Читать книгу Поворот круга - Елена Аксельрод - Страница 6

Вступаю

Друзья и родители считают, что мне пора вступать в Союз писателей: я автор нескольких многотиражных детских книжек и многострочных переводов. В 1966-ом году послушно подаю документы в святая святых и спустя два года становлюсь обладательницей таких же корочек, как у мамы, но за подписью не Горького, а менее именитого Георгия Маркова. Помогли рецензия Бориса Слуцкого и рекомендация Давида Самойлова. Слуцкий принимал свою миссию в приемной комиссии со свойственной ему ответственностью. Ироничный Самойлов, редактировавший в то время мои переводы из венгерской поэзии, не придававший этому членству никакого значения, ограничился листком со своим факсимиле: пишите, что хотите. Итак, на четвертом десятке я – молодой автор, надежда секции детской и юношеской литературы. Парторг, потрепанный добродушный дядька, выдававший на гора идейно выдержанные подростковые повести про шпионов, отлавливает меня в темных закоулках Центрального дома литераторов и с вкрадчивой настойчивостью внушает, что я должна укрепить ряды КПСС. Я, ссылаясь на свое легкомыслие, не уступаю и не вступаю

Ранее, в 1965-ом году, мама протащила меня в Большой зал ЦДЛ, куда созвали всех членов московского отделения Союза писателей, чтобы сообща пригвоздить к позорному столбу отщепенцев Синявского и Даниэля. В заглавных ролях общественный и государственный обвинители, секретари Союза. Первый любовник начальства Сергей Михалков распаляется: «Д-давить их ннадо, ккак кклопов». Интересно, много ли клопов он раздавил на своем чистопородном пути?

В единодушии собравшихся никто не сомневается. Статисты молчат, награждают аплодисментами самые яркие высказывания. Поэт Давид Самойлов и переводчица с английского Татьяна Литвинова, дочь впавшего в немилость наркома иностранных дел, позволяют себе реплики, нарушающие гладкое течение спектакля. Таню Литвинову, сидевшую в первом ряду партера, выволакивают из зала. Самойлов остается на месте, к нему в амфитеатр пришлось бы добираться по ногам. Бориса Слуцкого не слышно. Его стихи давно ходят по рукам, но он печально известен и тем, что как истый коммунист, присоединился в похожих обстоятельствах к шельмованию Пастернака. Насколько я знаю, Слуцкий не мог себе этого простить до конца жизни. У меня с ним свои отношения, о которых он не подозревает, восхищается работами моего отца, пишет статью о них. Кроме всего прочего, чувствую общность с этим поэтом ещё и потому, что он в своих стихах не стесняется слова «еврей». Очень хочется, чтобы ему стала известна мои «взрослые» опыты, но он их не знает и знать не может. Жду, что он выразит свою поддержку хотя бы Даниэлю, с которым и я и он близко знакомы. Может быть, Слуцкого и в зале нет?

И вот через три года Борис Слуцкий рекомендует принять меня в Союз писателей, зная только мои невинные детские книжки. А, может, зная только моего отца?

Кафе «Прага»

У нас семейная традиция: по выходным дням ходим в кафе «Прага» на Арбатской площади. Какие там аппетитные шпикачки и тающие во рту блинчики с творогом, и нежнейший торт «Прага», треугольнички которого подают на десерт. Я невыездная. Чехословакию знаю только по Чапеку и Гашеку, по «Войне с саламандрами» и «Бравому солдату Швейку».

1968 год. Синявский и Даниэль в мордовских лагерях. Вместе с другими сочинителями сижу у телевизора в холле Дома творчества Переделкино. На экране новости. Советские танки входят в Прагу. Вроде бы, ничего удивительного. Знакомое чувство подавленности, недоумения. Все будто онемели. Неловко глаза поднять.

От Казани до Кокчетава

Татьяна Сетунская, жена члена Правления ССП Анатолия Алексина, посылает рисунки писательских детей на международные выставки. Она же распоряжается командировками членов детской секции.

