Читать книгу Поворот круга - Елена Аксельрод - Страница 5

Птенцы гнезда Тимофеева

Шестидесятые «оттепельные» годы. Мы живем в доме 42/14 на углу Ермолаевского переулка и Малой Бронной, через дорогу – московское отделение Союза художников (МОСХ). Знакомые художники бражничают или, по злобному навету соседей, безобразничают в нашей вместительной комнате. Пришло в голову, что я, человек миролюбивый, не агрессивный, всю свою советскую жизнь обитаю на улицах с воинственными названиями. В Москве – Баррикадная, Бронная, Красноармейская. В Алма-Ате, в эвакуации, тоже Красноармейская.

На кухне, в отличие от других порядочных людей, мы с гостями не сидим, об отдельной кухне можно только мечтать. Голосов не повышаем, еще и потому, что в углу за ширмой укладываем маленького Мишу. Никто не буянит. Встряхивая кудрявой сединой, Илларион Голицын читает стихи Хлебникова. Племянник Хлебникова Май Митурич молча слушает. Он вообще немногословен, ироничен, и… неотразим. Помню, как отмечали день рождения Мая под чердаком на Мясницкой, в доме, где когда-то размещался ВХУТЕМАС и преподавал отец Мая Петр Митурич. Сердцеед Май усаживает приглашенных приятельниц на кушетку и табуретки, сам располагается на полу, скрестив ноги, и, переводя взгляд с одной гостьи на другую, делает наброски, приговаривая: «Какие красавицы!» Сохранились его графические и живописные портреты этих «красавиц». Некоторые из них экспонировались на посмертной выставке Мая (не красавицы, а портреты, в том числе мой). Не знаю, писал он их с натуры, или по памяти. Я ему никогда не позировала, выставленный в музее портрет – полная неожиданность для меня.

Май Митурич

Захаживают к нам на Бронную и мои коллеги-литераторы. Неразлучники Генрих Сапгир и Игорь Холин приезжают из Лианозово. Их, как и меня, пригрел в издательстве «Детский мир» (позже «Малыш») Юрий Павлович Тимофеев. Они только начинают писать для детей, а я успела издать первую книжку. Сапгир удивляется, что к сочинению детских стишков я отношусь серьезно. Холин никогда свои стихи не читает, пальму первенства предоставляет другу Генриху. Я узнала стихи Игоря, не совсем детские, значительно позже, обнаружила его подборку в американском русском журнале «Аполлон» с обольстительной Екатериной Щаповой, женой Лимонова, на глянцевой обложке. В Москве миниатюры Холина не жаловали ни детские, ни взрослые издательства.

Во время первой оттепели росли как грибы, литературные объединения. Сапгир и Холин причисляли себя к лианозовцам, примыкавшим к художникам Крапивницкому и Рабину.

Изредка появлялся у нас Сева Некрасов, по внешности скромный разночинец, белокур, очкаст, стихи читает конфузясь, еле слышно. Сапгир представляет его как Концептуалиста. Что это значит, я так и не уразумела, Может быть потому, что статьи Севы не читала.

А со мной в 1961-ом случилось небывалое. Где это видано, чтобы автору случайно попавшейся на глаза рукописи звонил главный редактор издательства? В трубке незнакомый голос: «Ваша книга – дело решенное. Вы прирожденный детский поэт. Приходите подписывать договор». Я подумала, что это розыгрыш. Но звонивший назвался «Юрий Павлович Тимофеев».

Очень скоро, в том же году выскочила из печати моя первая детская книжка, «Ванька-Встанька и Санька-Спанька», книжка тоненькая, стихов кот наплакал, зато картинки красочные, яркие рисовали два художника Маркевич и Андреевич. Тираж не в сказке сказать. Эта книжка на долгие годы определила мое существование как детского поэта. Была допущена и в другие издательства, даже в «Советскую Россию», которую иллюстрированные детские книжки обычно не интересовали.

Юрий Павлович, человек порывистый, увлекающийся, в роли главного редактора «Малыша» задержался не надолго, так же, как в прежних своих ролях: главного редактора Детгиза, после там же заведующего редакцией национальных литератур, потом на радио и в газете «Московский художник» и в «Литературной газете» напоследок. Нигде не мог прижиться, слишком независим и непредсказуем.

