Читать книгу Смерть всё меняет - Джон Диксон Карр - Страница 3

На следующий день после обеда судья Айртон сидел в гостиной своего летнего домика на побережье и играл в шахматы с доктором Гидеоном Феллом.

Летний дом был далеко не шикарный и выходил на далеко не шикарный участок пляжа. Друзья Горация Айртона, знавшие о его привередливости и едва ли не кошачьей любви к комфорту, удивились бы, обнаружив его на отдыхе в подобном месте. Господин судья ненавидел ходить пешком, в Лондоне или на выездных сессиях он не делал ни шагу туда, куда можно прикатить на лимузине. Он проживал все, что зарабатывал, – некоторые считали, даже сверх того. В его городской квартире на Саут-Одли-стрит, в его деревенском доме в Беркшире имелись самые роскошные ванные комнаты и самая замысловатая бытовая техника. Он не отказывал себе в изысканных кушаньях и напитках. Его большие сигары, его коньяк «Наполеон» (настоящий), его слабость к блюдам французской кухни были настолько хорошо известны, что непременно фигурировали в любой карикатуре на него.

Но при всем том судья Айртон, как и многие из нас, питал иллюзии о пользе для здоровья морского воздуха и жизни без излишеств.

Каждый год, обычно под конец весны или лета, его начинали одолевать смутные опасения насчет собственного здоровья. Эти опасения не имели под собой оснований. К примеру, желудок у него был луженый, как у страуса. Но у него вошло в привычку снимать коттедж на каком-нибудь более-менее удаленном от морских курортов берегу и проводить там несколько недель, а то и месяц.

Купаться он не ходил – никто до сих пор не удостаивался, надо полагать, чести лицезреть с благоговейным трепетом судью Айртона в купальном костюме. Как правило, он просто посиживал в шезлонге и осовело таращился в книжки своих любимых писателей восемнадцатого столетия. Изредка, в качестве огромной поблажки здоровью, он отправлялся на прогулку, неохотно бродил по пескам с сигарой в зубах и гримасой отвращения на лице.

«Дюны», его нынешний летний домик, был лучше большинства предыдущих. Судья зашел даже так далеко, что купил его, поскольку здесь имелась сносная ванная. Французские окна кирпичного, покрытого желтой штукатуркой дома выходили на море. В доме было две комнаты, разделенные коридором, а в дальней части – кухня и ванная. Перед домиком, за широкой полосой лужайки, где никакими силами невозможно было вырастить траву, вдоль берега моря тянулась асфальтовая дорога: на восток, к городку Тонишу, и на запад, к изгибу залива Подкова. На другой стороне дороги, за жиденькими спутанными зарослями чего-то, похожего на траву, пробившуюся сквозь водоросли, к морю спускался пляж с белым песком.

«Дюны» были единственным домом на полмили вокруг. Автобусы по дороге перед домом не ходили, хотя она и была в ведении муниципальных властей, которые даже удосужились установить фонари через каждые двести ярдов. В хорошую погоду, когда солнце играло на синевато-серой поверхности моря и охристом выступе мыса вдалеке, вид получался довольно приятный. Зато в пасмурные дни это продуваемое всеми ветрами место выглядело обезлюдевшим и нагоняло тоску.

Тот день, когда судья Айртон и доктор Фелл уселись за шахматы в гостиной «Дюн», выдался теплым, но несколько сырым.

– Ваш ход, – терпеливо проговорил судья Айртон.

– А? О, да-да! – отозвался доктор Фелл, спохватившись. Он сделал ход наобум, поскольку был поглощен их довольно жарким спором. – Чего я не понимаю, сэр, так именно этого. Зачем? Какое такое удовольствие вы получаете от своей игры в кошки-мышки? Вы же ненавязчиво дали мне понять, что в конечном счете молодого Липиата не повесят…

– Шах, – произнес судья Айртон, передвинув фигуру.

– А?

– Шах!

Надув щеки и шумно выдохнув, доктор Фелл собрался с мыслями и внимательно поглядел на доску сквозь пенсне на широкой черной ленте. Потом засопел, всколыхнув все свои двадцать стоунов[2] веса, и с подозрением уставился на противника. Его следующий ход был так же дерзок, как и выпяченная вперед нижняя губа.

