Читать книгу Побег - Елена Крюкова - Страница 6

Крупская приносит Ленину миску с морошкой и неловко падает на паркет. – Приезд Иосифа Сталина к больному Ленину. – Жестокий разговор Ленина и Сталина о собственном народе. – Надя бойко печатает сложную беседу партийных вождей на пишущей машинке «Ундервуд». – Сталин надменно уходит, его молодая жена Надя мрачно смотрит ему в спину.

– Сегодня приедет Иосиф.

Ильич молчал. Он лежал, отвернувшись к стене.

Сегодня он попросил положить его на правый недвижный бок.

Надя боялась, что он отлежит себе руку и не заметит этого. И ткани омертвеют.

– Володя, ты слышал? Иосиф сегодня приедет.

На лысом затылке дрогнула кожа.

Жена поняла: ее услышали.

Она стояла около кровати с миской в руках, а в миске оранжевой горкой возвышалась морошка.

– Володя! Давай я тебя поверну. Просыпайся! Скоро шесть пробьет. Ты спишь целый день! Смотри, что тебе из Петрограда привезли! Ты такого чуда давно…

Ее журчащая речь оборвалась: больной захрипел и стал силиться сам повернуться.

Крупская поставила миску с морошкой на круглый стол: сегодня он был покрыт темно-коричневой груботканой скатеркой с длинными, метущими пол кистями. Бросилась к мужу. Ее массивные руки ловко и привычно делали свое дело: приподнимали, подсовывались, вращали, катили по кровати в белых простынях родную плоть, как дети катают зимою на улице снежную бабу. Одеяло намоталось больному на руку, Крупская его размотала и аккуратно сложила рядом, на край постели.

Лицо Ленина налилось подозрительной краснотой. Малиновые щеки, малиновый лоб. Жена знала: так поднимается кровяное давление, и врачи при этом советуют пить настойку боярышника и сироп калины. Она беспомощно оглянулась на морошку.

Ильич пробормотал неслушными губами:

– Ои-сиф… Ио-сиф…

Жена шепнула:

– Не вставай!

Она шагнула широким шагом к столу, взяла со стола фаянсовую миску, полную морошки, и понесла на вытянутых руках к Ильичу, стремясь обрадовать, удивить.

И не донесла.

Неуклюже, всей стопой она наступила себе на длинный складчатый подол, ведь зареклась она шить у портнихи такие несуразные, слишком длинные, как в прошлом веке, платья, – да она сама была родом из прошлого века, и к длинным юбкам сызмальства привыкла, а не надо, не надо было шить такие хламиды, это немодно и неудобно, – колено подкосилось, она стала падать вперед, попыталась зацепиться рукой за спинку обтянутого холщовым чехлом кресла, кресло, как скользкая рыба, вырвалось у нее из руки и поехало на гладких ножках по гладкому полу, и вслед за креслом заскользила на паркете и стала падать она, грузная, круглая, белая, снежная, пахнущая рыбой и соусом, и типографской краской свежих газет, и накрахмаленным холстом, – а из рук у нее уже падала, улетала миска, и уже достигла пола, и фаянс уже разбивался, раскалывался на крупные куски и мелкие кусочки, и Ильич с ужасом и слезами глядел из-под рыжих, с сединой, взлетевших на лоб бровей. Это была его любимая миска. Он из нее всегда ел лакомства.

Он ждал этой миски, как кот, и ему торжественно несли ее – всегда с сюрпризом, с вкуснятиной, с нежданным подарком.

И вот она разбита. Осколки на паркете.

А Надя, лежа на полу на животе, как большая рыба, взмахивая плавниками, тянет голову и плывет за миской, она еще видит ее призрак впереди, для нее она еще не разбилась.

– Надя!.. на…

Она шевелилась на полу всем тяжелым телом, не могла встать.

Он заплакал.

Она хватала пальцами и царапала паркет.

Он плакал горько.

Она перекатилась на бок, уперлась локтем в паркет, лицо ее искривилось, из-под ее ладони потекла кровь – она поранила руку осколком.