Читаю верстку. Фото для журнала «Юность». 1961

В свое недолгое пребывание в «Детском мире» и в преобразованном из него «Малыше»» Юрий Павлович создал особую дружески-любовную атмосферу, это было единственное издательство в моей жизни (а их было немало), куда хотелось приходить, где были рады тебе. Тимофеев успел вывести в люди целую плеяду молодых поэтов и прозаиков: Эмму Мошковскую, Генриха Сапгира, Ирину Токмакову, Софью Прокофьеву, Геннадия Цыферова, Все мы птенцы гнезда Тимофеева. Юрий Павлович и главный художественный редактор издательства Иван Львович Бруни привлекали к работе лучших иллюстраторов детской книги: Мая Митурича, Евгения Монина, Льва Токмакова. Помню праздничные вечера в редакции, где пели Юра Коваль и Юлик Ким, играя на своих гитарах, где я до упаду танцевала с Ваней Бруни и где по-детски радовался этому разгулу Юрий Павлович, полный неисполнимых замыслов.

Оттепель сходила на нет, менялся и климат в «Малыше». Тимофеевской вольнице пришел конец.

Одним из поводов для увольнения Юрия Павловича и заодно Ивана Львовича послужило первое в России издание «Винни Пуха» в переводе Бориса Заходера. Помню эту книжку с иллюстрациями Алисы Порет. По какому-то гласному или негласному распоряжению «Малыш» не имел права публиковать переводные книжки.

При Юриии Павловиче автор не чувствовал зависимости от редактора. Разговаривали на равных. Но что стало с моим постоянным редактором Элей Степченко, влюбленной в стихи и поэтов, почему она встречает меня так сухо? Почему нас разлучили и мою новую рукопись передали другому редактору, не такому уступчивому? Приходить в редакцию уже не хотелось. Доверялось мне крепить дружбу народов, переводить с даргинского и лакского. Мои собственные книжки одновременно подвергались вивисекции в двух издательствах. «Малыш» не устраивала грустная бабочка (у нее ветер крылышки закрыл), «грусть» надо убрать так же, как упоминание о спасательном круге в другом стихотворении (это может навести детей на мрачные мысли). Похожие замечания я выслушивала и в «Детской литературе», где планировалась солидная книга, но по ходу ее прохождения лучшие стихи изымались и сборник худел.

Возвращаюсь на Бронную

Засиживается у нас и прекрасный во всех отношениях поэт, прозаик, живописец Юра Коваль, автор знаменитого «Недопеска», захватывающих приключений песца-беглеца. Разборчивая Вера Николаевна Маркова, с которой Юра подолгу беседует, приезжая к ней в Малеевку, восхищается его познаниями в разных областях искусства и даже в японской поэзии (в ее переводах).

Не обходит нас вниманием и плечистый синеглазый Лев Халиф. Он так красив и монументален, будто и в самом деле вел свой род от каких-то еврейских халифов, если такое возможно. Не зря известность он приобрел благодаря турецкому поэту Назыму Хикмету, процитировавшему в «Литературной газете» стихотворение Халифа:

Это стихотворение широко известно, встречаю его в разных версиях. Привожу, как запомнила.

В Нью-Йорке Халиф, по слухам, водил такси, продолжал писать стихи и прозу.

Наши встречи на Бронной проходят особенно весело, когда журнал «Веселые картинки» заказывает нам «датские» стихи: к Восьмому марта, Новому году или к Первому сентября.

Охальничаем, изощряемся в вариантах, перебиваем друг друга: «Блям, блям, блин-блин. Звенит с утра/ Шагает в школу детвора». Или «Не опоздайте в школу, дети. Трусы и галстуки наденьте». На иллюстрации в журнале чинные мальчики и девочки с аккуратными портфельчиками.

Впоследствии неизменную верность детям сохраняли Эмма Мошковская, Ирина Токмакова, Софья Прокофьева. Другие авторы взрослели вместе с читателями.

