Читать книгу Былины Окоротья - Егор Андреев - Страница 10

Они не успели уйти далеко. Серый силуэт сторожевой башни всё ещё маячил на горизонте, когда один из кметов – сын городского пономаря Никита заметил, что их нагоняют конные. Видогост, как верный десятник тут же сообщил об этом воеводе. Бросив поводья Ярки Пантелею, Всеволод пропустил мимо себя колонну, прикрикнув на людей, чтоб не сбавляли шага. Он уже догадывался кто их преследует.

– Тютюря! Это Тютюря с сотоварищами скачет! – привстав на стременах, подтвердил его подозрения Пётр, молодые, зоркие глаза которого первыми углядели в пятне приближающейся пыли марьгородских опричников.

Лицо юноши засветилось от радости, и он, пришпорив своего Ставраса, помчался им на встречу. Всеволод не разделял восторженности Петра. Скрестив руки на груди, терпеливо ждал, пока смутные, расплывчатые силуэты не разделятся на хорошо различимые фигурки всадников с развивающимися на ветру плащами. Кавалькада приближалась, сотрясая копытами землю, выбивая комья дёрна и поднимая в воздух тучи пыли с просохшей за день дороги. Вот уже стали видны блестящие на солнце шлемы и зерцала, надетые поверх коробчатых панцирей, что были эластичнее и легче посаженных «на гвоздь» кольчуг обычных гридей.

Не сбавляя бешеного темпа скачки, отряд опричников из пяти человек и чуть отставшего от них молодого княжича, не останавливаясь, пронёсся мимо Всеволода, галопируя вдоль колонны. Сопровождая свою выходку свистом и завыванием, достойным своры гончих, лихачи, обдав дружинников грязью, летящей из-под копыт, умчались далеко вперёд. Лица молодых дворян с напомаженными бородами и усами, с золотыми серьгами в ушах и модными стрижками искажало буйное веселье, словно у детей, затеявших недобрую проказу. Всеволод знал их всех. Здесь были и встреченные им в корчме Некрас Чура с Синицей, и Оболь Горица, среди друзей имевший прозвище Острога, и тихоня Куденей Лоза, обычно подбивающий на глупые выходки других приспешников, а сам тихо посмеивающийся в стороне. Ну и, конечно же, впереди всех скакал их предводитель – Митька Калыга.

Окольничий видел, как блеснули в кривой улыбке белые зубы Тютюри, поймал на себе его взгляд и понял, что опричник учинил потеху не случайно. Как видно он не забыл слова Всеволода, сказанные им в «Златом Петушке». Шестёрка конных, кружась, затанцевала возле воина, держащего прапор отряда. Подняв серое облако пыли, они дико гикали и верещали, но видя, что дружинники не обращают на представление никакого внимания, удальцы, в конце концов, утихомирились. От всадников отделился их атаман и неспешно подъехал к Всеволоду. Простоволосый, с залихватским курчавым чубом, Митька был одет в лёгкий бахтерец. Сверкающий пластинами железной «чешуи» панцирь прикрывал длинный, до самых стремян плащ, скреплённый у кольчужного ворота заколкой в виде львиной головы. На тёмно-алой ткани вышитый серебристой гладью пикировал с невидимых небес ястреб-перепелятник – символ Марь-города. Восседал предводитель опричников на бесподобном сизовато-сером жеребце с лоснящейся, словно шёлк шкурой. Мартингал19, продетый между передних ног коня, имел крупную серебряную пряжку в виде ощерившейся собачьей головы. Несмотря на долгую скачку, сивый выглядел так, будто только что вышел из конюшни. «Не конь, а настоящее сокровище», с невольной завистью подумал Всеволод, но вслух сказал:

– Вы опоздали, договаривались же, что выходим поутру.

Калыга беспечно отмахнулся от укора.

