Читать книгу Оркестровая яма для Катерпиллера - Дмитрий Назаренко - Страница 5

Хаер и семилетние латаные-перелатанные джинсы супер райфл были главным его сокровищем. Он и слышать не хотел о том, что когда-то с ними придётся расстаться. Однако война или военная кафедра, привилегированного ядерного колледжа – так её ещё называли за глаза, – как и всякая война, была неумолима. Сначала джинсы остались дома, а сегодня и хаер вызвал гнев начальства и должен был пойти под топор. В поисках эшафота он дотащился до соседней станции метро. Разочарование и досада сменились лёгкой усталостью, бродить надоело, и он толкнул наконец дверь стеклянного павильона парикмахерской. Место было странным. В прихожей висела чёрная с золотыми буквами вывеска, что-то типа СССР, не то РСФСР, центр постижерного искусства. Народу в маленьком зале не было никакого. Только в фойе блеклый персонаж в мятом свитере, не обращая ни на что внимания, сосредоточенно курил «Приму». Наконец он выдохнул облако дыма, затушил бычок и обратился к посетителю: «Ну чё, стричься? Тогда пошли!»

С этими словами он открыл дверь, и Троицкий послушно шагнул в зал.

– Меня это… покороче, для военной кафедры.

Работа закипела. Через час он смотрел на себя в зеркало и не знал, радоваться или нет. Лохмы, которые спадали на плечи как уши спаниеля, исчезли. Короткие виски. Стриженый затылок. Длинная чёлка была взбита и уложена с немыслимой тщательностью.

– Ну как? Нравится?

– Ага, – он закивал.

– Лан. С тебя – трёха. В кассу не надо.

«Ух ты, это – целых пол- ящика пива!» – мелькнуло в голове. Он никогда прежде не платил столько в парикмахерской – копеек сорок ещё туда-сюда, тем не менее он послушно протянул остатки стипухи. Уходить от зеркала не хотелось, и свитер, усмехнувшись, спросил:

– Нравится? – Троицкий усиленно закивал. – Приходи тогда в следующий раз, спросишь Бориса Гузеева.

– А это? – он взмахнул рукой над своей прической, – это-то вот что было?

– А, – отмахнулся свитер, – я ща разрабатываю прическу для конкурса, называется Саша, а ты – ну типа для тренировки.

В лёгком офигении Троицкий выскользнул из салона в мир. Фамилию эту он часто встречал потом. Стоило назвать имя, и за спиной мастера вытягивались по струнке, ножницы в руках сразу щёлкали более сосредоточенно, машинки жужжали ещё надрывнее. В общем, с того самого дня он начал понимать, что нужно делать, чтобы стричься хорошо.

Прошло несколько лет. Троицкий уже носил только финский костюм, рубашку с галстуком. Немецкая обувь и французский парфюм «Грин Уатер», который стоил целых десять рублей, были с ним постоянно. Он никогда не расставался со своей униформой и, казалось, не снимал её даже когда ложился в постель. Он теперь работал в здании из серого американского бетона, находившегося в живописной излучине Москвы-реки. Искусственный сад, фонтаны, холл, молл, газетный киоск, где он иногда покупал журнал the Economist. Он стоил целый рубль, но куда важнее были понты. Открыть в метро заграничный журнал было так же престижно, как сегодня сидеть за рулем престижной иномарки. В хаммеровском центре крутились все: спекулянты, валютчики, проститутки, мелкий и крупный криминал. Но верховодили всем внешторговцы. Гостиницы, офисы, рестораны, сауны, парикмахерские всегда были переполнены. Сегодня он тоже пошёл стричься. Но сегодня его причёска всё больше и больше смахивала на Перл Харбор после налёта вражеской авиации. Машинка на бреющем полёте в буквальном смысле слова косила его фирменную причёску. «Точно наголо?» – ещё раз засомневалась мастер. «Да,» – удивляясь собственной твердости, ответил он. Ещё пятнадцать секунд – и всё было кончено. «Ну, короче стригут только в военкомате», усмехнулась мастер. Он вышел в молл. В отражении зеркальной витрины осмотрел себя. На нём была сшитая знакомой девчонкой плотно обтягивающая тело рубашка из брезентовой ткани защитного цвета с патронташем, нашитым на нагрудном кармане. Тесные джинсы. Троицкий показался себе крепким и прочным парнем, несмотря на то что голова нещадно трещала. Вчера допоздна он с товарищем засиделся в круглосуточном баре на работе. Отпускных было выдано немало, и последнее, что он помнил, – то, что, проникнувшись сочувствием к его душераздирающей просьбе, домой в Чертаново вместо такси его бесплатно вёз какой-то наивный иностранец на своей огромной фуре с прицепом.