Мало того, что Татьяна Александровна отправляет работы Миши на выставку в Индию (откуда они, конечно, не вернулись), она дважды включает меня в группы, рассылаемые по союзным республикам на ежегодную «Неделю детской книги».

В Казани мои спутники нескучно проводят свободное от выступлений время в квартире местной начинающей поэтессы. Смирный муж, учитель математики, сбиваясь со счета, выносит на помойку пустую тару. Красавице-хозяйке московские гости уделяют значительно больше внимания, чем красавице-Казани. Правда, один из авторов прилюченченских книжек так увлекся этой или другой обольстительницей, что опоздал на поезд и мы вернулись в Москву без него. Может быть, остался в Казани в поисках сюжета, или попросился на ПМЖ?

В следующем марте направляемся в Ташкент, возглавляет наш чадолюбивый десант Валентин Берестов. Улыбчивый, словоохотливый Валентин Дмитриевич, всегда с газетами подмышкой, рассказывает о своем детстве в Ташкенте, о Корнее Ивановиче Чуковском, опекавшем его в эвакуации. Берестов вслед за Горьким и Чуковским утверждает, что только тот, кто писал детские стихи, может хорошо писать для взрослых. (Не зря мне в «Советском писателе» объясняют, что я «детская», а в «Детской литературе», что я «взрослая», не включая мои книжки в очередные издательские планы ни там, ни здесь).

В пышных ташкентских застольях с непременный пловом, который следует есть руками, мне и другим неумехам выдают вилки, но и они не спасают положения. Тарелки остаются чистыми, а мы голодными. Зато в этих застольях наглядная дружба народов: за общий стол не пускают корейских коллег, потому что «кореец собаку ест». С тихими приветливыми корейцами встречаемся отдельно. Они угощают нас острыми салатами «хе».

Следующая остановка Нукус – столица Каракалпакии. Оттуда самые любознательные на вертолете устремляются на Арал. Я даже купальник захватила, намереваясь вступить в море, никто не предупредил, что в этом водоеме нет воды. Ему подошло бы название «Мертвое море», если бы это имя не было присвоено доживающему свой век (вернее, века) одному из трех морей Израиля..

По моей навязчивой просьбе мы успеваем и в Ташкенте, и в Нукусе заскочить в художественные музеи. Обоими музеями в разное время были приобретены работы отца. Создатель Нукусского музея Игорь Витальевич Савицкий умер, не успев оформить и оплатить последнюю закупку. Следы уникальных рисунков затерялись. Вспоминается незадача с драгоценностями княгини Тенишевой, о чем рассказ впереди.

Свою первую и единственную командировку без соглядатаев я получаю не от Союза писателей, а от Михаила Швыдкого, работавшего в журнале «Театр». Снарядил он меня не в Париж, или Венецию, а в славный город Кокчетав, куда не так давно ссылали семьи осужденных по 58-ой. Теперь туда на преддипломную практику посланы студенты постановочного факультета Школы-студии МХАТ два Михаила – Курс и Яхилевич. Мне заказано написать для журнала рецензию на спектакль по повести Тендрякова «Ночь после выпуска» в новом молодежном театре, где очень кстати практикуются оба Миши.

Лечу не без приключений. Борясь с хронической турбулентностью и столь же хронической нелетной погодой, самолет садится где угодно, только не в пункте назначения: в Петропавловске, Актюбинске, где-то еще на безоглядных просторах Казахстана. Мой Миша всю ночь прохлаждается в театральном автобусе «Кубань» на вьюжном кокчетавском аэродроме. Вход в помещение аэропорта закрыт до утра.

М. Аксельрод «Портрет жены», 1965

Непрочитанные поэты

К разряду «непрочитанных поэтов» Александр Тимофеевский причислял и себя. По просьбе Эдуарда Успенского он сочинил песенку крокодила Гены про «день рожденья только раз в году». Песенку приписывали автору сценария. Не в этом дело. А дело в том, что ни разу ни в одном году не публиковали известные только кучке друзей главные, независимые и беспощадные стихи Саши Тимофеевского.

