Читать книгу Поворот круга - Елена Аксельрод - Страница 4

Сергей Васильевич

Кое-как отвертевшись от распределения, пробую переводить стихи. Мама познакомилась и подружилась с еврейским поэтом и режиссером Яковом Моисеевичем Штеренбергом. Прежде он жил в Румынии, но оказался в Советском Союзе, когда к Советам была присоединена Бессарабия. Естественно, Штеренберг сразу попал в трудовой лагерь, откуда вернулся только в 1949-ом году. Яков Моисеевич в обтрепанном пальто с двумя висящими пуговицами оставался элегантным, поражал нас европейскими манерами, целовал маме ручку. Не знаю, когда появилась у него жена – композитор Оттилия Лихтенштейн. Она писала музыку на его стихи, но пуговицы не пришивала. Внешность у нее была экзотическая: над смуглым лицом шапка черных африканских волос в мелких завитках. Яков Моисеевич, оказавшись в Москве, занялся переводами, но был не совсем уверен в своем русском. Пригласил маму в помощницы, стал обучать нас обеих румынскому языку. Штеренберг, получив заказ на перевод книги Михаила Садовяну, позвал маму в соавторы. Она переводила и с молдавского (тот же румынский, только кириллица и с советским акцентом).

В начале пятидесятых я перевела несколько рассказов Шолом-Алейхема. Конечно, первым моим советчиком и строгим редактором была мама.

Стихи я только начинала переводить. Была вполне неопытна. У меня не было учителей, в Литературный институт пыталась поступить, уже учась в Педагогическом. Но мне повезло. Появился наставник, да еще какой!

Имя Сергея Васильевича Шервинского было мне известно еще по институтскому курсу зарубежной литературы. В его переводах мы «проходили», вернее «пробегали» Софокла, Катулла, Эврипида. Говорили, что он дружит с Ахматовой, что Анна Андреевна часто гостит у него в наследственном имении Старки под Коломной.

В 1955-ом году Шервинский редактировал для издательства «Художественная литература» антологию румынской поэзии. Он был «внешним редактором», то есть приглашенным со стороны. Внутренний редактор и составитель этого внушительного тома Абрам Садецкий порекомендовал Сергею Васильевичу поручить мне некоторые переводы.

И вот Сергей Васильевич приглашает меня к себе, в свой особняк в Померанцевом переулке на Пречистенке. Я и мечтать о таком не смела. Прежде я никогда не видела потомственных аристократов. Встречала их только в книгах. Из всех художников, приходивших к папе на Барикадную, моему представлению об аристократизме отвечал только Борис Сергеевич Берендгоф, ростом почти до нашей притолоки, молчаливый, со светлыми вьющимися волосами и мелкими чертами лица. Он показывал свои акварельные пейзажи, такие же сдержанные и тихие, как его голос. Однажды он подарил моему трехлетнему Мише умопомрачительные канареечные сандалики, только что купленные в «Детском мире». Разве выстоял бы в очереди настоящий аристократ?

Мы живем в двух шагах от Сергея Васильевича. Подняться по нашему переулку, перебежать на другую сторону Пречистенки, и вот он Померанцев переулок и дом №8.

Пройдя через арку, робко нажимаю звонок на дверях. Отворяет сам Сергей Васильевич. Он высокий, у него гладкое лицо, большой открытый лоб, белые виски и белый воротник. Сергей Васильевич улыбается мне, глаза у него внимательные, добрые. И мне уже не так страшно. Напряжение сменяется доверием. Он приглашает меня в свой кабинет. Усаживает в кресло, сам располагается напротив. У него за спиной книжные застекленные шкафы, книги на разных языках, много старинных с позолоченными обрезами. Над письменным столом коктебельский пейзаж Волошина. Перехватив мой взгляд, Сергей Васильевич рассказывает, что знал этого незабываемого человека, поэта и художника, еще в двадцатые годы, когда в дом Волошина в Коктебеле съезжались поэты и художники, сочиняли и разыгрывали скетчи, переписывались стихами, эпиграммами.

Сергей Васильевич говорил со мною так просто и сердечно, будто никакой ни возрастной, ни культурной пропасти между нами не существовало, а когда оказалось, что он знает работы моего отца, я совсем осмелела.