Сейчас он раскованно шёл по коридору, выделяясь в сером одинаковом потоке служащих. Знакомые притормаживали и удивлённо пялились на него, видимо не сразу узнавая его без костюма и надменного выражения лица, присущего кадровому комсомольцу. Иногда какие-то люди сторонились, уступая ему дорогу – зыс вей плис – и подкрепляли приглашение жестом сеятеля. В целом это не удивляло – в здании всегда было много причудливого вида иностранцев.

Хотя скоро был поезд, его зачем-то понесло на работу. Он вошёл в офис. Стол был у самой двери, и он, как обычно, тихо занял своё место. В офисе ещё мгновение кипела работа. Но тишина сменилась общим женским визгом: «Что это? Кто это? Ты ж в отпуске? Да и что, что ты с собой наделал?» Крутизна в стиле милитари была ещё не в тренде. У мужиков рулили женоподобные прически, приталенные пиджаки. Все без конца пританцовывали. Диско рулил. Chic— Le freak, Gilla— Go Down Mainstreat. Lipps Inc— Designer music. Список крутых музыкальных номеров был бесконечен. Его новый облик был вне времени – он был непривычным, но притягательным. Толпа бросила работу. Отправились пить кофе. Он чувствовал себя в центре внимания. Все пили кофе, он пил пиво. Обруч из колючей проволоки, с утра стягивающий голову, стал ослабевать. Жизнь стала улучшаться. Потом он ещё пообедал с подружкой и, попрощавшись, отправился в путь. Курский вокзал был охвачен обычной тревогой расставания и радостью грядущих встреч. Он стоял возле вагона. Время было к вечеру. Чувствовалась усталость от приключений и переживаний последних часов. Проводница громким и гнусавым голосом начала приглашать пассажиров занять места. В этот момент из толпы вынырнула девчонка. Они работали в одном здании и были едва знакомы. Она протиснулась к нему и молча протянула цветок. Стебель его был короток, как будто был выдернут из траурного букета с надгробия на погосте.

– Мне? – удивился он и машинально взял цветок. Она кивнула и сказала:

– Да, я пришла тебя проводить.

Расспросы продолжить не удалось, поезд начал движение, и он вскочил на подножку. Он успел прокричать ей:

– Лан, пока!

Двери закрылись. Поезд набирал ход. Он плюхнулся на своё боковое место в плацкарте. Сил держать голову не было. Он смотрел в пол. Под столиком виднелись чьи-то ноги в домашних тапочках. Тапочки что-то спросили его. Он ответил. Слово за слово – и тапочки выставили на пустынный столик бутылку водки.

– Володя, профорг ялтинского симфонического оркестра, – представились тапочки, – две недели отдыхал здесь в Подмосковье у друзей, за две недели выпили два ящика водки.