Похожее недоразумение произошло и со стихами Александра Аронова. Стихотворение «Если у вас нет дома» стало широко известным, после премьеры и ежегодной трансляции фильма Рязанова «С легким паром», но имя автора долгие годы в титрах не указывали. Отчетливое представление о дерзком творчестве этого поэта возникает только по книгам, изданным посмертно.

Не прочитан и Николай Панченко.

Мало кто помнит его стихи, жесткие, страстные. Отдельные. Панченко не упоминают даже в обойме «военных поэтов», хотя в его стихах о войне подлинная боль, незаживающая память.

Николай Васильевич Панченко один из инициаторов и составителей альманаха «Тарусские страницы». Эта книга, изданная в 1961-ом году Калужским издательством, одна из первых ласточек хрущевской оттепели. На волю выпорхнули стихи и проза Марины Цветаевой, стихи вернувшегося из заключения Наума Коржавина, «Золотая роза» Паустовского, уверенно поддержавшего альманах, повесть Окуджавы «Будь здоров, школяр», и еще немало примечательных сочинений, что, естественно, не оставляют без внимания те, кому положено примечать. Большую часть тиража, не теряя времени, рассыпают, издателей наказывают. Слава Богу, не отправляют в каталажку: оттепель всё-таки.

Я всегда любовалась его благородным несовременным обликом, таким представляю себе чеховского Дымова. В ЦДЛ Панченко обычно появлялся в сопровождении Нины Бялосинской, фронтовички, давнего друга, реже на людях рядом с ним возникала жена Варя Шкловская. Однажды в ЦДЛ я видела, как Николай Васильевич бережно вел под руку Надежду Яковлевну Мандельштам. Было заметно, что между ними близкие доверительные отношения. После смерти Нины Бялосинской в 2004-ом году Варя помогала подготовить к изданию ее книгу.

Мою книжку «Лодка на снегу» регулярно переносили из плана издания в планы редподготовки. Получив три положительные внутренние рецензий, я решилась пойти на прием к заместителю главного редактора, злобному коротышке Числову. Он выслушав меня, пожаловался, что у него шестьсот рукописей вроде моей. После этого признания я еле удержалась, чтобы выйдя на улицу не сигануть под троллейбус. В дело вмешались Николай Панченко и Валинтин Оскоцкий. Благодаря им, моя «Лодка», подмороженная и покореженная после десятилетней выдержки в погребах «Советского писателя», все-таки выплыла наружу.

Но вот парадокс: не прочитаны и зачитанные поэты. Рокочущая плакатная муза Роберта Рождественского не особенно уживалась с тремя другими солистами оттепели – Евтушенко, Ахмадулиной, Вознесенским.

Листая антологию «Все Лучшие стихи детских поэтов», встречаю неизвестного мне детского поэта Роберта Рождественского, доброго, обаятельного выдумщика.

Но главным открытием для меня стали поздние прощальные стихи поэта, их безыскусная простота и трагическая нежность.

«Такая жизненная полоса, /а может быть, предначертанье свыше, /Других я различаю голоса, а собственного голоса не слышу. /И все же он, как близкая родня, /единственный, кто согревает в стужу. /До смерти будет он внутри меня. /Да и потом не вырвется наружу».

Этот подлинный голос, вопреки сомнениям автора, успел вырваться наружу еще при жизни поэта.

Непрочитанными остаются ушедшие в разное время своеобразные лирики Владимир Леонович, Сергей Дрофенко, Надежда Григорьева. Имя Александра Величанского знают (знают ли?) благодаря Сергею Никитину, поющему стихотворение «Под музыку Вивальди». Почему эти поэты не были прочитаны при несомненной силе и органичности дарования? Может быть, именно эти качества настораживают издателей? Но как могут заметить неопубликованное влиятельные критики, зачастую решающие судьбу поэта? Стали известны только стихи, положенные на музыку популярными композиторами.