Он плакал и уже громко, будто ел и чмокал, всхлипывал.

Морошка раскатилась по полу, размякла, закатывалась под кровать. Жена давила ягоды своим телом, и ее холщовое платье пятналось оранжевым ярким соком.

– Ми-лая!.. я сей-час…

Он кряхтел, хрипел и хотел встать.

Они оба хотели подняться и не могли.

Дверь раскрылась, и в комнату вбежала новая секретарша. За ней, тяжело, на всю ногу ступая, вошел Епифан. Он сегодня напоминал сонного медведя: борода нечесана, густые отросшие волосы плотно закрыли лоб, упали на маленькие глазки.

Епифан раскорячисто шагнул, этим огромным кривым шагом достиг бьющейся на полу жены вождя, крепко подхватил ее подмышки и, огрузлую, поднял так легко, словно это была набитая пухом громадная подушка. Ильич, лежа на кровати, плакал и кусал губы. Епифан ступнями в лаптях безжалостно давил огненные ягоды, подволакивал Крупскую к креслу, усаживал; теперь плакала она, дрожала нижней губой. Секретарша смотрела на ее лиф и юбку, все испятнанные давленой морошкой.

– Надежда Константиновна… вы не расстраивайтесь, все отстирается, я сегодня же, сейчас велю постирать…

– Я и не расстраиваюсь, – лепетала Крупская, ловя воздух ртом.

Секретарша и Епифан подошли к кровати, где медведем ворочался больной.

– Вы сесть хотите? В подушках? – участливо спросила молодая секретарша, и Ленин мокрыми глазами уставился ей в лицо, в глаза, потом заскользил глазами вниз, к груди, щупал зрачками отороченный крахмальным кружевом воротник.

– Д-да…

Мужик и девушка одновременно подвели руки под тело вождя и усадили его на кровати быстро и сноровисто. Епифан знал, что делать. Он уже не раз проделывал это с вождем. Он быстро, ловко греб к себе в изобилии наваленные в изголовье подушки – их тут было четыре, что тебе в деревенской избе, на парадной кровати: одна большая, другая поменьше, третья еще меньше, четвертая совсем крохотная, думка. Мужик пригреб к себе подушки и подоткнул их, одну за другой, под безвольно застывшее тело Ильича. Потом подтащил, проволок вождя по кровати ближе к деревянной кроватной спинке. Спрашивал заботливо:

– Ну как? Как оно сидится-то? а? ништо? расчудесно? то-то и оно! А ищо плакали!

Ильич сидел в подушках, как ребенок, с мокрыми глазами, мокрыми ресницами и влажными, блестящими щеками, с губы у него, как у собаки, стекала слюна, и молодая Надя торопливо пошарила в кармане юбки, вынула носовой платок, развернула его – он оказался неожиданно большим, как фартук, квадратом белого креп-жоржета, – и деликатно, аккуратно вытерла Ильичу мокрый угол рта. И он глядел благодарно, мокро и покорно, и слезы текли опять, ничем не унять.

– А вот сказочку расскажу, ну-ка! – хрипло прикрикивал Епифан.

Старая Надя тяжело сидела в кресле. Молодая Надя позвала в открытую дверь:

– Эй! Кто рядом! Подойдите, пожалуйста!

Всунулось квадратное, как ее шелковый носовой платок, белое женское лицо.

– Евдокия! Подметите тут! Видите, тарелка разбилась! И ягоды везде! Кто-то может поскользнуться!

Прислуга через минуту вошла с веником, белый фартук завязан на спине большим смешным бантом. Молодая глядела на прислугины туфли: разношены до того, что пальцы сквозь дыры торчат. Своих новых лаковых туфелек молодая хотела было устыдиться, а потом, наоборот, горделиво выставила красивую стройную ногу из-под юбки, уперла каблук в паркет. Женщина с квадратным лицом елозила веником по полу, сгребала осколки и ягоды в огромный, как противень, железный совок.