– Пустое. Знали, что нагоним. К тому ж, в моём разумении, по утрам достойным людям нужно спать или предаваться более приятным занятиям, коли рядом есть девчушка с круглой попкой, а не мёрзнуть в морось на дороге. Хотя тебе, Никитич, утренние шалости вроде бы уже не интересны, али я ошибаюсь?

– Что мне интересно, а что нет моё дело. Как вижу вас здесь только пятеро, где остальные твои люди а, Тютюря? По княжьему приказу все опричники должны были явиться. Почему же вас так мало?

Митька недовольно искривил губы, и его конь, словно почувствовав раздражение хозяина, нервно ковырнул землю копытом. Шумно фыркнул, жуя грызла латунных трензелей.

– Не зови меня Тютюрей, не люблю. Не всем так повезло с прозвищем, как тебе, Волк. А что до остальных, то мы люди свободные. Я привёл всех, кто соизволил откликнуться на просьбу Ярополка. К тому ж любой из нас десятка твоих кметов стоит. Потому как этим, – Калыга плавным, элегантным движением вынул один из своих клинков и лихо завертел им «мельницу», – искусно управляться может только настоящий дворянин, а твои лапотники, дай-то боги, чтоб не попутали каким концом копья врага колоть.

– Я о своих людях ничего плохого сказать не могу, а вот опричников пока в бою не видел, разве что в потасовках на братчине да в кабаках, – спокойно возразил Всеволод, стоя перед Митькой скрестив руки на груди, – Так что похвальбу свою в короба запрячь. Мнится мне в этом походе будет время показать, кто на что способен.

– Надеюсь. А это кто с тобой, – Тютюря кивнул в сторону головы колонны, туда, где рыжим пятном выделялась лохматая лошадка волховуши, – что за тетёшка?

– На твоём месте государыню Врасопряху я бы так не называл, – понизив голос, предостерёг воевода Митьку, – Коли не хочешь окончить свои дни, покрывшись язвами от какой-нибудь неизлечимой лихоманки или обернувшись в бестию лесную. В козла там, али жабу…

– Ведьма? Серьёзно? – Калыга, дёрнув поводья, сдержал норовистого, бьющего копытом жеребца и присвистнул, – Вот уж не сказал бы.

– Её с… другом Ксыром, Хоровод нам в помощь прислал. Так что побольше уважения. Искренне советую.

– Жаль. На вид хороша девица, – Митька надув под усами губы сладко причмокнул, – как раз в моем вкусе. И подержаться есть за что, и пальцы жиром не измажешь.

– О ком это вы? – спросил подъехавший к ним Пётр.

– О жарком, что у Ипполита подают, – быстро сказал Всеволод, – Митрий вишь выехал, не успев позавтракать, вот и поминает брашно20.

Калыга звонко рассмеялся.

– Точно. Такое жаркое я б прям сейчас-то и… отведал. Чего уж там и добавки попросил бы.

Княжич недоверчиво поглядел сначала на опричника, потом на Всеволода. Но видя, что никто из них не спешит ничего объяснять, обидчиво нахохлился.

– Не хотите говорить, так и не надо!

– Не о чем тут говорить, до Засеки ещё вёрст немало, а смеркаться начнёт самое большее через три часа…, – Всеволод развернулся и уверенно зашагал по дороге, нагоняя хвост колонны. Не оборачиваясь к верховым, он на ходу закончил: – … так что ты, Калыга, пристраивай своих людей в арьергарде и вперёд. Путь нам предстоит неблизкий.

– Вот ещё, нюхать вашу бздень, пыль глотать да вшей за гридями цеплять? Не бывать этому! – Тютюря одним резким, злым движением вогнал саблю в ножны, – Мы до Засеки сами, первые доскачем, там и лагерь разобьём, а вы уж тут плетитесь, пока силы есть. Пеший конному не друг.

– А вот это не тебе решать, – сухо произнёс Всеволод, – вы тут под началом у Петра. За ним и слово.