На выставке Мая Митурича

Год 2010. Мы с Мишей приглашены на открытие посмертной ретроспективной выставки Мая Митурича в музее на Пречистенке, принадлежащему Зурабу Церетели. Сам хозяин, важный, круглый, милостиво кивая посетителям, обозревает свои владения. Его сопровождает дюжина охранников и примазавшихся холуев. В зал, где представлены его собственные творения, страшно войти. Вот-вот многотонные командоры в бронзовых шинелях и сапогах оставят от тебя мокрое место. Однако следует признать, в своих музеях и галереях этот любимец богов выставляет разных художников, не всегда, казалось бы, соответствующих его вкусу и пристрастиям.

На выставке у скамейки, где я сижу с Левой Токмаковым, то и дело возникает опирающийся на тросточку изнуренный человек с застенчивой улыбкой и небритой щетиной. Его высохшее лицо смутно знакомо. Наконец, он решается заговорить, представляется Владимиром Перцевым. Его, молодого и привлекательного, я когда-то даже в стихах упомянула.

В ту пору самыи заметными иллюстраторами детской книги были всегда узнаваемые Май Митурич, Лев Токмаков, Евгений Монин. Не знаю, переиздаются ли иллюстрации Монина к сказкам братьев Гримм и Гауфа, итальянским и английским сказкам. Негромкий, деликатный Монин называет себя Дон-Кихотом и чем-то неуловимым напоминает моего отца. На Дон-Кихота больше, чем рыжеватый, небольшого роста Монин, смахивает Митурич, длинноногий и длиннорукий, к тому же и хрестоматийную бородку отрастил. Но в отличие от Дон-Кихота, Май – человек здравый, деятельный и не только в своей профессии. Десять лет понадобилось ему на перенос праха Велемира Хлебникова из Новгородской области на Новодевичье кладбище и возведение памятника поэту. Об этом и о захоронении праха своих родителей, художников Петра Митурича и Веры Хлебниковой, Май подробно рассказывает в своей книге «Записки художника».

Проведя всю жизнь среди художников разных поколений, я не раз удивлялась тому, как хорошо они говорят и пишут. Часто встречаясь с Маем (он иллюстрировал мою книжку «На улице Витринной»), я не подозревала, что он регулярно ведет дневник.

Возвращаюсь на его выставку. Токмакова нельзя не узнать, слишком давно и хорошо мы знакомы. Я помню шумный успех его иллюстраций к книге Джанни Родари «Джельсомино в стране лжецов». Иллюстрации, не имеющие ничего общего с соц. реализмом. Из всех «измов» Токмакову ближе всего, пожалуй, кубизм. Непонятно, как удалось в стране лжецов проскочить сквозь недрёманых редакторов. В облике одного из персонажей книги, легко угадывается Май Митурич. Лёва рисовал его в Тарусе в том же шестидесятом, когда Май работал над портретом писателя Геннадия Снегирева.

Прежнее лицо Токмакова, улыбчивое, приветливое, теперь просвечивает сквозь печальную курносую маску. Сгорбился, опирается на палку, а был борцом, силачом. Жалуется на тяжелую депрессию, на невозможность рисовать. Вскоре его не стало.

Митурич и Снегирев

Тонкая, изысканная живопись Митурича, богато представленная на посмертной выставке, выдает его любовь к японскому искусству, да и в его книге несколько глав посвящены Японии, где он увлеченно работает, несмотря на стремительно падающее зрение. Кто-то из японских художников советует ему высветлить гамму, и Май следует этому совету. Не допущенные в издательство «Детская литература» иллюстрации восторженно приняты в Японии. Один из поклонников даже задумал выстроить музей Мая Митурича на берегу моря.

В книге Мая есть эпизод, напомнивший историю моей поездки-непоездки на фестиваль искусств в Чикаго, куда я опоздала, угодив под надзирающее око Иностранной комиссии Союза писателей: когда есть виза, нет билета, а когда на руках билет, нет визы. Разница в том, что Май на свою выставку всё-таки попал, хотя пунктуальные японцы не могли понять, в чем дело. Май рассказывает, как, едва приземлившись, в джинсах и дорожной курточке он оказался на балу среди фраков и бальных платьев и танцевал «ча-ча-ча».

