Читать книгу Былины Окоротья - Егор Андреев - Страница 4

День незаметно подбежал к полудню. Солнце, утром нежно ласкавшее землю, вдруг запалило нещадно, спекая грязь на улицах Марь-города в плотную терракотовую корку. Крытые соломой крыши слободских домов, просыхая после зимних снегов и апрельских ливней, запарили. Воздух повис над городом тяжёлым, душным маревом. Каждый вдох наполнял лёгкие горячей густой хмарью, пропитанной запахом конского навоза, гниющей соломы и прелой земли. Жаркие лучи, плетьми выбивающие из кожи едкий, солёный пот, словно голодные волки набросились на тени, жадно поедая их, разбрасывая съёжившиеся объедки по углам.

Кивнув знакомым стражникам, стоящим в карауле, Всеволод неспешным шагом въехал в Заглименецкие ворота. Отерев рукавом взопревший лоб, он дёрнул за ремень, вдетый в шлевку, и насколько смог распахнул ворот сыромятной куртки. Единственное, что воеводе хотелось сделать в этой бане – забиться в какую-нибудь тень, присесть и выпить чарку медовухи. Пенную и холодную до ломоты в зубах. Всеволод вдруг вспомнил, что ничего не ел с самого утра. В животе, эхом его мыслей раздалось протяжное урчание.

«Нужно бы заехать домой да бросить что-нибудь на зуб, но не сейчас. Сначала дело, пусть и неприятное, а уж потом можно будет подумать и о брюхе», – стараясь не обращать внимание на голод, окольничий обогнул бревенчатую, обросшую зарослями лопуха башню каланчи и выехал из узкого проулка на рыночную площадь.

Несмотря на изнуряющий зной, торг пенился от народа. Шумящие людские волны гуляли от одного его края до другого, с гомоном протекая между лавок, застревая в накрытых навесами кутниках и маленьких крамарнях. Гул, сумятица и общая неразбериха создавали впечатление растревоженного улья, хоть день сегодня был и не базарный. Всеволод этому не удивился, он уже привык. Ладьи и струги торговцев, путешествующих по Ижене, купцы на сотни вёрст окрест, да и простой люд – все стекались в Марь-город в поисках выгоды. Желание купить подешевле и продать дороже привлекало людей, словно патока пчёл, и казна Ярополка ежегодно разбухала от «гостевых», «вес» и «мер», взимаемых с каждой сделки. Воевода с гордостью подумал, что князь добился-таки своего. Марь-город стал захлёстком торговых путей Гальдрики. Её узлом.

– Эй, чернявый, куда прёшь! Чай не на тракте, остепенься! – взвопила дородная лоточница в ситцевом платке, на которую чуть не наехал воевода.

– Тише, женщина, не серчай. Я ведь не со зла, – примирительно сказал Всеволод.

– «Не со зла» он, окаянец. Чуть на смерть не зашиб.

Торговка, судя по всему, во Всеволоде княжьего воеводу не признала, а может и не знала его вовсе. С каждым годом жителей в Марь-городе становилось всё больше. Многие из новосёлов не то, что воеводу, князя в глаза не видели.

– Пирог с мочёными ягодами купишь? Свежий, только что с печи. Есть с журавиной и есть с брусникой, – настырно поинтересовалась женщина, кивком указав на долблёный берёзовый поднос в своих руках. Нехитрую утварь украшала внушительная гора выпечки. Слипшиеся пирожки и булки пестрели пятнами вытекшей начинки. По одному из расстегаев, резво перебирая лапками, ползла блестящая зелёная муха. Всеволод брезгливо осмотрел неаппетитно выглядевшее яство. На вид сварганенные из глины и опилок пироги выглядели как продукт жизнедеятельности какого-то крупного животного. Да и «свежесть» их вызывала сильное сомнение. Впрочем, в разумении лоточников «годность» снеди вообще было понятием с-и-ильно растяжимым. Голод воеводы был велик, но не настолько, чтобы зариться на это…

– Нет, хозяйка. Уж не обессудь.

– Ну, так отрешись отседова! Ишь, какой извыристый нашёлся. Сквалыга. По одёже вроде боярин, а по мошне – холоп!

