязную работенку тебе придется сделать самостоятельно. А теперь прошу меня извинить. Я должен вернуться к своему подзащитному.

Девушка пружиной вскочила со скамейки.

– Так тебе просто-напросто плевать, так? – выкрикнула она.

– Плевать?

– Вы с Джейн Теннант… – Она взяла себя в руки. Затем в ее голосе прозвучало пренебрежение. – Так ты тоже боишься его, как и все остальные!

Барлоу не ответил. Он отвесил Тони Мореллу что-то среднее между кивком и официальным поклоном. Развернувшись кругом, он пошел по дорожке обратно точно таким же неторопливым шагом. Мантия вздымалась волнами у него за спиной. Даже косичка его парика выглядела весьма красноречиво.

Мистер Морелл, который, кажется, мрачно клокотал от негодования по какому-то иному поводу, успокоился и улыбнулся Констанции.

– Пустяки, моя дорогая, – утешил он. – Это ведь действительно не его дело, правда? Я, между прочим, и сам могу его уладить. – Белые зубы блеснули.

– Но, Тони, в конце концов, у тебя ведь ужасно скверная репутация. Я имею в виду, в глазах других людей.

– Увы! – насмешливо отозвался мистер Морелл. Он сощурился. – А для тебя это имеет значение?

Страстное волнение в ее голосе удивило даже мистера Морелла.

– Да вот ни капельки! Я… меня это даже восхищает в тебе. И еще, Тони, я так сильно тебя люблю! Только… – Она снова замялась, щелкая застежкой своей сумочки. – Только что скажет мой отец?