Секретари

В начале тридцатых писатели и художники вступая в творческие союзы, еще не предполагают, что эти объединения призваны стать опричниной режима. Живописцы и графики, социалистические реалисты, радуют власть патриотическими многофигурными композициями: трудовые будни и государственные праздники, летчики-герои, доярки, трактористы и рабочие-передовики. Для портретного сходства используются ретушированные фотографии. В дальнейшем и этого не понадобится. Достаточно на фоне бескрайних просторов Родины изобразить советскую богородицу – женскую фигуру с младенцем на руках, и назвать сей продукт «Мать». Понятно, где мать, там и отец: через несколько лет восходит «Утро нашей родины», где отец народов предстает на том же фоне, только одет он во френч и вместо младенца шинель на рукаве.

Выстроены творческие Союзы по образу и подобию руководящей партии: ответственные секретари, секретари по идеологии, секретари секций по жанрам, секретари парткомов, секретарши секретарей, от которых в самом деле зависело многое: оформить и передать наверх бумаги, дать им ход или не давать и даже подсказать ответ на них.

Самый секретный секретарь, ведающий всеми секретами членов СП – секретарь по организационным вопросам.

Этот пост в Московском отделении Союза писателей много лет занимает импозантный и учтивый генерал КГБ Виктор Николаевич Ильин, сам отбывший срок в местах не столь отдаленных. Его вниманием не обделен ни один из пишущих. Забавно, что один из них Михаил Кудинов, переводчик с французского, подолгу прогуливается с Виктором Николаевичем по тропинкам Малеевки. Они хорошо понимая друг друга, с увлечением вспоминали лагерное прошлое. Об этом мне рассказывал сам Кудинов.

Унаследовавший должность Ильина и его осведомленность, кучерявый Кобенко не утруждается галантным обращением со щелкоперами, рявкает свое «не пущать» без особой кучерявости, с прямотой малограмотного урядника. О том, что я собираюсь в Израиль, он знает, когда я сама еще этого не знаю.

Кабинет ответственного секретаря Союза писателей – не только московского, а берите выше, – всего союзного, помещается в особняке, известном москвичам как дом Ростовых. Вход во двор с улицы Воровского. В огромном кабинете за огромным столом восседает огромный мясистый Юрий Николаевич Верченко. Окно его кабинета выходит во двор на памятник Толстому.

Во флигеле направо от Льва Николаевича и Юрия Николаевича, который, как сказано в «Литературной газете», «просто любит писателей», редакция журнала «Дружба народов», налево – Иностранная комиссия решает, с какими иностранцами можно дружить, с какими нельзя, куда можно ездить, куда ни-ни..

Привилегии

Вступив в Союз писателей, я оказалась внутри некоего сословия, где существовала своя иерархия.

Одновременно я, сделавшись и членом Литфонда, что важнее, получаю немало привилегий. Могу на двадцать четыре или двадцать шесть дней (в не летние и не зимние месяцы) купить льготную путевку в Дом творчества, чем охотно пользуюсь. Кроме того, Бюро пропаганды, отправляющее меня пропагандировать собственные сочинения в школы и подмосковные пионерские лагеря, платит мне за выступление не жалкие семь рублей, а внушительные четырнадцать. Случались выступления и вполне бескорыстные. Вот на фоне стяга «Народ и партия едины» читаю стихи про любовь в психиатрической клинике им. Ганнушкина. Тему предложил доктор Авруцкий, лечивший алкоголиков. Пациенты одаривают меня признаниями в любви, устными и письменными, рисуют мои портреты. Самые удачные хранятся у меня в особой папочке.

Но главное, в голодные восьмидесятые члены Союза писателей ежемесячно выстраиваются в очередь к заветному прилавку в гастрономе №1 на Лубянке. В бумажных пакетах инженеры человеческих душ, в отличие от прочих инженеров, уносят дефицит: килограмм ядрицы, плавленый сырок «Виола», баночка сгущенного молока, триста граммов докторской колбасы, а по праздникам – золотистого венгерского сервелата. Перед отъездом в Израиль мы обеспечили гречкой всех провожавших.

