Читать книгу Смерть всё меняет - Джон Диксон Карр - Страница 5

– Добрый вечер, – ответил судья. Он пожал протянутую руку без особого энтузиазма, не поднявшись с кресла. – Присаживайтесь.

– Спасибо.

– Напротив меня, пожалуйста. Чтобы я мог вас видеть.

– Вот как. Ладненько.

Тони Морелл сел. Слишком туго набитое мягкое кресло заставило его откинуться назад, но он моментально выпрямился снова, словно не желая оказаться в невыгодном положении.

Судья Айртон продолжал курить в безмятежной задумчивости. Он ничего не сказал. Его маленькие глазки были прикованы к лицу гостя. Подобный взгляд мог бы парализовать человека чувствительного, каким, вероятно, и был Морелл.

Морелл прокашлялся.

– Полагаю, – заметил он, заговорив во внезапно наступившей полной тишине, – Конни вам рассказала?

– Рассказала мне что?

– О нас.

– Что именно – о вас? Постарайтесь выражаться точнее.

– О свадьбе!

– О да. Она мне рассказала. Не хотите ли сигару? Или виски с содовой?

– Нет, спасибо, сэр, – ответил Морелл, выпалив ответ сразу же и с нескрываемым самодовольством. – Никогда не употребляю табак и спиртное. У меня другая слабость.

Словно подбодренный или осмелевший от этого предложения, он как будто почувствовал себя свободнее. У него был вид человека, прикрывающего рукой козырного туза, который только и ждет подходящего момента, чтобы выложить его. Но ничего подобного он не сделал. Вместо этого он достал упаковку жевательной резинки и показал хозяину, прежде чем снять бумажную обертку с одной пластинки и с нескрываемым удовольствием сунуть в рот.

Судья Айртон не произнес ни слова.

– Я не то чтобы против всего этого, – заверил его мистер Морелл, имея в виду табак и алкоголь. – Просто не употребляю.

После этого великодушного объяснения он умолк, и молчание показалось ему неловким. И тогда он приступил к делу:

– Теперь насчет нас с Конни. Она немного волновалась по этому поводу, но я сказал: мне кажется, я смогу воззвать к вашему здравому смыслу. Нам не нужны осложнения. Мы бы хотели, чтобы вы были нашим другом, если пожелаете. Вы же не станете чинить препятствий нашей свадьбе?

Он улыбнулся.

Судья вынул сигару изо рта.

– А сами вы не видите препятствий? – спросил он.

Морелл замялся.

– Что ж, – признал он, хмуря смуглый лоб так, что его прорезали горизонтальные морщины, – один момент имеется. Я, понимаете ли, католик. Боюсь, мне придется настоять, чтобы мы венчались в католической церкви, а Конни приняла бы католичество. Вы ведь меня понимаете, не правда ли?

Судья склонил голову набок:

– Да. Вы настолько добры, что готовы жениться на моей дочери, если она сменит веру.

– Нет, послушайте, сэр! Я не желаю, чтобы вы строили предположения…

– Я не строю никаких предположений. Я просто повторяю то, что вы сказали.

Судья Айртон нарочитым жестом сунул руку в нагрудный карман спортивной куртки. Вынул из футляра свои очки в роговой оправе, нацепил на нос и уставился сквозь стекла на Морелла. Затем он снял их и принялся слегка покачивать, зажав дужки в левой руке.

– Но ведь можно было выразиться иначе! – возмутился Морелл. Он разволновался. Настоящая неприязнь отразилась в его темных и живых, немного навыкате глазах. – Все же религия для меня очень важна. Как и для всех католиков. И я всего лишь…

– Давайте, с вашего позволения, оставим пока этот вопрос. Вы не видите препятствий к этому браку, насколько я понимаю?

– Нет, в самом деле не вижу.

– Вы совершенно в этом уверены?

– Ну, может быть, есть одно… мне стоит сказать вам…

– В этом нет нужды. Я все знаю.

– Что вы знаете?

Судья Айртон пристроил свою сигару на край шахматного столика. Переложил очки в правую руку, продолжая так же покачивать ими, хотя внимательный наблюдатель заметил бы, что рука его слегка дрожит.

