Читать книгу Поворот круга - Елена Аксельрод - Страница 8

Портрет и модель

Почему меня так влекло к этим женщинам?

Мало того, что «вынесли всё», они сумели осанку благородную сохранить, чувства собственного достоинства не утратили, не озлобились, не очерствели.

В доме творчества Переделкино в начале шестидесятых мои родители познакомились с Татьяной Ивановной Лещенко-Сухомлиной. Отец написал ее портрет в теплых тонах, с широкими мазками кадмия. Во время сеанса она с равным увлечением и открытостью рассказывала и о своем хождении по мукам, и о радостях, которые подарила ей жизнь, что-то напевала (гитара на портрете часть образа, а не просто декоративная деталь). Позировала хорошо, без натуги, и портрет получился ярким, праздничным. Отец говорил, что во время работы любовался Татьяной Ивановной: нежное лицо, светлые, будто и не седые волосы. Естественно, художник подарил портрет своей неувядающей модели.

Вскоре портрет вместе с моделью переселился в новую небольшую квартирку у метро Сокол и украсил стены вместе с другими живописными портретами и фотографиями хозяйки. Помню акварели Фонвизина и Алисы Порет. Последний раз я видела Татьяну Ивановну, когда отца уже не было в живых. Каждый год десятого января в годовщину его смерти у нас собирались художники и друзья, человек пятьдесят, Миша ставил на мольберт отобранные для показа работы из хранившихся в мастерской и дома многочисленных папок. Мастерскую еще не успели отобрать.

Татьяна Ивановна, пока могла ходить, исправно навещала нас в этот день. Устраивалась на кушетке, поджав под себя больные ноги.

Она проживет девяносто пять лет, в восемьдесят девять напишет вторую часть воспоминаний «Долгое будущее». Поразительно, она мало изменилась с того времени, как отец писал ее портрет. Журналист Феликс Медведев представлял ее на вечерах перестроечного «Огонька», и она почти три часа рассказывала о своей жизни и пела романсы. И это после Воркуты, пересыльных лагерей, и – совсем невероятное – работы ассенизатором в загадочном «лагерном совхозе». Осужденная по 58-ой статье, никого не назвала, не предала, одна виновата. В чем? А в том, что родом из дворян, что были когда-то институт благородных девиц в Екатеринославе, и первое замужество в Америке, а второе – в Париже… А еще и языки: английский, французский, испанский (жила некоторое время в Испании), и Лоуренса переводила, и с Сименоном зналась. Как же не впаять «срок»?

В маленькой квартирке, где Татьяна Ивановна жила в восьмидесятые годы, ухаживали за ней, по-прежнему магнетически притягательной, Нелли Тиллиб, человек невероятной доброты и душевной щедрости, и еще разные «приходящие» знакомые. Татьяна Ивановна ко всем обращалась «друг мой», и в самом деле все вокруг чувствовали себя ее друзьями.

Сестры Наппельбаум

У знаменитого петербургского фотографа Моисея Наппельбаума были четыре дочери и сын, трое из дочерей, Ида, Фредерика и Лиля писали стихи. Ольга Моисеевна Грудцова стала литературоведом. Все сестры боготворили Николая Степановича Гумилева, старшие, Ида и Фредерика, были его ученицами, посещали поэтические понедельники в «Доме искусств»,

С тремя из сестер я встречалась, с каждой по отдельности. Друг с другом и с братом Львом, насколько мне известно, виделись не часто. Ближе всех, и в самом прямом смысле, в одном доме, я оказалась с Ольгой Моисеевной, часто навещала ее, пила чай на крохотной кухоньке. Выкурив обязательную сигарету, Ольга Моисеевна приглашала в свою единственную комнату, служившую гостиной и спальней.

Я познакомилась с двумя ее приятельницами: они были очень разными: Майя Луговская, вдова поэта, броская, эффектная, в длинном и черном, – и рано постаревшая, тяжело больная, но резкая, неподатливая Анастасия Павловна Потоцкая, вдова Михоэлса. На стене висел портрет Грудцовой в красном, один из ее портретов, написанных моим отцом. Она и на седьмом десятке была красива, белое каре волос, четкий профиль, нос с горбинкой, как у боготворимой Анны Андреевны. Мне известно, что Грудцова автор книги об Александре Беке и очерковых записок о Сергее Наровчатове, что пять лет она работала личным секретарем Корнея Ивановича Чуковского, написала воспоминания о нем. Но почему она ни разу не обмолвилась о своих «Ненаписанных воспоминаниях», о том, как пятнадцатилетняя видела и слышала Гумилева в «Доме искусств», и не только его, но и Ходасевича, Вагинова, Ахматову, Лозинского, Анну Радлову. Я слишком поздно, в интернете, прочитав «Ненаписанные воспоминания» обнаружила прозаика, умеющего в одной или нескольких строчках показать не только внешний облик, но и характер человека.

В Ленинграде во время обыска у Иды Наппельбаум вместе с другими бумагами изъяли мои стихи. Ида Моисеевна испугалась – не за себя, а за меня. Она уже отмотала свою десятку за то, что у нее, друга и помощницы Гумилева, хранился его портрет.

М. Аксельрод «Портрет Ольги Грудцовой». 1968

Брежневские семидесятые казались ей почти вегетарианскими. Для меня последствий никаких. Не печатали и не печатают. Ни в Большой дом, ни на Лубянку не вызывают. Даже обидно: не представляю для них интереса. Руки не дошли, или авторство моей крамолы приписали Иде. Ленинградская одиночка и допросы, после которых Ида потеряла глаз, достались ей не за гостеприимную студию отца и звучавшие в ней стихи, а только за преданность расстрелянному кумиру.

С Идой и Ольгой летом 1973-го мы в городке Эльва на эстонских озерах снимаем деревянную пристройку на втором этаже. Под нами голосистые туристы вместе с хозяином по вечерам забивают козла. В дождливую погоду «козел» не скучает и в дневные часы. Я с утра до вечера с передышкой на купание в холодном озере маюсь над переводами. Иду смешит мое усердие, грассирует насмешливо: «С какого языка переводите, с удму-х-ского?»