Не успела молодая Надя вымолвить прислуге спасибо, как из-за двери басовитый мужской голос крикнул по-простонародному:

– Осип Виссарионыч! До вас, Владимир Ильич! С бумагами!

***

Сапоги идущего скрипели так громко, так кричали о своей новизне и неразношенности, что молодая Надя едва не поднесла пальцы к ушам, чтобы заткнуть их.

Она лучше всех знала звук этих шагов; и глухой стук этих каблуков; и весь ритм этой походки. Когда муж приближался, она в первую очередь слышала его ход: он проламывался сквозь пространство, она почти чувствовала, как расходится и обдает ее холодом воздух, когда его низкорослое плотное тело разрезает его.

Сталин переступил порог спальни Ленина.

Надя отчаянно и радостно глядела на него. Но он не поймал ее взгляда и не глянул на нее. Он глядел на Крупскую, в испятнанном, испачканном платье грузно сидевшую в кресле.

С ней с первой он и поздоровался – не с вождем.

Но поздоровался сухо, слишком жестко.

– Ма-е па-чтение, Надежда Канстан-тиновна. – Откланялся. Перевел взгляд на Ленина в подушках. – Здравст-вуйте, Владимир Ильич! О, да вы в добром здравии! – Перевел глаза на паркет, бегал зрачками по испачканному давленой морошкой паркету. Потом опять вскинул глаза на Ленина и долго, без слов, глядел на него из-под насупленных рыжих собачьих бровей. – Как сама-чувствие? Всо прекрасно?

И лишь потом посмотрел на жену.

Молодая Надя стояла навытяжку, как солдат в строю перед генералом. Она видела, как брезгливо содрогнулась кожа на носу у Сталина, как хищно дрогнул кончик носа, – она знала эту кошачью мимику: эта звериная кожная дрожь говорила о том, что он на кого-то гневается и кого-то в чем-то позорном подозревает.

Однако голос Сталина гневом и не пах. Сладкий, текучий, чуть гортанный.

– Вы уже тут па-завтракали, та-варищи? Владимир Ильич, как вам мой повар? Нэ правда ли, он нэ хуже шеф-повара рес-та-рана «Прага»?

От Сталина на всю спальню несло крепким табаком. Молодая знала: у него в кармане френча тщательно выбитая трубка вишневого дерева.

Ленин дышал так тяжело, будто взобрался на гору. На его бледно-синих губах появилось подобие улыбки. И ногти у него тоже посинели. Молодая смотрела на его руки, на губы и думала: «Сердце, сердце плохо работает».

Вождь глубоко, прерывисто, как ребенок, вздохнул и вдруг заговорил хоть и медленно, но не запинаясь, так хорошо и связно, как никогда за время болезни не говорил. Видно было, как он изо всех сил пытается показаться Сталину хорошим, бодрым, крепким, здоровым, ну если не здоровым, так наверняка выздоравливающим.

– Ваш повар готовит слиш-ком острые… блю-да. Товарищ Сталин! Спасибо вам за… него. – Иногда между словами Ленин делал паузы, но старался их не затягивать. – А вы, вы ведь тоже умеете го-то-вить? Когда-то вы… – Опять прерывисто вздохнул. Сталин выжидательно слушал, не перебивал. Шея молодой покрылась красными, будто коревыми, пятнами. – Угощали меня хинкали вашего соб-ствен-но-го… – Опять поймал воздух губами. – Изго… товления! Помните? Тот пикник? Ле… Летом во-сем-надцатого? Все в крови, в огне… а мы…

– А, завтрак на тра-ве, – Сталин выпустил из-под усов осторожную кривую улыбку. Чуть согнул ноги, будто хотел присесть. Галифе нависли над голенищами густо намазанными ваксой сапог. – Па-чиму бы нам иво нэ пав-тарить? Как вы ду-маете?

Он обращался ко всем и ни к кому.