A propos

Случилась и у меня заминка с Японией. В Москву прилетели три японские поэтессы. Просят организовать встречу с московской коллегой. Вначале выбор Иностранной комиссии падает на Тамару Жирмунскую, но спохватываются, что она слишком велика ростом для общения с крошечными японками. Вспоминают обо мне. Я и в самом деле размерами никого не подавляю. Встречаемся мы в Доме литераторов, разумеется, под присмотром переводчика, наделенного особыми полномочиями. Японки мило щебечут, находят, что я, как две капли воды, похожа на знаменитую поэтессу-гейшу, ее хокку и танки я обязательно должна перевести, а под конец спрашивают: «Почему вы к нам не приезжаете? Вам некогда?» Я простодушно отвечаю, что непременно прибуду, как только получу официальное приглашение. Не знаю, что им сказал переводчик, наверно, что я нарасхват, разъезжаю по всему свету, занята по горло. Не стал же объяснять, что меня даже в Болгарию не выпускают…

У нас на Малой Бронной коротает сутки-другие всегда бездомный или прикидывающийся таким Геннадий Снегирев. Он только что вернулся из очередной неописуемой (впоследствии описанной им) экспедиции: с Тихого океана, Охотского моря, из Сибири, или заболоченной Белоруссии, откуда в товарном вагоне привез своих любимых бобров. Может быть, из-за слабости к этим зверькам Снегирев в 70-х приобретает за бесценок избушку на курьих ножках в деревне Бобры, почти никогда не живет в ней, но пускает на постой художников. Через год от избы остался уголь на растопку. Бабка из ближней деревни, продававшая самогон, рассказывала: «Хорошо взялось. Ветер был шибкий».

Путешествует Снегирев и по нашей еле освещенной прихожей, спотыкаясь о дремлющий под корытами и лыжами велосипед рекордсмена Славы. Вернувшись в комнату, Геннадий рассказывает очередную байку из личной жизни пингвинов, тюленей, бурундуков и, прикорнув, где придется, просыпается только на следующий день. Иногда за ним приходит жена, румяная спокойная Таня.

Однажды безотказный Слава, чувствуя в Снегиреве родственную душу, прокатил нас с Геной на своем мотоцикле с коляской по Садовому кольцу, заковыристо петляя между троллейбусами. Не знаю, как Снегирев, а я возненавидела это тарахтящее чудовище. Правда, смирилась с ним, когда муж выиграл в лотерее ДОСААФ точно такой же мотоцикл «Иж-Юпитер 2». Получив его стоимость наличными, мы чуть ли не полгода жили припеваючи. Фрит редко участвовал в лотереях, но если участвовал, то всегда что-нибудь выигрывал. Так, в книжной лотерее в Доме Литераторов ему достался дефицитный сборник Гарсия Лорки и еще такая же дефицитная махровая простыня.

Осенью 1962 года Митурич и Снегирев уговаривали меня отправиться с ними в Туву. Я сдрейфила, и зря. Снегирев под впечатлением от поездки пишет рассказ «Про оленей», впоследствии изданный отдельной книжкой. Митурич, используя свои тувинские зарисовки, делает к ней иллюстрации, излучающие особое, характерное для его работ свечение. «Золотисто-розовые оттенки осеннего леса, черно-синяя окраска хвои, на фоне которой белым силуэтом выступает белый олень», – пишет об этих иллюстрациях Снегирев. (Злые, но вполне доброжелательные языки предполагали, что Снегирев не всегда сопровождает художника, отсыпается в очередной палатке, а некоторые из чистейших своих рассказов с вполне убедительными подробностями сочиняет по рисункам Митурича.)

Драгунский и Дениски

В издательстве «Детский мир» я впервые встречаюсь с Виктором Юзефовичем Драгунским. Полноватый, небольшого роста, с только начинавшей седеть шевелюрой, он показался мне веселым и даже беспечным человеком. Он намного старше нас, издававших свои первые книжки. Его триумфальный приход в литературу задержался по разным невеселым причинам. Потом, когда мы знакомимся ближе, я узнаю, сколько разнообразного, горького и радостного, у него за плечами. Он не только автор читанных и перечитанных детьми и взрослыми смешных и трогательных «Денискиных рассказов». Чувство юмора, внутренняя свобода выручают его в самых тяжелых обстоятельствах. Об этом много написано, не буду распространяться. В затхлых семидесятых его капустники и клоунада стали отдушиной для приунывшей ителлигенции. Во время войны пошел в ополчение, а после мотался с концертами по самым дальним окраинам России. Вопреки стойкой репутации острослова и забавника, Драгунский пишет ставшие известными спустя годы, совсем не детские книги «Он упал на траву» и «Сегодня и ежедневно».