Выпили по первой. Усталость начала отступать. Троицкий тоже разоткровенничался. Еду работать в «Артек» по художественной части. Показал записку с адресами и явками, написанную дядей: «Дорогой Станислав Карлович! Вместо двух обещанных баб посылаю одного племянника, но хорошего. Прошу принять». Подпись. Они пили не на шутку и вскоре запас профорга иссяк. К ночи решили штурмовать вагон ресторан. Двинулись в неясную темноту вагонов. Профорг шёл, стиснув зубы, а парень разошёлся. Все голые пятки, свисавшие с полок в проход, он щекотал карандашом. Назад из вагона ресторана они шли с водкой и зачем-то в сопровождении девушки в белой куртке с тележкой. В поезде тем временем уже не спали. Разбуженные и рассерженные пассажиры напряженно ждали, когда весёлая экспедиция двинется назад – с тем, чтобы прикончить мерзавцев. Но заспанная девушка с тележкой, завидев головы, свисавшие с полок, голосила: «Горячее, сосисочки!» «А, горячее? А скоко времени сейчас? Два ночи? Хм. Ладно, ну, дайте чтоле».

Ночная страда продолжилась и закончилась только под утро. Они стояли вдвоем на привокзальной площади в Симферополе. Им казалось, они только что вышли из боя. Профорг молчал. Потом спросил:

– А может, ну его – «Артек», махнём ко мне в Ялту? Я ж вчера ещё хотел твою записку с адресом припрятать, чтобы ты потерялся и пришлось бы те ко мне, а?

Парень пожал плечами:

– Да не, спасибо, я – в «Артек», ждут меня.

В Гурзуф троллейбус прибыл под вечер. Ворота пионерского лагеря были закрыты. За забором не было ни души и, по-видимому, в воскресенье не могло быть иначе. Он постоял немного и двинулся по улице. Навстречу ему плелась безразмерная тетушка. В руке у неё болталась авоська, в которой ничего не было, кроме бутылки водки.

– А, здрассть, вы не знаете, как попасть мне туда, в «Артек», я приехал, а там…

– Завтра тебе надо приходить, сегодня выходной у них! – перебила она его.

– Придётся мне ночевать здесь под забором, наверное… – без энтузиазма продолжил он.

– Ну, это ещё зачем! – прогудела тётка. – Койку я тебе до завтра организую.

Вскоре Троицкий сидел на скрипучем топчане в полумраке какого-то душного сарая. Быстро темнело. Он так устал, что не замечал пружин, вонзавшихся в тело. Но заснуть не удавалось. Бухло бушевало в нём. Стены кружились. Земля качалась. В довершение ко всему в сарай ввалилась тетушка. В одной руке была знакомая авоська. В другой – тарелка с какой-то едой: «Ты вот что, давай поешь!» Вскоре они пили теплую водку, закусывая холодной рыбой из тарелки. Все, что окружало его, казалось ужасным. Лучше было бы остаться и заночевать под забором – подсказывали ему последние проблески сознания. «Ну, ты и мужик!» – всё время приговаривала хозяйка. С утра тётка зачем-то сообщила, что она начальница почты. Жаркое крымское солнце грело не по-утреннему горячо. Ему было плохо. Однако через час жизнь снова повернулась к нему лицом. Он был уже в «Артеке». Поселили его в особняке с мемориальной доской. Здесь отдыхал, работал и делал что-то ещё авиаконструктор Туполев. До авиаконструктора ему было далеко, а архитектурными и художественными вопросами занимался его двоюродный брат. А он бесконечно валялся на пляже и чувствовал, что среди вечно марширующих пионеров он Тупо Лев – царь природы. Где-то в Гурзуфе бушевали толпы отдыхающих. А здесь, в «Артеке», под сенью южных деревьев дремали тихие аллеи. Пустынный пляж, где не было ни одного человека, ласкали волны. Пионеры были далеко-далеко. С утра давали манную кашу с какао. Можно было бы жить безмятежно. Но в стойле не вырастить боевого коня, а в горшке – тысячелетнюю сосну. Третий день клонился к закату, и он выскользнул за ворота всесоюзной здравницы. Гурзуф встретил его холодным разбавленным пивом. Ещё позже к вечеру от него уже не отлипала какая-то девка. Спираль его жизни начала быстро раскручиваться вниз. Через пару дней в «Артеке» их с братом попросили не ходить в столовую одновременно с пионерами, а затем и вовсе переселили в сторожку на выселках. А через три дня на набережной он встретил приятеля. Тот участвовал в самом первом составе группы «Воскресение» и немного играл в звезду, впрочем, потом, много лет спустя, просто стал ей и всё, вместе с известным и популярным девичьим коллективом с гитарами, продюсером которого он оказался. Но стал он не той звездой, которая бы всех жалила нестерпимо, а той звездой, которая несла человеческое тепло и согревала. А иногда и дружелюбно подмигивала. А сейчас будущий идол попсцены был рад встрече.