Молодая внезапно расслабилась, будто выдохнула, ее покинуло напряжение ожидания, с лица улетела грозовая тьма боязни. По скулам разлился легкий румянец. Будто кто-то раздавил в ладонях морошку и быстро, шутя, вымазал ей этими мокрыми ягодными ладонями щеки.

– Иосиф, – она говорила слишком тихо и нежно, но все в спальне ее хорошо слышали, – да, конечно же, мы этот пикник повторим! О чем ты… – Она поправилась. – О чем вы будете говорить с Владимиром Ильичом? Если о важном, я сажусь за вами печатать!

Она указала легким и смущенным жестом на пишущую машинку, сиротливо, одиноко стоящую у окна на маленьком квадратном столике на высоких тонких ножках.

Сталин помрачнел, расстегнул пуговицу на кармане френча и вынул трубку. Он прекрасно знал: здесь нельзя курить под страхом смерти. Но он вертел, вертел темную трубку в толстых коротких пальцах, как игрушку, а смотрел поверх нее, в никуда.

По затылку молодой, из-под забранных в тугой пучок черных волос, по ее смуглой шее тек пот.

И в малых каплях этого пота было больше страха, чем бывает в тусклых глазах, в дрожащих губах.

– Да. Садись. Эта ты правиль-на замэтила. Надо всо фикси-ра-вать. Для истории.

Крупская с плохо скрываемым ужасом в глазах следила, как Сталин взял трубку в зубы, сжимал ее в пальцах и грыз желтыми зубами.

– Коба…

Ленин, будто защищаясь, поднял надо лбом руку.

– Иосиф Виссарионович, здесь нельзя курить! – задушенно воскликнула Крупская.

– А я разве ку-рю? – искренне удивился Сталин. – Мож-на присесть?

И, больше никого ни о чем не спрашивая, сам, властно, плотно и весело, уселся на скрипнувший под ним стул с высокой спинкой. В комнате он единственный стоял без холщового чехла.

Молодая его жена подмечала все то, чего другие не замечали. Вот хищная, пугающая желтизна его глазных яблок, его покрытых красными прожилками белков. Да и сами зрачки по-зверьему светятся желтым и даже зеленым. Вот просвечивают зубы из-под вздернутой сердито губы – он слишком зло грызет пустую трубку: то ли хочет курить, то ли разозлился на кого-то. На нее? Тайком себя оглядела: не торчит ли где на ней что неряшливое, стыдное? Одежда ее находилась в полном порядке. Она всегда следила за собой. Вот Ленин и Иосиф начали говорить, и она шаркнула ножками стула по паркету, ближе придвигаясь к «Ундервуду» и взбрасывая на тыквенные семечки частых клавиш дрожащие от робости и важности момента, узкие юные руки. Вот они оба говорят, сначала Иосиф, потом Ленин, и вождь все время называет его «Коба», старой партийной кличкой, и ей кажется – подзывают собаку. Она видит точно и насквозь – будто она солнце и просвечивает Иосифа до дна – Иосиф не просто говорит с вождем о партийных распрях, о путях, которыми завтра, нет, уже сегодня пойдет молодая, вся с ног до головы облитая кровью, как пасхальный кулич красной глазурью, испеченная в гуще военных пожарищ страна: он решает свою судьбу. И она превосходно, лучше других знает: он не остановится ни перед чем. И ни перед кем.

А рабочие ее пальцы, будто вне ее воли, вне ее застывшего, стальной струной выпрямленного над смешным столиком тела, стучали, тарахтели, бегали и летали над россыпью клавиш, они хотели сами жить и сами стучать, клевать мгновения, бить и разбивать, и разбиваться, и снова и снова склеиваться из мелких, окровавленных осколков.

– Ай!

Иосиф недовольно покосился. Повертел трубку в руках.

– Што там у ти-бя?

– Простите! – Она сосала палец. Вынула его изо рта и рассматривала, будто увидала впервые. – Я ноготь сломала! Попал… между клавишами…

– Вытри, – брезгливо процедил Сталин и помахал трубкой, – вытри, па-дуй и пра-далжай дальше! Нам нэ-кагда хныкать и ста-нать! Ра-ботать так ра-ботать! Взялась – ра-ботай!