– Антонио Морелли, – начал он. – По рождению – сицилиец. Принял британское подданство… не помню когда. Пять лет назад на сессии в Кингстоне этот самый Антонио Морелли предстал перед моим другом, судьей Уитом.

Повисло молчание.

– Не знаю, – медленно начал Морелл, – где вы раскопали эту грязь. Однако если вам хоть что-то известно о том деле, то вы понимаете, что жаловаться должен я. Это я был пострадавшей стороной. Я был жертвой.

– Да. Не сомневаюсь. Посмотрим, смогу ли я припомнить факты. – Судья Айртон поджал губы. – Случай заинтересовал меня, потому что любопытным образом перекликался с делом Маделен Смит и Пьера Ланжелье; впрочем, вы, мистер Морелл, выкрутились гораздо удачнее Ланжелье.

Этот Антонио Морелли обручился тайно с девушкой из зажиточной и влиятельной семьи. Ходили разговоры о свадьбе. Она написала ему несколько писем того свойства, что некоторые юристы склоны именовать скандальным. А затем страсть девушки начала угасать. В связи с чем Морелли дал понять, что, если она не выполнит своего обещания, вернув ему честное имя, он покажет эти письма ее отцу. Девушка потеряла голову и пыталась застрелить Морелли. Она обвинялась в попытке убийства и была оправдана.

– Это ложь, – произнес Морелл, привстав с кресла и выдохнув эти слова прямо в лицо судье.

– Ложь? – повторил судья Айртон, надевая свои очки. – Ложь, что девушку оправдали?

– Вы знаете, о чем я!

– Боюсь, не знаю.

– Я не хотел этой женщины. Она сама бегала за мной. Я никак не мог от нее отделаться. А потом, когда эта маленькая идиотка попыталась меня убить, чтобы я не достался больше никому, семейству пришлось состряпать целую историю, выставляя ее в выгодном свете. Вот и все, что там было. Никогда я не угрожал ей, никогда не думал ей угрожать. – Он помолчал и прибавил многозначительно: – Между прочим, Конни об этом знает.

– Не сомневаюсь. Так вы отрицаете правдивость доказательств, представленных в суде?

– Да, отрицаю. Это были косвенные улики. Это… Да что с вами такое? Почему вы так смотрите?

– Ничего. Прошу, продолжайте. Все это я слышал уже не раз, но все равно продолжайте.

Морелл откинулся на спинку кресла, дыша медленно и тяжело. Провел рукой по волосам. Жвачка, которую он во время разговора на всякий случай передвинул за щеку, снова явилась на сцену. Его квадратная, чисто выбритая челюсть двигалась в ровном ритме, жевательная резинка щелкала.

– Вы считаете, что видите меня насквозь, не так ли? – спросил он.

– Да.

– А что, если вы ошибаетесь?

– Я готов рискнуть и поспорить, мистер Морелл, однако разговор наш уже достаточно затянулся, и мне едва ли стоит говорить вам, что он был самым неприятным в моей жизни. Я должен задать вам всего один вопрос. Сколько?

– Что?

– Какую сумму, – пояснил судья терпеливо, – вы возьмете, чтобы убраться куда подальше и оставить мою дочь в покое навсегда?

Тени сгустились в комнате, и воздух похолодел. Странная улыбка промелькнула на лице Морелла, блеснули крепкие белые зубы. Он сделал глубокий вдох. Он как будто выходил из трудной для себя роли, словно человек, избавляющийся от тесной одежды. Он снова поудобнее уселся в кресле, передернув плечами.

– В конце концов, – улыбнулся он, – дело есть дело. Не так ли?

Судья Айртон прикрыл глаза:

– Именно.

– Но я очень люблю Конни. Так что предложение должно быть щедрым, очень щедрым. – Он щелкнул жвачкой. – Сколько вы готовы заплатить?

– Нет, – бесстрастным тоном отозвался судья. – Назовите вашу сумму. Нельзя требовать, чтобы я определял вашу стоимость. В конце концов, я ведь не жду, что вы согласитесь на два шиллинга или полкроны.