– Хм, ха! – буркнул он себе под нос. – Однако вернемся к вопросу. Когда обвиняемому на скамье подсудимых ничего не грозит, вы внушаете ему обратное. Когда же его ждет суровый приговор, вы позволяете ему расслабиться. Помните дело Доббса, афериста с Леденхолл-стрит?

– Шах, – произнес судья Айртон, хватая с доски ферзя противника.

– О? Ну, тогда берегитесь! А если так?

– Шах.

– Архонты Афин! Но это же не…

– Да-да, – сказал оппонент. – Мат.

Он с угрюмым видом собрал фигуры и расставил их по местам для следующей партии. Только начать ее не предложил.

– Вы плохо играете в шахматы, – произнес он. – Не сосредотачиваетесь. Впрочем, ладно. Что вы там хотели узнать?

Если в зале суда он восседал в своем кресле, отрешенный от суеты, словно йог, то дома он вполне походил на обычного человека, хотя почему-то еще более неприступного. Однако, несмотря ни на что, судья был хорошим, радушным хозяином. Сейчас он сдвинулся на край пухлого мягкого кресла, чтобы доставать до пола короткими ножкам в широких брюках для гольфа, нелепо смотревшихся в сочетании с твидовой спортивной курткой.

– Могу я в таком случае говорить откровенно? – поинтересовался доктор Фелл.

– Разумеется.

– Видите ли, – пояснил доктор, вынимая цветастый носовой платок и промокая лоб с такой серьезностью, что даже судья усмехнулся, – требуется немалое усилие, чтобы изложить вам все как есть. Вы же, как известно, видите всех насквозь. Или, по крайней мере, так считается.

– Да, понимаю.

– Так значит, вы помните Доббса, мошенника из Сити?

– Отлично помню.

– Так вот, – признался доктор Фелл, – вы и меня заставили тогда содрогнуться, хотя Доббс, обиравший мелких инвесторов, был тот еще мерзавец. И я с готовностью это признаю. Когда он предстал перед вами, чтобы выслушать приговор, он заслуживал получить по полной и знал, что получит. Но вы заговорили с ним в этой вашей умиротворяющей манере, отчего он едва не сомлел. Потом вы объявили ему приговор – пять лет – и сделали знак конвоирам уводить. Все видели, как он буквально зашатался от облегчения, что получил всего пять лет.

Мы думали, на этом все. И конвоиры думали так же. И даже Доббс. Вы дождались, пока он сойдет по ступенькам от скамьи подсудимых, прежде чем окликнуть: «Минуточку, мистер Доббс. Против вас тут выдвинуто еще одно обвинение. Вернитесь-ка обратно». Он вернулся и получил еще пять лет. А потом, – продолжал доктор Фелл, – когда Доббс уже пришел в отчаяние, а публика в зале хотела провалиться сквозь землю, чтобы не видеть этого, вы повторили все в третий раз. Итог: пятнадцать лет.

Судья Айртон взял с шахматной доски фигуру, повертел в коротких пухлых пальцах и поставил обратно.

– И что же? – уточнил он.

– Не хотите как-то пояснить?

– Максимально возможное наказание за преступления Доббса, – заметил судья Айртон, – составляет двадцать лет.

– Сэр, – произнес доктор Фелл с безукоризненной учтивостью, – надеюсь, вы не станете утверждать, что вынесли мягкий приговор?

Судья чуть улыбнулся.

– Нет, – сказал он, – я и не собирался. Но двадцать лет было бы чересчур – исходя из того, что' я считаю строгими принципами справедливости. Вот потому столько он и не получил.

– Но вся эта игра в кошки-мышки…

– Разве, по-вашему, он этого не заслужил?

– Нет, только…

– В таком случае, мой дорогой доктор, чем же вы недовольны?