Существовала у членов Литфонда и своя закрытая поликлиника с аптекой при входе. В Дома творчества не пускали без свидетельства о диспансеризации. Её можно было одолеть за один день в приятных беседах с коллегами.

Мы живем рядом с этой поликлиникой. Посетив врача, получив необходимые рецепты и справки, знакомые и полузнакомые поэты (почему-то именно поэты) желая отметить это событие, заходят ко мне с бутылкой. Рюмки и стаканы на кухне всегда наготове. Хлеб-соль и какая-никакая колбаска тоже. Не могу сказать, что эти визиты всегда кстати. Мужу, вернувшемуся с работы, они не особенно нравятся, хоть ему и предлагают приобщиться.

Регулярно около восьми утра нас будит робкий стук в дверь: поэту Морковкину, заночевавшему в нашем или соседнем подъезде, не хватает трояка на опохмелку.

Вечерами я задерживаюсь у Льва Зиновьевича Копелева, где днюют и ночуют диссиденты.

Лев Копелев и его жена Раиса Орлова жили на первом этаже нашего дома, но когда неизвестные доброхоты в очередной раз запустили камнем в окно, правление кооператива после долгих трений и прений все-таки переселило Копелевых в соседний дом на пятый этаж. Стало еще оживленнее и свободнее.

Выступление в психиатрической клинике

Я читаю свои непечатные вирши в разных, иногда случайных, компаниях, начинаю публиковаться в американском журналах и газетах, в доме завелись тамиздат и самиздат. В книге Копелева «И сотворил себе кумира», вышедшей в «Ардисе», эпиграф из моего стихотворения. Как тут маме не тревожиться?

Членам Союза писателей дозволяется иметь секретаря. Секретарь получает трудовую книжку и московскую прописку. Сердобольный Роман Сеф, поэт и переводчик, уговаривает меня осчастливить жену какого-то своего кавказского или татарского приятеля, работавшего, насколько помню, в кожно-венерологическом диспансере. Я, польщенная неожиданной значительностью своего положения, не возражаю, и Роман приводит ко мне ослепительную гурию, которую я больше никогда не видела. У меня в досье наверняка появилась строчка о наличии секретаря, что свидетельствует о моем преуспеянии.

Сначала сына, а потом внучку водим в детский сад для писательских отпрысков. Рядом на белых горшочках восседают внук Твардовского и внучка Эренбурга.

Рядовых писательниц, как правило, «не выездных», но желающих причаститься веяниям моды, опекает целая армия вездесущих фарцовщиков. Сапоги, джинсы, жакеты, блейзеры примеряем в туалетах и кабинетах. Их поставляют вернувшиеся с гастролей ансамбли, а так же дочери и жены выездных писателей. Стараются не отстать секретарши творческих союзов. Я тоже становлюсь объектом этого бизнеса, мне предлагютт кофточки и брючки, которые всем малы. Послушно отдаю часть нелишних гонораров, а новинку, расползающуюся по швам, выношу в мусоропровод.

Литфонд принято было упрекать во мздоимстве, неравном распределении благ, в том числе путевок в Дома творчества и комнат в них. В Дубултах и этажи делились на престижные высокие, с окнами на море, и нижние, где ровно в двенадцать часов по ночам начинали реветь трубы. Литературный фонд получал отчисления от каждого гонорара, поэтому можно было в нем состоять, не вступая в Союз писателей. Известно, как милостиво обошлись с Пастернаком, исключив его из Союза, но оставив в Литфонде.

Можно припомнить немало и других добрых дел. К примеру, взял же он на работу в Малеевку доктора Захара Ильича Розенблюма, оттрубившего восемнадцать лет по этапам и лагерям. Само существование этого Дома было бы немыслимо без участливой внимательной улыбки Захара Ильича, без его сухощавой подтянутой фигуры в белоснежном халате.