Ленин смотрел на Иосифа так потерянно, будто они были связаны одной веревкой, и вот ее разрубили.

Вождь говорил медленно, и Сталин тоже говорил медленно; поэтому молодой легко было успевать за ними, только палец болел, и из-под ногтя чуть сочилась кровь.

***

– Владимир Иль-ич! Мы живем в нэпра-стом врэмени. И это врэмя хочит нас сломать и пере-делать, а-но хочит нас са-гнуть в бараний рог. Но мы нэ дал-жны ему даться в руки. Пад-чиниться. Нас в нэдалекам будущем ждут тяжелые ис-пытания. Штобы пад-страховать сибя в этих испытаниях… ну, вы поняли, сибя – это значит страну… мы дал-жны пра-думать новую структуру па-давления неда-вольства народа.

– Недовольства? Я думал, вы ска… жете мне… о внешних врагах. О кольце… вра… вра… гов, что окружает нас! Мир… мир…

– …хочит нас унич-тожить, это па-нятно. И мы уже даже вроде бы при-выкли к такому раскладу сил. Мы пра-шли гражданскую вай-ну, вы же сами ха-тели гражданской вай-ны! Еще на фоне вай-ны мэжду странами! Да? Да или нэт? Ха-тели?

– Хотел. Потому что граждан… ская война была еди… един… ствен-ным выходом! Един… ственной возможностью укрепить диктатуру про… про…

– …пра-летариата, да, всо так! Всо вэрно! И мы ее укрепили. Но нэ сав-сем! Нэ сав-сем!

– Что вы предлагаете?

– Нэ смат-рите на миня так пран-зительно, дарагой Владимир Ильич. Я предлагаю вам, и нам всем, вас-пользоваться вашим же а-ружием. Ка-торым вы уже ад-нажды прэд-ложили нам вас-пользоваться. Я имею в виду ваш декрет о кан-центрационных ла-герях.

– О… лагерях?..

– О них, ува-жаемый Владимир Ильич! О них! Это изу-мительное иза-бретение вашей мысли. За ка-лючей прова-локой – люди. Нэ ат-бросы, заметьте, а имэнно люди. Но завтра, нэт, се-годня а-ни станут ат-бросами.

– Каких лю… дей вы имеете в виду?

– Нэ прэ-ступникав, нэт. А-быч-ных граждан. Жителей на-шей страны. Но эти с виду а-бычные жители могут завтра стать на-шими врагами.

– Врагами… нашими?

– Са-вершенно вэрно. Вра-гами власти.

– Власти?

– Нас. Нас, да, у ка-во власть. Те, у ка-во нэт власти, всегда ха-тят ее ат-нять. Нам надо об этом помнить. И тот ваш декрет, ва-семнадцатого года, как нэльзя лучше пад-ходит для таво, штобы ему следовать и его прэ-тварять в жизнь. Вы о нем забыли, а это нэ-хорошо. Нэгоже!

– Я не забыл.

– Нэ забыли? Вот и пре-красно. Как это там, у вас в тексте, пре-васходно было сказано: а-беспечить Са-вецкую Рэспублику из-бавлением ат классовых врагов путем иза-лирования их в кан-центрационных лагерях. А! Кака-во! Вэликалепно. – Он обернулся к молодой жене, «Ундервуд» тарахтел беспрерывно, он подмигнул молодой и скривил рот: – Да, да, спеши, трудись, так и напечатай: вэ-ли-ка-леп-но!

Ленин дышал, как после бега.

– Почему вы… ре… шили именно сейчас за… за… вести об этом речь?

– Патаму што нас ждут испытания га-раздо более жэ-стокие, чем раньше. И важ-на быть жэстоким. Стать жэстоким, если ты нэ жэсток. – Сталин пососал пустую трубку. – Я пред-лагаю кан-кретные вещи. Первое. Дать рас-па-ряжение начать стра-ительство, на территории всэй страны, таких лагерей, для таво, штобы ат-правлять в них людей. Мно-жество. Тысячи. Миль-ёны. Нам надо уничтожить миль-ёны, штобы жить спа-койно.