Гостиная в «Дюнах» представляла собой просторную вытянутую комнату с тремя французскими окнами по одной стороне, выходившими на море. На стенах тошнотворные обои, а мебель, оставшаяся судье Айртону от прежнего, покойного ныне хозяина, пока он не обзаведется своей, должно быть, не раз причиняла ему эстетические страдания.

На стене напротив окон висело чучело лосиной головы с пристальным взглядом стеклянных глаз. Под чучелом стоял письменный стол в викторианском стиле, дополненный вращающимся креслом, а на столе – телефон. На диване и в одном из просторных кресел лежали подушечки с вышитыми бисером сентенциями типа «Дом, милый дом» и изогнутой курительной трубкой с неубедительным завитком дыма над ней. Присутствие здесь судьи Айртона выдавали лишь стопки книг, рассованные по углам.

Доктору Феллу навсегда запомнился этот момент, когда круглый, гладкий судья в окружении дешевых безделушек говорил с ним своим брюзгливым негромким голосом.

– Мне не нравится эта тема, – признался он. – И честно говоря, сэр, я не люблю, когда меня расспрашивают об этом…

Доктор Фелл пробурчал что-то покаянное.

– Но раз уж вы завели этот разговор, вы все же можете узнать мое мнение. Государство платит за мою работу. Я делаю ее так, как считаю правильным. Вот и все.

– И работа эта состоит в чем?

– В том, чтобы судить, разумеется! – просто ответил его собеседник. – Следить, чтобы присяжных не занесло не туда.

– Но предположим, вы допустите ошибку…

Судья Айртон потянулся, разминая затекшие мышцы.

– По судейским меркам я еще молод, – произнес он. – Всего шестьдесят исполнилось в прошлом месяце. Но, как мне кажется, я весьма крепкий орешек. И еще, мне кажется, меня довольно трудно обмануть. Возможно, это говорит во мне тщеславие. Но тем не менее так и есть.

Доктора Фелла, похоже, терзало какое-то внутреннее непонятное недовольство.

– Надеюсь, вы простите мне подобное прямодушие, – отозвался он, – но меня живо интересует этот ваш несгибаемый древнеримский дух. Это же восхитительно. Ни тени сомнений! Однако – только между нами – неужели вы ни разу не испытывали никаких терзаний? Неужели ни разу не поставили себя на место человека на скамье подсудимых? Никогда не ощущали христианского смирения, чтобы содрогнуться и сказать себе: «Да, все так, но во имя милосердия Божьего…»?

Сонные глаза его собеседника раскрылись шире.

– Нет. С чего бы? Это не моя забота.

– Сэр, – серьезно проговорил доктор Фелл, – вы сверхчеловек. Мистер Бернард Шоу[3] именно вас искал много лет.

– Ничего подобного, – возразил судья. – Я реалист.

И он снова чуть улыбнулся.

– Доктор, – продолжал он, – выслушайте меня. В свое время меня в чем только не обвиняли, но никогда – в том, что я лицемер или напыщенный болван. И потому я прошу: выслушайте меня. Так вот, с чего бы мне изрекать подобные благочестивые банальности? Я же не грабил сейф ближнего своего, не убивал ближнего своего, чтобы заполучить его жену. Мой доход избавляет от первого искушения, а здравый смысл – от второго.

Он подкрепил свои слова одним из тех жестов, сдержанность которых только добавляет им выразительности.

– Но заметьте, я работал – трудился до седьмого пота! – чтобы добиться благосостояния и развить в себе здравый смысл. К несчастью, преступники этого мира не желают утруждаться. А у них не больше моего прав вести себя как заблагорассудится. У них не больше моего прав терять голову. Однако они позволяют себе. После чего умоляют о милосердии. От меня они его не дождутся.

Размеренный голос замолк. Судья Айртон взял с доски фигуру и решительно опустил обратно – как будто поставил печать на подписанный документ и теперь хотел уже покончить с этим делом.

– Что ж, – задумчиво протянул доктор Фелл, разглаживая свои усы, – похоже, так и есть. Значит, вы не можете, скажем, допустить, что способны совершить преступление?

Судья призадумался.

– Ну, при определенных обстоятельствах мог бы. Впрочем, сомневаюсь. Но если бы я на это пошел…

– Да-да?