Я никогда не слышала такого отчетливого мягкого произношения. Может быть, только в театре, но там заученные роли, актеры, а здесь он говорил только со мной, со мной одной. Во всем его облике собранность, определенность. Я тогда еще не знала, что он преподавал сценическую речь в Художественном театре.

К концу разговора Сергей Васильевич предлагает мне на пробу несколько сонетов румынского классика Панаита Черны, видимо решив испытать меня сразу на строгую форму. Я получаю большой конверт с отпечатанными на машинке оригиналами и подстрочниками (по-румынски я немного читала). Потом Сергей Васильевич запросто ведет меня пить чай с его женой Еленой Владимировной и младшей дочерью Катей, моей ровесницей.

Над переводами корпела целыми днями и, спустя неделю, снова сидела перед Сергеем Васильевичем. Он прочел рукопись, не откладывая. Сделал несколько замечаний, указав на ненароком затесавшиеся неточные рифмы, немного, совсем не поучительно порассуждал о необходимой строгости и чистоте формы, о свободном и бережном отношении к языку, не только в оригинальных стихах, но и в переводах. Между делом поправил ошибки в ударениях, и я навсегда запомнила: не мАстерски, а мастерскИ, не зАвидно, а завИдно. И вдруг предложил мне перевести для антологии всю подборку Панаита Черны и несколько отдельных стихотворений других поэтов. От современных стихотворцев, как две капли воды похожих на советских, уберег. В дальнейшем, переводя и современные стихи, я шарахалась от идеологии, не перевела ни строчки «партийных книжек».

Сергей Васильевич Шервинский прожил девяносто девять лет. Эта жизнь вобрала многовековую культуру: поэзию древних – Рима, Армении, Руси, Персии, Средневековья и Ренессанса,

Казалось, что Шервинскому достаточно своего мира, далекого от житейской повседневности, что Виргилий не водил его по адовым кругам Гулага, по этапам и колониям. Эта отстраненность некоторым образом повлияла и на мою судьбу. Благодаря Сергею Васильевичу, я до сих пор ношу фамилию отца, хотя сам отец, беспокоясь о моем будущем в профессии, подумывал, не взять ли мне псевдоним. Я попросила совета у Сергея Васильевича. Он возмутился: «Зачем? У вас такая звучная фамилия!» Живший в своем благородном мире, чуждом суеты, он действительно не понимал, зачем мне псевдоним. Я и сама, дорожа отцовской фамилией, ничего не стала объяснять. Но если бы не согласилась с Сергеем Васильевичем, может быть, моя литературная судьба сложилась бы иначе. Совсем недавно было «дело врачей» и разоблачение безродных космополитов, прятавших за псевдонимами свои «звучные» фамилии наподобие моей. К тому же моя фамилия была слишком сложна для детских книжек.

Но все не так просто. Почему Шервинский не отказывался редактировать стихотворные книги, уровень которых был не слишком высок? Наверно, и ему приходилось содержать семью. Он состоял в редколлегии многотомной БВЛ (Библиотеки всемирной литературы) что было почетно, но доходов не сулило, в отличие от редактуры текущих изданий.

А я неожиданно встретилась с именами бессмертных, которых Сергей Васильевич дарил русскому читателю. В томе БВЛ «Европейская поэзия семнадцатого века» опубликовано в моем переводе стихотворение английского поэта Роберта Герика «Веселиться и верить прекрасным стихам» где автор делит пиршественный стол с Вергилием, Катуллом, Овидием.

Сергей Васильевич не был кабинетным ученым. Он был слишком доброжелателен и дружески расположен к людям. В 1958-ом году я продолжала учиться у него в «Семинаре молодых переводчиков» при Союзе писателей, и он снова приглашал меня участвовать в переводных изданиях, которые составлял и редактировал. На занятиях семинара мы читали и обсуждали работы друг друга, устраивали конкурсы по мастерству стиха. Задавалась тема, например «объяснение в любви» и форма – сонет. С Петраркой ловчее всех состязался Женя Солонович, с Шекспиром – Андрей Сергеев и Роман Сэф. Самый старший из нас, фронтовик Александр Ревич всех превзошел, написав венок сонетов. Судьями были руководители семинара: Сергей Васильевич Шервинский и Вильгельм Вениаминович Левик. Зачастую приговор выносили мы сами.

Впоследствии я не раз чувствовала поддержку Сергея Васильевича Шервинского – он откликался на мои детские книжки, а когда в 1976-ом году вышел мой «взрослый» сборник «Окно на север», семь лет мариновавшийся в погребах «Советского писателя», Сергей Васильевич неожиданно для меня, написал рецензию и напечатал ее в журнале «Юность».