– Зачем? Зачем нам заниматься массо… выми смерт… ртя… тями, если мы можем этих людей за-действо-вать на работах, нужных стране? Нам нужны живые ра… ра… ботники, а не мертвые кости в земле!

– Вэрно. Жи-вые и бэс-платные ра-ботники. Бэсплатные, слышите!

– Почему… бесплатные?

– Сэйчас вы всо пай-мете! Вот лагерь. – Иосиф очертил трубкой в воздухе широкий круг. – В нево на-чинают па-ступать люди. Много людей. – Он тыкал мундштуком трубки в воздух, изображая этими жестами прибывающих в место смерти людей. – Ха-роший, прас-торный лагерь может вмэстить ат пятидесяти да ста тысяч чи-лавек. Как маленький го-рад. У-разумели? Тэперь нэ-сложный пад-счет. Нам надо пра-рыть канал в пустыне. Са-единить каналом вэликие наши реки. Асвоить ледяную тундру. Пра-лажить жэлезную да-рогу в нэдаступных га-рах… или в нэпроходимай тайге. Вырыть шахту. Вспахать цэ-лину. Выстраить гарада, дамбы, пла-тины, доменные пэчи, новые заводы и новые фабрики. Сделать нашу страну пэрвой страной мира! Пра-цветающей! Вэликой! Гран-диозной! Што для этаво нужно? Правильно, ра-бочая сила! – Он положил трубку в карман френча, раскинул руки, растопырил пальцы. – И што? А-на у нас есть! Мы арэс-товываем людей, много людей, и ат-правляем их в кан-центрационные лагеря! А лагеря строим, вы поняли, где? Близ вэликих рек! В тайге! В тундре! Близ мэстараждений па-лезных иска-паемых! Вы знаете о том, што наши гэ-ологи аб-наружили на вастоке страны, в бассейнах рек Яны, Ка-лымы и Индигирки, залежи урана?! Так нэмедленно надо рыть там рудники! И да-бывать, да-бывать драгаценный уран! Это же радиоактивный эле-мент! Атомный распад, как вы нэ па-нимаете!

– Это я-то не… понимаю? Я, что написал… эту книгу… кни… Ма… материализм и эмпи…

– …и эм-пириа-критицизм, ну ка-нечно! На нас будет ра-ботать целая армия наших граждан. Па-слушная, смэю заметить, армия! Патаму што мы будем дэржать их в чернам теле. Мы будем их плохо кармить. Мы будем их бить… пытать, а па-чиму нэт? Мы будем заставлять их работать по пятнадцать, по двадцать ча-сов в сутки. Ваз-можно, пэрвае врэмя а-ни будут вас-ставать против всево этаво. Но мы будем выбивать из них рэ-валюционную дурь. Мы будем ганять их на работу – кнутами! Паласавать! Так, как самого Христа нэ бичевали!

– И… что? Они все просто-напросто быстро… у… умрут!

– Да! – Улыбка разрезала пополам усатое, радостное лицо Иосифа. – Да! Наканец-та вы поняли! Абса-лютно вэрно! А-ни всэ быстра умрут!

– Тогда кто же будет работать?

– Как кто? Другие!

– Какие другие?

– Новая партия новых арэс-тованных! Сотни тысяч, мильёны, десятки мильёнов новых дармовых ра-ботников! Всо будет ваз-вадиться, расти из-пад зэмли, пад-ниматься как на дражжах! Вся страна па-кроется вэликими нава-стройками! Мы прэабразим зэмлю, пере-делаем ее, на диво и на зависть всэм нашим врагам! Враги сейчас па-тирают руки. А-ни га-товятся на нас напасть. И нападут, Владимир Ильич, я вам это а-бещаю! Но вы, вы этаво можете уже не увидать. Я увижу, я!