Одарив Всеволода полным презрения взглядом, лоточница, раскачивая необъятным бюстом, отвернулась в поисках новой жертвы для своего небезопасного угощения и острого языка.

Боясь наехать ещё на кого-нибудь, Всеволод спешился и взял Ярку под уздцы. Толпа, запрудившая междурядья торжища, тут же припёрла его к мыльной конской шее, нещадно напирая со всех сторон. Воевода постоял немного, выжидая, но видя что людской поток не иссякает, отбросил в сторону любезности и, работая вовсю локтями, принялся пробираться через площадь. Окольничий уже сожалел о том, что решил сократить путь, а не поехал окрест рынка.

С ворчанием проталкиваясь среди навесов, крытых полотном, и лавок, сработанных из досок, воевода успевал глазеть по сторонам. Торговля на рядах шла довольно бойко, наполняя площадь характерными звуками. Скрипя петлями, отворялись лари купцов, выкладывающих на прилавки новые партии раскупленных товаров. Весело позвякивали монеты, меняющие своих хозяев. Где-то раздавалась перебранка сборщика налогов с заезжим офеней9. Перед окольничим взревел медведь, ведомый на ремне косматым, под стать косолапому, мужиком. Испугавшись звериного рыка, взвизгнула проходившая рядом девка, вызвав приступ гогота у бортников, торгующих грязно-жёлтыми, оплывшими на жаре пластами воска и бочонками, наполненными янтарным мёдом. Ответная брань девушки затерялась в громких воплях коробейника, зычным голосом расхваливающего свой нехитрый скарб. Сыпля шутками и прибаутками, подобные ему персоны дрейфовали по торжищу, стремясь сбыть с рук призывно пахнущую снедь или дешёвую галантерею.

Внезапно народ растёкся в стороны. Уважительно притихнув, люди пропустили группу иноземцев. Путники шествовали в сопровождении кентавра и держались особняком. Пёстрая одежда, цветные колпаки, обмотанные клетчатой тканью, тяжёлые золотые кольца-серьги, бронзовая кожа – по внешнему виду в чужестранцах угадывалась купцы из Фракии или Тимариса. Конерождённого кочевника толстосумы наверняка наняли для охраны. Путешествие по степям Притопья всегда было опасным, оттого-то многие торговцы и спешили заполучить телохранителей из племён номадемьяр. Заслуженная слава копытных воинов широко разошлась по Гальдрике и существенно влияла на цену их найма, позволить который могли себе лишь немногие. Тёмные глаза кентавра бесстрастно взирали на людскую толчею. Он, несомненно, уже бывал на марьгородском торге. Проходя мимо воеводы, конерождённый задержал на нём взгляд и сдержанно кивнул. Никитич, приложив ладонь к груди, вежливо ответил тем же. Скорее всего, они уже встречались раньше на Ключ-Камышенском холме, но конкретно этого китовраса Всеволод не помнил. Тихо переговариваясь на своём наречии, чужестранцы прошли мимо, держа путь в сторону меховых рядов. Их цветастые кафтаны и широкая пятнистая спина кентавра, перетянутая крест-накрест ремнями, поддерживающими пару сабель на боках, ещё долго маячили в толпе ярким пятном.

Давка, суматоха, снующие под ногами дети, мычание скотины, горлопанство лоточников, вой какой-то бабы, которую обокрали тати, гнусавые голоса нищих, вымаливающих подаяние – всё слилось на торге в единую, густую мешанину. Подобно шумной горной реке, базар ревел и жил своей жизнью. Кружась в этой людской стремнине, Всеволод сам не заметил, как его, словно щепу, увлекаемую течением, вынесло в ряды торговцев дорогими тканями и ювелирными изделиями.

Здесь народу было меньше. Не каждый мог позволить себе закупаться в этой части рынка. Сюда захаживали лишь посадские бояре, дворовые, да зажиточные горожане. Парча и атлас, расшитая мелкой гладью камка, благородный аксамит, ярко-крашеная байка и лёгкий шёлк, привезённый из-за Жёлтого моря, соседствовали с изделиями из рыбьего зуба10, самоцветов, серебра и злата. Укреплённые дубовой доской ювелирные лавки щеголяли широкими смотровыми окнами с не менее широкими и крепкими ставнями, которые сейчас были открыты. Заключённые в свинцовую раму в витражах крепились отшлифованные кругляшки стёкол. Сквозь дымчатый отлив витрин можно было разглядеть рукотворные чудеса золотых дел мастеров. Собранные со всех частей света от Караффы до Новграда драгоценности тускло поблёкивали, ожидая богатеев-покупателей.