С мими друзьями «семинаристами» мы вспоминали Сергея Васильевича ласково и благодарно. Интересно, что почти все они, продолжая оставаться переводчиками, стали заметными поэтами, прозаиками, драматургами: Александр Ревич, Асар Эпель, Адрей Сергеев, Павел Грушко, Роман Сэф.

Издательства и авторы

В начале пятидесятых мои переводы публикует журнал «Дружба народов», в Детгизе выходит перевод с белорусского книжки стихов Змитрока Бядули. Мечтаю о Литературном институте, но меня даже к собеседованию не допускают. И правильно. В то время с такими, как я, беседуют совсем в других местах. Моя подруга Майя Улановская набеседовалась на двадцать пять лет. Повезло, вернулась из Озерлага в 1955-м году по бериевской амнистии. В пятидесятом и меня подмывало вслед за Майей вступить в организацию «юных ленинцев». Не вступаю, потому что боюсь за маму. У нас припрятан для нее холщевый мешочек с шерстяными носками и сухарями. Маму нельзя волновать, у нее порок сердца.

С легкой руки Сергея Васильевича переводы стали моим основным занятием. В промежутках собственные детские и не детские стихи, литературная поденщина: рецензии, предисловия, редактура. Переводила стихи хорошие и разные, отказывалась только от «идейно выраженной» графомании.

В шестидесятых почти каждую осень ездила в Кишинев, где меня ждали авторы: душа общества черноволосый красавец, острослов и насмешник Аурелиу Бусойок, русоголовый Анатол Чокану – фанат молодого осеннего вина. Однажды чуть не вывалился из машины, сопровождая меня в поездке вдоль розово-зеленых виноградных полей. Хмельным был сам воздух. Ночью Чокану в порыве восторга пытался высадить дверь в моем гостиничном номере, видно, не терпелось поработать со мной над переводами. Анатол был хорош собой, правильное, без особых примет лицо. Такие лица – подарок для гримера: можно рисовать, что угодно: хочешь – вампира Дракулу, хочешь – Ивана Царевича. Не зря Анатола приглашали сниматься в кино. Стихи он писал сочные, романтичные, подчас такие же буйные, как воспетое ими юное вино.

Помню Иосифа Балцана, тучного астматика с грустным взглядом из-под тяжелых век. Знавший языки, по-европейски образованный, он писал и по-молдавскии и по-русски. Не совсем понятно, зачем ему понадобился переводчик, по-русски говорил безукоризненно. Впрочем, причина имелась весьма существенная. Сборники молдавских поэтов, в том числе и в моих переводах, сперва печатало республиканское издательство, а потом «Советский писатель»: двойной гонорар и двойная слава.

Переводами жили многие мои коллеги, оригинальные стихи которых по разным причинам не могли пробиться в печать. Широкое поле для переводчиков представляла дружба народов. Дружили с советскими республиками и со странами народной демократии. И тем и другим в планах издательств уделялось значительное место. Незначительными были только гонорары. Они зависели от тиражей, а тиражи в свою очередь от места автора в номенклатуре, от званий и наград. Подрабатывали переводами и «стихотворцы в законе», отнимая хлеб у малоимущих.

Когда мне удавалось получить интересный заказ, я работала увлеченно, пытаясь наиболее точно воспроизвести интонацию и форму оригинала. Всегда соблюдала количество строк и метрику стиха (если эта метрика присутствовала или о ней можно было догадаться).

Легче было переложить английские трехсложные ямбы семнадцатого века и стихи королевы Елизаветы, чем одеть в какую-либо форму подстрочники живших рядом авторов из Дагестана, Адыгеи или Башкирии. Подстрочники зачастую делали сами сочинители, имеющие о русском языке довольно смутное представление. Но это полбеды. Я знакомилась и с подлинниками – на слух и на взгляд, но порой не могла уловить ни ритмического рисунка, ни рифмовки. Невозможно было понять и что, по словам Зощенко, «хочет сказать автор этим художественным произведением». Цепляешься за одну фразу, образ или метафору, и плывешь, куда глаза глядят, а брассом или баттерфляем – как заблагорассудится. Хорошо, что эти авторы никогда не возражали против того, что я за них выдумывала. Поражало и то, что ни у одного из них ни в одном стихотворении не было даже намека на испытания, которые в разное время претерпевал их народ. (Тут я, разумеется не права: был бы такой намек, у меня бы работы не стало).