– Я взвесил бы все шансы. Если бы они наверняка были в мою пользу, я бы рискнул. Если же нет, то нет. И одного я точно не сделал бы никогда. Не стал бы действовать с бухты-барахты, а потом хныкать перед судом, что я невиновен, просто «обстоятельства были против меня». К сожалению, именно так все они и поступают – большинство из них.

– Простите мне мое любопытство, – вежливо произнес доктор Фелл. – Но вам никогда не доводилось судить невиновного?

– Очень даже часто. И я льщу себя надеждой, что таковой всегда слышал от меня оправдательный приговор.

Неожиданно господин судья Айртон хохотнул.

Что-то он сегодня разговорился. Обычно за стенами зала суда он редко произносил хотя бы три предложения подряд. С Гидеоном Феллом они приятельствовали много лет, однако после завершения долгой и утомительной выездной сессии Гораций Айртон сначала не хотел принимать доктора, который отдыхал в Тонише и заехал засвидетельствовать свое почтение. Зато теперь он нисколько не жалел, что доктор заглянул к нему. За время их разговора его настроение заметно улучшилось.

– Ну же! – воскликнул он. – Я вовсе не людоед, дорогой мой Фелл. И вам это известно.

– О да. Это я знаю.

– И я даже надеюсь, что вне присутственных часов я вполне себе добрый приятель. Кстати, чуть не забыл. – Он поглядел на часы. – Чаю я вам не предлагаю, поскольку миссис Дрю сейчас нет, а я терпеть не могу всю эту кухонную возню, но что вы скажете насчет виски с содовой?

– Вот спасибо. Уж от такого предложения, – сказал доктор Фелл, – я редко отказываюсь.

– Ваши взгляды на криминологию, – продолжал судья, живо вскочив с места и затопав к серванту, – ваши взгляды на криминологию в целом весьма здравые. Это я признаю. Но в шахматы вы играть не умеете. Возьмем хотя бы этот гамбит, которым я подловил вас… а?

– Подозреваю, это ваша визитная карточка?

– Можно и так сказать. Суть в том, чтобы позволить противнику поверить, что он в полной безопасности и победит без малейшего труда, а затем загнать его в угол. Вы бы, вероятно, назвали это гамбитом «кошки-мышки».

Судья Айртон поднес к свету два стакана, проверяя, достаточно ли они чистые. Когда он снова поставил их, его взгляд прошелся по комнате. Судья оглядел веселенькую мягкую мебель, вышитые подушки, чучело лосиной головы, и его маленький нос сморщился от отвращения. Однако он явно решил, что все это можно пережить, смирился и поглубже вдохнул морской воздух, врывавшийся в одно из приоткрытых окон. Доктор Фелл так никогда и не узнал, какую сентенцию собирался изречь судья, наполнив виски два довольно вместительных бокала.

– Эй, привет! – прозвучал чей-то голос. – Есть кто дома?

Голос был девичий, и в нем звучала какая-то натужная бодрость. Доктор Фелл пришел в изумление.

– Гости? – вопросил он. – Гостья?

Тень раздражения пробежала по лицу судьи Айртона.

– Подозреваю, это моя дочь. Хотя и понятия не имею, что она здесь делает. Я слышал, она гостит в одном доме в Тонтоне. Да?

Светловолосая девушка, в одной из тех полупрозрачных широкополых шляп, которые были модными в 1936 году, шагнула в приоткрытое французское окно. Она была в тонком цветастом платье и весьма неуверенно теребила в руках белую сумочку. Доктор Фелл с удовольствием отметил, что у нее честные карие глаза, хотя, даже на его невзыскательный взгляд, девушка явно злоупотребляла косметикой.

– Привет! – повторила она с той же натужной бодростью. – Это я!

Судья Айртон напустил на себя сухой и официальный вид.

– Это я уже понял, – произнес он. – И за что же я удостоился столь неожиданной чести?

– Мне пришлось заехать, – пояснила девушка, защищаясь. А затем, словно рубанув сплеча, выпалила одним духом: – У меня поразительная новость. Я помолвлена и выхожу замуж.