– Это что шутка? – Калыга недоверчиво осклабился, изумлённо испепелив колючим взором юношу. Тот, похоже, и сам пребывал в смятении от слов Воеводы

– Нет. В нынешнем походе – Пётр главный. На то воля Ярополка.

– Да чтоб я, потомственный боярин из рода Калыган…– начал было Тютюря, но Всеволод перебил его.

– Насколько помню, ты, потомственный боярин, пред ликами богов поклялся чтить князя и родных его, оберегать престол Марь-города и исполнять наказы владетеля беспрекословно. Или я что-то упустил?

– Нет, но ведь это смех и грех, Пётр слишком молод чтобы…

– А ну прекратите оба! – пресёк их перебранку княжич. Облизав губы, он возбуждённо привстал в седле и продолжил:

– Лаетесь, как два пса. Хватит. Раз уж отец отрядил меня командовать, пусть так и будет! И посему я говорю – мы с Митрием и другами поскачем оперёд. Будем ертаулом, охранением нашего отряда. Разведаем всё окрест и дождёмся подхода остальной дружины. Вот моё слово!

– Как скажешь, княже, – Всеволод постарался, чтобы разочарование, не отразилось на лице, – только негоже это – оставлять за спиной своих людей.

– Вот ты с ними и пойдёшь, – по-юношески ломким голосом ответил Пётр. Нахохлившись он всем своим видом выказывал непреклонность.

Тютюря расхохотался, победно блеснув глазами.

– Ай да Петруша, ай да молодец! Поставил на место воркотуна. Пусть он сам с мужиками со своими по грязи плетётся, а мы с тобою вмиг до Засеки доскачем, да ещё и поохотиться успеем.

Юноша залился румянцем и хлестнул нагайкой круп Ставраса.

– Ну, так вперёд, чего мы ждём!

Кони были борзы и рванули с места, на третьем вдохе перейдя на рысь затем в галоп. Вытянувшись в струну, они стрелою пронеслись мимо дружины. Опричники засвистели, заулюлюкали, пускаясь следом, и шумный гурт умчался прочь, выбивая подковами следы в дорожной грязи.

Окольничий смотрел им вслед и чувствовал, как на душе скребутся кошки. Дурное предчувствие охватило воеводу, накатив волной. Холодная пятерня беспокойства, неприятно взъерошила волосы на затылке, заползла за шиворот. Так бывает, когда глубокой осенью идёшь рыбачить по первому, ещё не успевшему заматереть голубому льду. Вроде бы ты собран, осторожен, выверяешь каждый шаг, а всё ж под ложечкой сосет от тихого потрескивания под ногами. Одно неверное движение, одна ошибка и холодная вода сомкнётся над тобой, ворвётся в лёгкие, вмиг лишая дыхания и жизни.

Тяжело вздохнув, Всеволод прибавил ходу, стремясь занять своё место во главе колонны и освободиться от невеселых дум.

Вешняк, петляющий по обширным изумрудным лугам, в которые изредка вклинивались узкие, заросшие орешником и боярышником косы, постепенно вывел их к журчащей, неглубокой речке. Звалась она Итмень и являлась правым притоком Ижены. Поросшие зелёной стеной тальника берега полого спускались к ступенчатым перекатам, на которых вода пенилась и вихрилась, мерно колыхая бороды тины. Среди тёмно-зелёных лент водорослей, мелькали серые спины плотвы и окуней. Рыба, лениво шевеля плавниками, невозмутимо стояла в быстром течении. В прозрачной как слеза воде им нечего было бояться. Щуки и налимы облюбовали глубокие плёсы и не показывали свои зубастые пасти здесь, на мелководье. Единственным, кто их тревожил, был юркий зимородок. Зависнув над водой, он осколком малахита падал вниз, чтоб ухватить серебристую рыбёшку и взмыть с её трепещущим тельцем к небесам. Маленький убийца был доволен. Окрестности кишели от поживы и ему не приходилось голодать.