Другое дело – переводы стихов со знакомой метрикой. Я с удовольствием переводила поэтов Скандинавии и Румынии, ирландские баллады. Интересно было переводить газели Алишера Навои, но и там была заданная форма.

Права Лилиана Лунгина: перевод – это всегда личность переводчика. Поэтому переводы одного и того же текста могут быть такими непохожими. Я убеждалась в этом не раз, особенно переведя некоторые стихи Генриха Гейне, в прежних изданиях переведенные Блоком и другими русскими поэтами.

В Израиле переводы стихов на русский оказались не столь востребованы. Изредка подбрасывала мне работу Зоя Копельман, литературовед, редактор, переводчик. О том, что в Израиле жили и живут превосходные писатели, я догадывалась, читая нечастые публикации в журнале «Иностранная литература». Теперь в Израиле мне открылась проза Меира Шалева и Амоса Оза в отличных переводах. Зоя позволила мне приобщиться к незнакомой поэзии. В Москве я безуспешно пыталась одолеть книгу Владислава Ходасевича «Из еврейских поэтов». Они сильно проигрывали в сравнении с оригинальными стихами Ходасевича. А тут мне представлялась возможность непосредственно коснуться мира Леи Гольдберг, Натана Альтермана, Саула Черняховского.

И на этот раз утренний звонок Зои Копельман обрадовал, обещал работу: «Надо встретиться, не откладывая, завтра утром: нужен перевод поэмы для книги «Опечатанный вагон». Имя автора мне ничего не говорило. У меня сохранилась наивное обыкновение принимать всерьез назначенное время, что никак не соответствует привычкам израильтян. «Завтра утром» звоню Зое сообщить, что мы с мужем выезжаем к ней, но Зои нет дома, и когда будет, неизвестно, так что я теряю минимум два дня. Сегодня пятница, в субботу она недоступна.

У поэмы Итамара Йоза Кеста «Пейзаж в дыму» есть подзаголовок «Будни Берген-Бельзена». В этом концентрационном лагере погибла Анна Франк. Поэма состоит из коротких разностопных отрывков. Свободный стих, нерегулярная рифмовка, метафора на метафоре. Мне в переводческой практике больше приходилось иметь дело с традиционными размерами, новая задача показалась интересной, даже увлекательной. Перевод сделала за неделю (вместо трех оговоренных). Зоя перевод одобрила, включила в большую книгу стихов и рассказов о Катастрофе. Книга «Опечатанный вагон» вышла в 2005-ом году. В ней оказались и другие мои переводы и оригинальные стихи. Позже «Пейзаж в дыму» опубликовала Рада Полищук в своем альманахе «Диалог».

Мама и бабушка

Старый Минск. Год 1922. На открытой площадке стайка выпускниц еврейского педагогического техникума. Блузки неопределенного цвета, юбки пониже колен, будто униформа, короткие прямые стрижки. Одна, маленькая, кругленькая, с японским разрезом глаз – моя будущая мама. В центре кружка кудрявый паренек читает стихи, это Зелик Аксельрод. Скоро он познакомит Ривку со своим старшим братом Меером и она станет его женой.

Об отце и его брате, их детстве в местечке Молодечно и студенческих годах в Москве кое-что известно.

О детстве мамы, вернее, об атмосфере, в которой она росла, можно судить, только читая ее рассказы и повести. Каким чудом, оставив нищую окраину, оказалась она в университете, в аспирантуре, стала преподавателем, доцентом, литературоведом и прозаиком? Кроме природной даровитости, помогала завидная способность к языкам.

Мама (стоит слева) с родителями и сестрой. 1922

С детства идиш, русский и белорусский, разговорные польский и немецкий. Французским овладела, едва коснувшись его, румынским, когда познакомилась с Яковом Штеренбергом. К тому же, мы с ней неделю-другую посещали кружок румынского языка в Доме литераторов. Я только выучила первые «мулцумеск» и «буна сеара», а мама уже читала Ионеско в оригинале.