Мидии, собранные в море и поджаренные на костре, на листе ржавого железа, запивались шипучим напитком «Бахчисарайский фонтан». Компания была большой. Иногда Алексей брал гитару и пел серьёзно: «сердце чует новую беду», иногда прикалывался: «о чем поёт морская свинка, о том, что жизнь скучна без риса». Южные вечера у моря были тёмными. Сполохи костра или дальние огни, может просто дешёвое местное вино— всё это навевало. «Солнцем освещенную дорогу», над которой «забытую песню несет ветерок».

Днём небольшое крымское селение Гурзуф пустело. Компания расходилась по домам до вечера. Они как-то остались с Алексеем на набережной. Некто третий молча плёлся за ними. Во всём белом: в пиджаке, в рубашке и, что характерно, в брюках. Тот юноша молчал всегда. Красноречивой и очень простой была его красота. За прошедшие две недели никто не слышал от него ни слова, он лишь иногда скупо ронял:

– Девушки, а вы чьи невесты?

И редко попадались такие, которые не отвечали бы ему:

– А ничьи. Хочешь, будем твои?

Говорят, юноша был математик. Они с Алексеем продолжали обмениваться шутками. Троицкий уже собирался повернуть к себе в «Артек», но вдруг, от выпитого ранее, неожиданно расчувствовался и взял на себя смелость запеть что-нибудь. Слов он и раньше не знал, а тут и вовсе забыл. Получалось что-то вроде:

Я пью до дна,

И мне всё мало,

За тех, кого развезет,

За тех, кто нальёт мне вина…

Мотив приблизительно совпадал с известным из песни «За тех, кто в море». Ну, и как полагается, где нужно петь выше, там пелось громче, а где нужно было ниже, там – тише. Импровизационный посыл не иссякал. И так бы продолжалось ещё долго, пока Алексей не толкнул его в бок со словами: «Тихо, вон Макар идет». Минутой позже они стояли лицом к лицу. Двоюродные братья радостно обменялись приветствиями. Макар внимательно посмотрел на певшего и сделал паузу. Но тот не растерялся и спросил автора:

– А закурить не будет?

– Да, будет, – сказал Макар так задушевно, как спел бы «И когда мне тесно в старом доме» и протянул пачку Pall Mall.

– С заграничным акцентом?

– С финским, – просто ответил Андрей Вадимович.

Далее всем захотелось выпить пива, но его, естественно, не нашлось – вот так вот, ни с того ни с сего в тогдашнем Крыму.

Изредка Троицкий оставался один и бесконечно плавал. Море накрывало. Подводный мир звал, но не затягивал. Чтобы выгнать из тела накопленную в море прохладу, он выбирался на горячие камни и смотрел на далёкую синеву невысоких гор на горизонте. Хмельная дымка стихала в голове. Его переполняло, и он пытался сочинять стихи. Но всякий раз слова оставались внутри, не родившись. Лето 1982 года бешено мчалось под откос. Эти дни оказались последними, когда он ещё слепо верил в собственное бессмертие, думая, что молодость будет вечной. Через неделю он стоял на площади Гурзуфа, возле касс, с билетом домой. Московский сентябрь ещё полыхал золотом, но в душе его уже наступила пасмурная пора. Он снова был в прежних заботах. Жизнь, оставленная на лето где-то на запасных путях, снова набирала ход. Через полгода его приняли в ряды КПСС. Солнцем освещенная дорога плавно свернула куда-то в сторону. Он остался один на широком ночном шоссе. До рассвета было ещё очень долго.