В воздухе, щекоча нос, стоял устойчивый запах мокрого ила и цветущей вахты. У берега квакали лягушки, но их тщания пропадали втуне, заглушаемые гомоном реки.

– Явнутова промыть, – сказал Всеволод подошедшей Врасопряхе, глядя как дружинники, закинув сапоги на плечи, босиком бредут по каменистому дну русла, – одно из немногих мест, где можно вброд переправиться через Итмень.

– А по виду и не скажешь. Ручей-ручьём, с берега на берег плюнуть можно.

– Это пока. Река Итмень не как другие реки и разливается не весной в половодье, а в середине лета, когда сходят снега на Дорогобужском перевале у Голым-горы, – пояснил воевода, – В изок21 её и не узнать. Могучая становится она. Там, – Всеволод указал рукой на запад, в сторону синеющего вдалеке горного хребта, – в ущельях на стремнине, несёт она на себе камни с коня величиной, крушит отроги скал, а здесь перейти на другой берег не стоит и пытаться. Итмень, она навроде вас, кудесников. Хоть и обычная на вид тихая протока, а копнёшь поглубже, так своя причуда.

– Надо же… интересно было бы послушать, какая-такая в нас причуда? – недовольно прищурилась волховуша, но Всеволод этого не заметил и продолжил:

– Я говорю о колдовстве. О Силе вашей. Она ведь простым смертным неведома, чужда и страшна. Деревенский мужик о плуге привык думать, о страде, ему и не понять, каким богам, хозяевам и интересам волхвы в очередной раз служат. Какую волошбу творят. Нет ему до того дела, как сказать по правде, и ворожеям до простого крепача. Может я и не прав, только вашего брата чаще встретишь на дворцовых пирах, чем на пашне в поле. Говорят, даже в чертогах Калиградского князя вежливец сидит одесную престола.

– И что с того? – морокунья гневно сдула непослушную прядь со лба, и подбоченившись вызывающе глянула на воеводу, – Коль у Ксарсагора Калиградского достает ума прислушиваться к советам дельным, мудрым, не следует его в том винить. Может, следуй все его примеру, и усобиц было б на Гальдрике поменьше, и опекаемому тобой простому люду жилось легче. Хоровод хочет изменить мир к лучшему, принести в него порядок, а этого не сделать, стоя за сохой. Мы защищаем людей от тьмы, что прячется не только в Бездне, но и в них самих. Об этом ты не думал?

– Оно, конечно так. В сплочённости сила, и недавняя война это доказала. Только злые языки болтают, что, дескать, колдун столишный на самом деле городом и правит. Что Хоровод с годами всё сильнее забывает, для чего был создан, а кудесники заместо служения богам, лезут в дела государственные…

– Значит вот, как ты обо мне думаешь? – холодно, даже как-то зло сказала Врасопряха, – Мол странная, чудная волховуша, которая не только может чары колдовать, да ложкою помешивать в котле со смрадным зельем, но и козни строить? Мол, и в поход-то с нами пошла, только лишь за тем, чтоб выслужиться перед князем. Корыстница, что так и грезит поблажек Хороводу в Марь-городе выбить? Или может более того… сесть одесную престола?

– Не то я хотел сказать, – смутился Всеволод, понимая, что слова его были истолкованы неверно. Внутренне проклиная собственный длинный язык.

– Разве? Ежели всё не так, как говоришь, то почто же ты в глаза мои не смотришь, Всеволод? Почто дичишься, отводишь взгляд?

Врасопряха, вдруг ухватила руку воеводы и, сжав в своих ладошках, поддалась вперёд.

– Неужто, боишься меня? Как другие?

Окольничий, пересилив себя, посмотрел в лицо колдуньи. Узкое, немного удлинённое. Не по-крестьянски бледное, с кожей гладкой, туго обтягивающей крутые скулы. Посмотрел на губы с чётко обозначенной линией по краю, тонкие, но в то же время необычайно чувственные, образующие лёгкие морщинки на щеках, когда она улыбалась. На красивые, небрежно изогнутые брови. И наконец, Всеволод заглянул ей в глаза…

Непроизвольно напрягся. Вздрогнул.