– А, как раз здесь вы ошибаетесь! – заметил его собеседник. – К счастью, тут вопрос не моей стоимости. Это вопрос стоимости Конни. Она, как вы знаете, чудесная девушка, и вам, ее отцу, будет просто стыдно мелочиться, недооценивая ее. Да. Вы должны быть готовы дать за нее разумную цену плюс еще законную надбавку за мое разбитое сердце. Давайте, скажем… – он призадумался, проведя пальцами по подлокотнику кресла, затем поднял глаза, – пять тысяч фунтов.

– Не валяйте дурака.

– Неужели она не стоит для вас столько?

– Вопрос не в том, сколько она стоит для меня. Вопрос, сколько я смогу дать.

– В самом деле? – с интересом переспросил Морелл, глядя на него сбоку. Снова сверкнула улыбка. – Ладно, я свое предложение сделал. Если желаете продолжать этот разговор, боюсь, вам придется выступить со своим.

– Тысяча фунтов.

Морелл засмеялся:

– Это вы валяете дурака, мой дорогой сэр. Конни сама имеет в год пятьсот фунтов.

– Две тысячи.

– Нет. Этого недостаточно. Если вы сейчас скажете: три тысячи, наличными, – я могу подумать. Я не говорю, что приму предложение, но я могу.

– Три тысячи фунтов. Это мое последнее слово.

Наступила тишина.

– Ладно, – произнес Морелл, передернув плечами, – хорошо. Плохо только, что вы не цените ее выше, и позже вы это поймете, однако я вижу, когда клиент достиг своего предела.

(Тут судья Айртон слабо шевельнулся.)

– Соглашусь на три тысячи, – подытожил Морелл, решительно жуя резинку. – Когда я смогу получить свои деньги?

– Придется соблюсти условия.

– Условия?

– Я хочу быть уверенным, что вы больше никогда не потревожите мою дочь.

Для хорошего бизнесмена Морелл как-то странно не заинтересовался этими условиями.

– Как вам будет угодно, – согласился он. – Я желаю лишь увидеть на столе мои деньги. Наличными. Итак… когда?

– Я не держу на текущем счету таких сумм. Мне потребуется двадцать четыре часа, чтобы достать деньги. И один маленький момент, мистер Морелл. Констанция сейчас там на пляже. Что, если я позову ее сюда и расскажу об этой сделке?

– Она вам не поверит, – тут же отозвался Морелл, – и вы это знаете. На самом деле она ожидала, что вы попытаетесь выкинуть какой-нибудь трюк. И подобное обвинение уронит вас в ее глазах. Даже не пытайтесь, мой дорогой сэр, а не то я поломаю вам всю игру и женюсь на ней завтра же. Вы сможете рассказать ей о моем… э… вероломстве после того, как я увижу цвет ваших купюр. Но не раньше.

– Что ж, – произнес судья каким-то странным тоном, – это мне подходит.

– Итак? Когда обмен?

Судья задумался.

– Вы, как я понимаю, все еще гостите там в Тонтоне?

– Да.

– Сможете приехать сюда завтра вечером часов в восемь?

– С удовольствием.

– У вас имеется автомобиль?

– Увы, нет!

– Не важно. Между Тонтоном и Тонишем каждый час ходит автобус. Семичасовой доставит вас на Маркет-сквер в Тонише как раз к восьми. Оставшиеся полмили придется пройти пешком. Просто выйдете из Тониша и пойдете вдоль моря, пока не придете сюда.

– Знаю. Мы с Конни уже проделали этот путь сегодня.

– Но раньше не приезжайте, потому что я еще не успею вернуться из Лондона. И… вам придется придумать какое-то объяснение для Констанции, почему вы уходите с вечеринки.

– В этом я мастер. Не опасайтесь. Что ж…

Он поднялся, смахнув невидимые пылинки с пиджака. В комнате царили сумерки, так что вряд ли кто-то из собеседников сумел разглядеть выражение лица другого. Оба, кажется, прислушивались к слабому, мягкому шуму надвигавшегося прилива.