Всех служащих Дома творчества мы знали по именам, особенно любили нянечек Машу и Зину. Они загодя справлялись в конторе, кто и когда приедет, один или с гостями, как подготовить комнату, сколько понадобится раскладушек и постелей. По окончании «срока», мы совали им в кармашек трешку или пятерку, они ласково благодарили.

Неприхотливая кормежка тоже устраивала нас. К обеду золотистый печеный картофель нарасхват и «витаминный удар» – огромное блюдо зелени, ежедневные кнели паровые не вызывали особых возражений. На сон грядущий сочинители, в основном не первой молодости, лакомились черносливом или кефиром, а порой тем и другим. Помню трагикомический эпизод: одной писательнице, страдающей диабетом, в столовой к пяти вечера подавали овсяную кашу и кофе с несладким печеньем. «Мария». Однажды писательница чуть опоздала, а на столе ни каши, ни «Марии». Ими успела подзаправиться другая писательница, страдающая повышенным аппетитом. После обеда и после ужина, когда все расходились, в столовой появлялся Владимир Маканин. Быстро расправлялся с едой и возвращался в свой коттедж, к своей работе. Не знаю, доставалась ли ему румяная картошечка.

ЦДЛ

В Центральный дом литераторов можно войти и с улицы Герцена (Большой Никитской) и с улицы Воровского (Поварской). Отворив тяжелую дверь и спустившись на несколько ступенек, заглянешь к брадобрею и балагуру Моисею Маргулису, наслушаешься одесских баек, и вперед, на два пролета вверх. Миновав дверь парткома, пройдешь через дубовый зал, насытишься благовониями ресторана, зарядишься у стойки рюмочкой коньяка или чашечкой кофе, и как раз поспеешь к финалу затянувшегося обсуждения нечитанной книжки.

Как случилось, что именно в помещении парткома затеян секцией переводчиков первый московский вечер Иосифа Бродского?

Я еще ничего о нем не знаю и не понимаю, почему так много профессионалов собралось послушать анапесты этого рыжего многословного ленинградца. Свои, московские, так не пишут и так не читают. Но разве они хуже? С большим опозданием начинаю ценить эту поэзию и эту личность.

В последнее время имя Бродского мелькает на экранах телевизора, присваивается клубам и библиотекам. Интересно, эта повсеместная известность питается частым упоминанием имени или все-таки самим голосом поэта, погружением, пусть и поверхностным, в его стихи? Как правило, больше всего эпигонов у поэтов, стихи которых отличаются заметными формальными новшествами. У Цветаевой их больше, чем у Ахматовой, у Вознесенского больше, чем у Евтушенко. Поддается подражанию манера, ноне суть, смыслы.

Я не часто заглядываю в ресторан ЦДЛ, где по вечерам коллеги пропивают и проедают гонорары с нужными и ненужными сотрапезниками. В дневное время рядовым членам СП предлагаются нехитрые комплексные обеды.

Почетный завсегдатай ресторана – народный поэт Дагестана Расул Гамзатов. Переводить его мечтают многие стихотворцы, тиражи у аксакала баснословные. Мне перепадают переводы дагестанцев, но классик достается Гребневу и Козловскому.

И вот сидим мы как-то за столиком с поэтом Яковом Акимом после нудного собрания детской секции. Из-за центрального стола тяжело выдвигается багроволицый тучный Гамзатов. Опираясь на палку, не спеша направляется к нам. Подходит почти вплотную, утыкается мне в лицо заплывшими глазками. Неужто предложит работу? А он хрипло: «Пойдом!» Аким, отнюдь не богатырь, встает между нами, пытается отодвинуть корифея. А тот: «Сичас джигитов па-а-за-аву, конэй прывыдут». Изящный Аким толкает его в грудь и, заикаясь: «П-пшел ты…» Тройка джигитов вырастает как из-под земли и влекут народного поэта на его законное место.