Пушистые, чёрные ресницы Врасопряхи обрамляли роговицу, которая сейчас окрасилась в цвет расплавленной меди с росчерками золотистых искр по кайме зрачка, но быстро темнела, приобретая окрас старой киновари. Склеры у колдуньи были светло-голубого оттенка и казались испещрёнными пористыми кратерами и бороздами как две маленькие полные луны. Несмотря на яркие лучи послеполуденного солнца, заметно было, как они светились мягким млечным светом. Странные, совершенно нелюдские очи.

Не в силах долго выдержать подобного зрелища Всеволод отвернулся. Он почувствовал, как Врасопряха отпустила его ладонь и отошла в сторону к торчащей из песчаного наноса разлапистой коряге, покрытой высохшими клочками тины и чехликами ручейников. Всеволоду показалось, что внутри у волховуши всё кипит от ярости, что она сейчас повернётся и крикнет ему в лицо какой-нибудь упрёк, оскорбление, но этого не произошло. Когда Врасопряха вновь заговорила, голос её был сух и холоден. Да что там говорить – в нём трещал мороз.

– Ксыр учуял лешего в окрестностях, воевода. Пусть твои люди не уходят ночью далеко от огня, и пусть сжигают время от времени пучки тирлича на кострах.

– Благодарю, что предупредила. Так и поступим, – чувствуя неловкость сказал Всеволод. Он было хотел как-то извиниться, но нужные слова всё никак не шли в голову, и момент был упущен.

Колдунья ещё мгновение постояла, повернувшись к нему спиной, словно ожидая что-то, затем решительно направилась к берегу реки. Туда, где в дремучих зарослях аира истошно голосили квакши. Туда, где её поджидал Ксыр, держа за узду навьюченную, лохматую лошадку.

Чувствовал воевода себя препаскудно. Глядя на удаляющуюся, прямую как тростник спину кудесницы, Всеволоду со стыда и злости захотелось что есть мочи стукнуть себя по лбу поленом, но он понимал, что это ничего бы не исправило. Он обидел Врасопряху почём зря и теперь сожалел об этом. Всё получилось как-то глупо, бестолково, но сделанного было не вернуть. Как говорят: «слово не воробей – вылетело, не поймаешь». Коря себя, Всеволод следил, как воины тянут на поводу упирающихся ослов, оглашавших воздух протяжным, икающим рёвом. Помогал им в этом мокрый по самые подмышки, хмурый, вызверившийся Карась. Участие болотника в основном сводилось к тому, что он, бестолково махая ивовым прутиком, костерил на чём свет стоит ни в чём не повинных животных, их матерей, переправу, реку и погоду. При этом Кузьма проявил в сим занятии недюжее усердие и воображение, ни разу не повторив, ни одного обсценизма дважды. Судя по скверному настроению зареченца, у него закончилось припасённое в дорогу спиртное.

Когда на этом берегу никого не осталось воевода, чертыхнувшись, сел в седло и осторожно пустил Ярку под откос. Зайдя в реку, кобыла на секунду замерла, хлестнув бока хвостом. Вода была холодной. Неуверенно ставя копыта на осклизлые камни, лошадь тронулась вперёд. Раздувая ноздри, она фыркала и трясла гривой, но всё же шла охотно, без понукания. Течение принесло и навесило на её бабки нитки роголистника, присосавшиеся к шкуре как пиявки. В самом глубоком месте вода дошла Всеволоду до сапог, облепив ступни пеной и мелкой камышовой крошкой. Наконец, преодолев последнюю сажень, они выбрались из реки и лошадь радостно заржала. Всеволод кинул прощальный взгляд назад, на опустевший берег, в песке которого всё ещё виднелись следы гридей и примятые стрелки болотного хвоща.

«Вот мы и в Заречье» – подумал воевода.