Из жилетного кармана Морелл выудил какой-то мелкий предмет и подержал на ладони. Было слишком темно, чтобы судья сумел разобрать, что это такое, а это был патрон для мелкокалиберного револьвера, тот самый, который Морелл носил в качестве талисмана. Он любовно погладил патрон, словно тот принес ему сегодня удачу.

– Это ваше шоу, – заметил он не без ехидства, – желаю вам получить от него удовольствие. Однако… Конни ждет там на пляже. Нам надо прийти к какому-то решению. Что вы собираетесь ей сказать?

– Скажу, что одобряю ваш брак.

– Вот как? – оцепенел он. – Зачем?

– А разве вы оставили мне выбор? Если я запрещу, она спросит о причинах. Если я изложу ей причины…

– Да, так и есть. – Морелл задумался. – И она вся засветится – я так и вижу это, – и еще двадцать четыре часа она будет абсолютно счастлива. А потом – раз, и отрезать напрочь с улыбочкой. Несколько жестоко, вам не кажется?

– Это вы говорите о жестокости?

– Как бы там ни было, – произнес Морелл не утратив своего хладнокровия, – я буду счастлив услышать, как вы благословляете нас, и увидеть, как вы пожимаете мне руку. Я буду настаивать на рукопожатии. И еще пообещайте закатить шикарную свадьбу. Само по себе скверно, что вы готовы подвергнуть Конни такому испытанию, но, пожалуйста, развлекайтесь. Так что же, мне пойти и позвать ее?

– Да.

– Тогда я пошел. – Морелл опустил патрон в карман и надел свою щегольскую шляпу. Он остановился, обрамленный бледным светом из окон, в светло-сером костюме, слишком сильно приталенном. – И когда увидите меня в следующий раз, будьте добры, называйте меня «мальчик мой».

– Минуточку, – произнес судья, не шевельнувшись. – Допустим, по какой-то непредвиденной случайности я не смогу достать денег?

– А вот это, – с нажимом ответил Морелл, – будет очень скверно. Прощайте.

Он щелкнул жвачкой напоследок и вышел.

Судья Айртон сидел неподвижно, словно погруженный в размышления. Он протянул руку, взял со стола так и не тронутый двойной виски и осушил стакан залпом. Его сигара, отложенная и забытая, успела погаснуть. Он с усилием поднялся на ноги и медленно подошел к письменному столу у стены. Отодвинув в сторону телефон, он открыл верхний ящик и вынул сложенное письмо.

Было слишком темно, чтобы читать письмо, но он и так помнил в нем каждую строчку. Оно было от управляющего его отделением «Городского и провинциального банка». Хотя и облеченное в высшей степени вежливую форму, письмо ясно давало понять, что банк не собирается и дальше обслуживать и без того уже ощутимо превышенный кредит господина судьи Айртона. Что же касается вопроса по закладным на дома по Саут-Одли-стрит и во Фрее, Беркшир…

Он разложил письмо на столе. Затем передумал, зашвырнул его обратно в ящик и закрыл.

Со стороны моря доносились ночные шорохи. Где-то вдалеке проехал автомобиль. Любому, кто увидел бы его сейчас (но никто его не увидел), перемена в поведении Горация Айртона показалась бы почти шокирующей. Его упитанное тело обмякло, словно мешок с грязным бельем. Он шлепнулся во вращающееся кресло и уперся в письменный стол локтями. Сняв очки, он закрыл глаза ладонями. Один раз вскинул оба кулака, словно в бессловесном крике, который так и не прозвучал.

Затем послышались шаги, голоса, вымученный смех Констанции, предупредившие его о том, что парочка приближается.

Он снова, с особым тщанием, надел очки и развернулся вместе с креслом.

Был вечер пятницы, 27 апреля. Вечером следующего дня мистер Энтони Морелл приехал в Тониш не на автобусе, а восьмичасовым поездом из Лондона. На Маркет-сквер он спросил, как выйти на шоссе вдоль моря. Еще один свидетель подтвердил, что дома судьи он достиг в двадцать пять минут девятого. В половине девятого (время зафиксировано на телефонной станции) раздался выстрел. Мистер Морелл погиб от пули, пробившей мозг, и убийца так и не узнал, что лежало в кармане его жертвы, пока не стало слишком поздно.