Виктор Юзефович бывает у нас – сначала на Бронной, потом на Красноармейской, куда мы переехали в середине шестидесятых. Подружившись с моим сыном Мишей, Драгунский позвал его сниматься на Мосфильме в картине «Девочка на шаре».

Миша пробуется на роль Дениски, потом, в эпизоде, играет в футбол с другими неудавшимися денисками, после чего и вовсе выпадает из кадра. На экране остается только спина Миши и рука, рисующая паровозы. Девочку на шаре изображает Надя Рушева. Через два года с настоящим Денисом Драгунским, будущим филологом и писателем, Миша выставляет свои работы в редакции «Комсомольской правды», в то время более правдивой и менее комсомольской, чем в последующие годы.

Наследники

Миша и Катя в Рагациемсе. 1985

Круг замкнулся. Когда у меня был маленький сын, я писала для малолеток от их имени. Сейчас смотрю на детей с нежностью и отстраненностью. Я третье лицо.

Внучка Катя прошла университетский курс геронтологии (так что о будущем своем могу не беспокоиться). Недаром с трех лет она проявляла склонность к научным умозаключениям, а я записывала за ней.

Лето 1985 года. Вместе с Борей Берманом и его семьей снимаем дачу под Ригой в Рагациемсе на берегу моря.

Боря человек уникальный: преподает иудаизм, пишет книгу о Льве Толстом, играет на рояле. Я обращалась к нему за консультацией, когда переводила ирландские баллады.

В Израиле до гибели Бори в 1992-ом мы изредка встречались. К несчастью, слишком редко.

В деревне много времени провожу с внучкой, дивясь тому, как детское сознание оживляет наши затертые «взрослости».

Спрашиваю: «Чем тебе понравилась сказка «Три медведя»? Уверенно отвечает: – «Душой».

Вот Катя стоит голышом, брызгает на себя водой из ведра и приговаривает: «Купаюсь в море, смываю укусы – укусы плавают, плавают – всё смыла».

Делит собранную в лесу малину: маме, папе, Лене. После первой ягоды: – Мама, у тебя живот не заболит?

Смотрит на меня внимательно: «В глазу белок и желток».

Объясняет:

– Папа спит одетый, чтобы микробы не покусали.

На птичьем дворе:

«У индюка бородка снизу, а у петушка сверху».

Про куклу, нравоучительно:

– Я сказала этой дочке: " Чтоб тебя не слышно было, не видно было.»

Стою на подоконнике, мою окно, напеваю считалку:

Катя уточняет:

«Ты на подоконнике, на балконе конники».

И докладывает снизу:

– «Кошка кушает второе».

Но вот и следующее поколение. В 2005-ом сынишке Кати, лобастенькому, кудрявому Уриэлю полтора года. Говорит непрерывно. Его иврит мы пока понимаем. Запретов не терпит, бунтует, кричит, мы с мужем слабаки, не умеем выдержать характер. К каждой встрече с ним готовимся, как к празднику, а он, сидя на своем троне, вооружается двумя вилками, как булавами, и мои выстраданные оладушки летят на пол, на стол, изредка попадая по назначению – в рот.

Чем старше становится наш маленький наследник, тем меньше знаю о нем. Нет общего языка – в самом прямом смысле. Виновата, конечно, я (стыдно, совсем не занималась ивритом), но и Катя: сохранив русский и читая русские книжки, почему-то его чурается. Малыш и дома, и в детском саду слышит только иврит. Книгами и картинами наследники наши не интересуются.

Взрослая Катя рассказывает.

Пришла навестить одну из своих подопечных старушек. Та ее встречает, обернувшись полотенцем. Больше ничего на ней нет. И не подумав одеться, угощает Катю немыслимым борщом собственного приготовления, диктует его рецепт. Всё это в полотенце!

Вспоминаю, как Рина Зеленая – морщинистая, полусогнутая, в мини-юбке, приехала в Малеевку к кому-то в гости, весело щебетала, оставаясь Риной Зеленой, а не ряженой бабкой.

Старость – и долголетие. В чем разница?