А если мне светили тиражи?

Наши нравы

Переделкино, Дом творчества писателей, конец 70-х.

На просцениуме немудреная декорация: однотумбовый письменный стол, справа от стола застеленная белым пикейным покрывалом кровать, слева – диван без подушек. По одну сторону дверей низкий двухстворчатый шкаф, по другую – умывальник. Вода холодная.

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

Прозаики, поэты, критики и литературоведы, толстые и тонкие, молодые и старые, сгрудившись у зеленой садовой скамейки, хохоча и перебивая друг друга, обсуждают пасквиль поэта Межирова на поэта Евтушенко. Из текста следует, что он вхож во всесильные кабинеты, запросто звонит председателю КГБ Андропову, и между делом постукивает на коллег.

ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ

Писатели отправляются на послеобеденный отдых. Я сижу на опустевшей скамейке Александр Петрович Межиров, завидев меня из окна, спускается ко мне и дарит новую увесистую книгу своих стихотворений.

Открываю книгу и не верю глазам своим – автор предисловия Евгений Евтушенко!

ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ

Возвращаюсь в свой пенал, кладу книгу на шкаф. Заправившись полдником – чаем с булочкой, на диване и кровати рассаживаются гости: Алла Белякова, Галя Демыкина, Леонид Лиходеев, кто-то еще и Александр Межиров. Разгоряченные поединком на биллиарде вваливаются поэт Григорий Поженян и драматург Валерий Тур с кием наперевес. Поженян со свойственной ему импульсивностью хватает со шкафа книгу Межирова, видит имя под предисловием, на мгновение застывает ошарашенный – и обрушивает на автора книги весь свой военно-морской запас ненормативной лексики. Фраппированные дамы удаляются. За дамами поспешают Лиходеев, Тур с кием и не помню, кто еще.

ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Сидим в холле, гадаем, как будут развиваться события, кто появится раньше – Поженян или Межиров. Первым из моей комнаты выскакивает пузырящийся гневом Поженян, проносится мимо, не замечая нас.

Продолжительная пауза… Межиров, опустив голову, медленно идет по длинному коридору, поравнявшись с нами ускоряет шаг и бросает растерянное: «Я все объясню».

ЭПИЛОГ

Ждем объяснений.

(Александра Межирова, одного из лучших поэтов военного поколения, мистификатора, игрока и в жизни, и за биллиардным столом, нет в живых. Меня он шутя называл «портативной Рахилью», но свою причастность к еврейству осознал в поздних горестных стихах, когда по личным обстоятельствам должен был эмигрировать в Америку).

Ушел и Евгений Евтушенко. Насколько я знаю, он и до, и после смерти Межирова говорил о нем восторженно.

Еще о нравах

На бюро детской секции надо обсудить, достойна ли стать членом СП Марина Бородицкая, издавшая несколько книжек. Я написала рекомендацию. Но как Агния Львовна Барто старательно не замечала вылупившихся в шестидесятых «птенцов гнезда Тимофеева», так в семидесятых наши, оперившиеся, недоверчиво морщатся, слыша новые имена. Сижу на собрании бюро и слушаю, как бывшие однокашники заваливают мою протеже. Кстати сказать, первые наши книжки, одобрили Кассиль и Михалков, даже упомянули в «Комсомольской правде». Агния Львовна хмурилась.

Впоследствии кое-как признала Иру Токмакову, становящуюся важной Ириной Петровной. Но зачем нашей Ире начальственные нотки в голосе и партийный билет в сумочке, когда «и прыгает, и скачет ПЛИМ, ПЛИМ, ПЛИМ и ничего не значит ПЛИМ, ПЛИМ, ПЛИМ»?

Еще эпизод. Корнею Ивановичу Чуковскому вручают какую-то государственную премию. Барто, в свое время активно участвующая в борьбе с «чуковщиной», лезет к нему с поцелуями. Он брезгливо отстраняется.