Мама, автор статей и монографии о творчестве Шолом-Алейхема, написала предисловие к шеститомному собранию его сочинений на русском языке, состояла в редколлегии этого издания и хотела привлечь к переводам русских писателей: Зощенко, Всеволода Иванова, Паустовского, предложила консультировать их, помочь с подстрочниками. Разумеется, этот номер не прошел, маму вывели из редколлегии: всяк сверчок знай свой шесток. «Шесток» был поделен между патентованными переводчиками с идиша. По просьбе мамы один рассказ все-таки перевел Зощенко.

О своих корнях мама не рассказывает, да я и не пристаю с расспросами. В советское время не было принято интересоваться родословными, и после, к сожалению, это не сильно занимало меня.

В 1934-ом году Ривка Рубина вступает в только что образованный Союз Советских писателей (ССП), получает членский билет за подписью Горького, мало что изменивший в ее существовании. Кормится и кормит семью «внутренними» рецензиями – в большинстве случаев требуется отповедь навязчивым авторам, сочинения которых не имеют никаких шансов оказаться вне мусорной корзины, а подчас отправляются туда сразу.

Мама пишет на идиш очерки о еврейской классике и подвигах еврейских женщин. До 1948 года в Москве еще существуют еврейское издательство, журнал и газета.

В 1939-ом мама получает путевку в Голицыно под крылышко бессменной хозяйки Дома творчества, рачительной и властной Серафимы Ивановны Фонской. Счастливые обладатели путевок, человек десять – двенадцать, собираются за общим столом. Два места предоставлены Марине Ивановне Цветаевой с сыном Муром. У них не путевки, а курсовки. Ночлег им не положен, завтраки тоже. Они живут в избе неподалеку, у них полкомнаты за перегородкой. Завтракают остатками ужина. Электричества нет, но есть керосиновая лампа, под которой Марина Ивановна пишет письма и, с легкой руки моей мамы, переводит стихи еврейского поэта и прозаика Ицхака-Лейбуша Переца.

На Баррикадной 8-б с нами живет бабушка, мамина мама. Никто не замечает, что она красивая, в плоском бледном лице с точеными чертами нет жизни. Русский язык бабушка так и не выучила – не акцент, а невесть что, хотя я ее понимаю, и с соседками на кухне она как-то изъясняется. Мне казалось, что бабушка знает по-русски только слово «паскудства», которым называет все, что ей не нравится: соседку Верку, ее щенка, ее кастрюлю на плите, или осеннюю размазню во дворе. Кого-то постоянно проклинает «трасца» («чтоб тебе»), кого-то бранит: «уйсворф» («изверг»). Я живу в одной комнатке с ней, ночью затыкаю уши, чтобы не слышать ее шепота, бормотания, шелестения, скрипа пружин под ее отяжелевшим телом. Иногда мне хочется погладить ее, утешить. Но она отшатывается. Почему? Что у нее в прошлом, почему ее правильное лицо никогда не освещает улыбка? Кого она проклинает – неужели и моего добрейшего, чистейшего отца? Кажется, бабушка – единственный человек, которого он не выносит, с неизбежным присутствием которого не может смириться. И почти все годы после женитьбы обитает рядом с ней, в невозможности уединиться в наших унизительных клетушках.

Книги еврейских авторов публиковали два издательства: «Советский писатель» (оригиналы и переводы) и «Художественная литература» (только переводы). Существовала разнарядка – одно или два названия в год. В плановом хозяйстве запланированы и нарушения плана, неукоснительно соблюдавшиеся.

Папа делал иллюстрации к маминым книгам, после долгой мороки попавшим в план, но выхода ни одной из них не дождался.

Редактировались книги еврейских писателей с особой бдительностью. В «Советском писателе» редактор – добродушный человек, литератор, известный своей военной доблестью, бесстрашный командир партизанского отряда. Но вспоминаю, какой измотанной возвращалась мама после каждой встречи с ним. Его страшила любая фраза, которую можно было заподозрить в недостатке лояльности.

Маму всегда тревожило мое неосмотрительное поведение: особенно после смерти папы. В его легком добром характере она видела защиту от всех бед и неурядиц, он никогда ни на что не жаловался, в том числе и на здоровье. Но постоянные поездки с тяжеленным этюдником, роспись стен и плафонов по ночам, книжные иллюстрации с бесчисленными вариантами мстили за себя. В шестидесятых микро-инфаркты один за другим, и обширный последний в 1970-ом.