На бархатных подушечках лежали перстни, кольца, массивные колты с вставленными в оправу самоцветными камнями. Специальные подвески ломились от сережек-одинцов с вдетыми в стержни стеклянными, костяными, сердоликовыми и перламутровыми бусинами. Здесь же красовались расписанные яркими эмалями птицы на аламах и позвякивали колокольца пясов. На стойках покрепче висели королески с оберегами, пластинчатые глунцы и ожерелья из монет. Купцы все как один: дородные, богато одетые, осанистые и донельзя важные, двигались по лавкам неспешно, с достоинством, словно тетерева на току. Презрительно оглядев запыленную одежду Всеволода и простую сбрую Ярки, они тут же потеряли к нему всякий интерес. Лишь здоровые как быки рынды, стоящие у лавок, сопровождали проходящего мимо воеводу зевками и скучающими взглядами. Всеволод, несмотря на власть, дарованную ему должностью воеводы, поспешил убраться отсюда поскорей.

Миновав последние лавчонки с дратвой и лыком, окольничий покинул рынок. Марь-городский торг, такой пёстрый и разнообразный, объединяющий различные культуры и в тоже время самобытный, остался у него за спиной. Воевода был этому только рад. Сбив с оттоптанных в толпе сапог пыль, Всеволод зашёл во двор самого дорогого и маститого кабака окрест. Вымощенная дубовыми плахами дорожка, обсаженная кустами цветущего дрока, вела к крытой коновязи. В двух шагах от неё возвышалось красивое крыльцо с резными колоннами и двускатным козырьком, украшенным зубчатыми причелинами и полотенцем с хитрою розеткой. Под стать крыльцу был и остальной терем. Внушительный, высокий, двухэтажный, с возвышающейся над соседними домами башенкой смотрильни, на охлупени которой примостился кованый, выкрашенный жёлто-красными эмалями петух. Распушённый, вытянувший шею в крике певень, взгромоздился на конёк крыши не случайно, поскольку называлась корчма не иначе как «Златый Петушок».

Всеволод, неторопливо обойдя кучи конских яблок, разбросанных по двору, привязал кобылу к кольцу, вбитому в поперечное бревно коновязи. Проверил, хорошо ли держится захлесток на поводьях. Затем, с наказом «стеречь пуще собственного ока», бросил медный грошик старику, который караулил лошадей.

Дед стянул шапку и обнажил голые десны в подобии улыбки. Поклонился.

– Благодарштвую штократно милоштивец, – сверкнув лысиной, прошепелявил старик, – токма ты б, шоколок, пооштерёгся, шегодня к нам не шаходил. Шай опрокинуть шарку и в другом меште мошно, а тут ненароком ведь и жашибут. Митька Калыга ш другами ушо второй день в «Петухе» бражнишають да бешчинштвують, вшех завшегдатаев ражогнали. Хожяин и тот в подклети шхоронилшя.

– Знаю, по душу опричников я и пришёл.

– Во как! – озадаченно захлопал глазами дед, – неушто теперь шамого Штепного Волка, воеводу нашего, на рашборы ш Митькой пошылають? Нешта дошдалися! Неушто Калыга и княжю коштью в горле вштал? Пришла на шупоштата управа, али людям и далее его терпеть?

– Болтаешь много, старый. И как только до седин дожил с таким-то помелом. Смотри, будешь боярских сынов поносить, так попервой на тебя управу сыщут.

– Такить, тут вашно, што и кому шкажать, – сторож снова хитро ощерился, – в народе, про тебя, Вшеволод Никитич, добрая молва ходить. Ни ражу жажря проштого люда не обидел, так, глядишь и на мне не оторвёшься. А пожаловатьшя нужному человеку, так то ведь и не грех… Шай што-то и ижменитьшя к лучему. Али я не прав?

Всеволод не ответил. Дёрнув за кольцо, воевода отворил окованную медью дверь и переступил порог кабака.