Перед войной у нас на Баррикадной частый гость – еврейский поэт Самуил Росин, у него ни волосинки на круглой голове и доброе круглое лицо. Дочь поэта – моя ровесница с горделивым именем Эра. Росин уходит в ополчение и погибает под Вязьмой вместе с женой, доставившей в часть какую-то провизию. Я прочла об этом в воспоминаниях Эры. Кто знает, сколько других сорокалетних необученных очкариков, писателей, художников, ученых, которых в довоенные годы не успели прибрать к рукам, погибли в ополчении.

Эра в конце пятидесятых выходит замуж за молдавского писателя Иона Друце, я знакомлюсь с ним в Кишиневе и перевожу его рассказ.

Вот еще вспышка, вернее, всплеск – я принимаю первую в жизни ванну в квартире писателя Дмитрия Стонова в писательском доме в Лаврушинском переулке, напротив Третьяковки. С черноголовым глазастым мальчиком Леней Стоновым я познакомилась в пионерском лагере. Анна Зиновьевна, мама Лени, заботливо опекала писательских детей и до войны, и после, и во время эвакуации в Чистополь. Она привела меня на Лаврушинский, угощала пирожками с капустой и повидлом. В этой квартире я больше не бывала. В 1949-ом папа Лёни исчез на десять лет.

Леонид Стонов позвонил мне через полвека. Он по делам в Израиле, хочет встретиться. Что стало с его квартирой и ванной, не знаю. Встретиться не удалось. Леонид, крупный ученый, биолог, правозащитник, живет в Чикаго.

Интересно, подсчитано ли кем-нибудь, сколько человек из первоначального состава Союза писателей избежало тюрем, этапов, пересылок, войн и сколько осталось в живых.

Озадачивают неожиданные звонки по телефону. Вот, например, некто пытливый просит прислать ему книгу моей мамы Дины Рубиной, которая писала на идиш и сама себя переводила. Что мою маму звали не Диной и что Дина не приходится мне ни мамой, ни внучкой, я так и не сумела растолковать. Другой незнакомец интересуется, сколько страниц было в сборниках Зелика Аксельрода и сколько в книжках Ривки Рубиной. Хорошо, конечно, что эти страницы, хоть так, но упомнаются.

Имена убитых наповал

О трагической судьбе Зелика Аксельрода я рассказывала неоднократно. Но открылся наконец архив НКВД Белоруссии, «сгоревший», как отвечали «компетентные органы» на запросы моего отца. Появились новые сведения, список из восемнадцати членов Союза писателей Белоруссии. В списке в том числе и знаменитый Янка Купала. Особенно взволновали меня новые подробности о Зелике Аксельроде. Он значится семнадцатым, может быть, потому, что за ним пришли в 1941-м году, а не в тридцать восьмом. К тому времени его друга Изю Харика успели замучить и расстрелять.

Из опубликованного документа.

«Совершенно секретно. Секретарю ЦК КПБ тов. Пономаренко. Только лично

Об имеющихся компрометирующих материалах на членов Союза советских писателей БССР…

17. АКСЕЛЬРОД ЗЕЛИК МОИСЕЕВИЧ, 1904 г. рождения, еврей, беспартийный, уроженец г. Белостока (Польша). Член Союза советских писателей Белоруссии, еврейский писатель.

Был ближайшим другом разоблаченного НКВД польского шпиона-троцкиста ХАРИКА. Группирует вокруг себя еврейских писателей, высказывает резкие контрреволюционные настроения.

Изобличается показаниями арестованного нацдема РАППОПОРТА как участник антисоветской организации.

Связан с группой нацдемов среди писателей – литературными работниками ЧОРНЫМ, КРАПИВОЙ, БРОВКО, ГЛЕБКО, ВОЛЬСКИМ и др.

В его литературной деятельности имел место ряд грубых политических ошибок.

Народный комиссар внутренних дел БССР

майор государственной безопасности

Наседкин

23 октября 1938 г.

В этом, документе наврано даже место рождения Зелика. Он родился не в Белостоке, в городке Молодечно.

Любопытная подробность: донесение направлено тому самому Пономаренко, к которому через год обратятся два писателя Зелик Аксельрод и Гирш Каменецкий с протестом против закрытия еврейских школ и еврейской газеты в Вильно после раздела Польши в 1939-ом году. Пономаренко, в свою очередь, не преминул сообщить Сталину всю правду о врагах народа, окопавшихся в Союзе писателей Белоруссии.

Зелик Аксельрод