– Я…

– И вы, может, и вы еще увидите. Но и для ат-пора врагу, для новой вай-ны у нас людей хватит. Людские стада! У них должен быть ха-роший пастух. У нас в Грузии так гаварят: плох тот ха-зяин, што нэ может бэзжаластно зарэзать барана. Я са-бираюсь стричь, а патом и рэзать наших баранов! Это един-ственный выход для нас всэх!

– Для кого?

– Для нынешней власти, я же вам тал-кую!

– Я понял.

– Харашо, што поняли! Лучше поздно, чем ни-кагда!

– Да. Понял. Я разделяю… вашу позицию. Люди устроены так, что… одни… должны относиться к другим, как к ско… ту. Иначе скотина восстанет и за… за… бо-да-ет хозяина. Затопчет его копытами. Да, верно, резать! И стричь. Резать! И стричь! И… богатеть. И процветать!

– Ну наканец-то! Ат-лично! Я всэгда знал, што мы найдем взаима-панимание! Вы – вождь, вы далжны дать рас-паряжения!

– Какие?

– Если у меня на руках будет пална-ценный да-кумент аб аб-разавании лагерей работы и смэрти, и мы запустим машину бэс-платного труда и бэз-наказанного уничта-жения, тогда я па-жму вам руку! Мы вмэсте начнем это вэликое дело.

– А вы не боитесь, что вас накажут?

– Кто? Люди? Я людей нэ боюсь уже дав-но.

– Не люди, нет! Время!

– А, эта древняя пошлая истина, што врэмя всо рас-ставит на сваи мэста? Дурацкая истина! И нэ истина вовсе, а сама-успакаение пака-лений! Каждое пакаление думает, што а-но – пуп зэмли. Да што там, каждый чила-вечишка так о си-бе думает!

– И вы тоже?

– И я! Што грэха таить! И я! А разве вы нэ…

– Я – нет!

– Пазвольте вам нэ па-верить! Вы ха-тите сказать, што вы делали рэ-валюцию – за просто так?

– А… за что, позвольте спросить, я ее делал? За… кусок пирога?

– И стакан малака, ха, ха, ха! Я нэ аб этам. Я а другом! Ведь вы же ха-тели взять власть? Вы, вот только вы?

– Не вы, а мы!

– Ну чорт с вами, мы! Но мы ее – взяли?

– Взяли!

– И вы встали ва главе тех, кто за-хватил власть? Стали – главным? Ну разве нэт?!

– Да!

– Ага! Все верно! Вы ведь этаво хатели?

– Да! Что вы хотите от… меня?

– Штобы вы при-знались мне. Как свя-щеннику, чорт побери! Бывшему, ха, ха.

– В чем?

– В том, што вы рвались к власти!

– Я? Я… рвался к власти?! Но не я же! Мы все! Пролетариат!

– Эта вы-та – пра-ле-тариат? Вы, русский два-рянин?

– Откуда вы знаете, что я дворянин?

– Мне ваша Ма-няша па секрету ска-зала.

– Я Маняше уши надеру! Это мой… мой отец… был дворянином! А я…

– А вы, ха-тите сказать, пра-летариат? Дудки, Владимир Ильич, дарагой мой! Вы – влас-тэлин этой страны! Диктатор! Разве нэ вашей рукой была уста-новлена в Рас-сии диктатура пра-ле-тариата? Вашей? Сагласны! Вашей! А кто такой пра-летариат для диктатора? Кто? Ну, кто? Кто?

Ленин шарил зрачками по одеялу, по простыне, по подушкам, словно в подушках ползла гадюка.

– Кто…

– Нэ притва-ряйтесь, што вы нэ знаете, кто такой на самом деле для нас пра-летариат! Для нас, взявших власть! Это – зэмля! Навоз! Мы ходим па зэмле, топчем ее, па-пираем ее нагами! А-на пад нагами у нас, пад нагами! Хатим – взрыхлим ее, хатим – взорвем! Хатим – сажжем! И вы, вы это па-нимаете, нэ ка-кетничайте. Сделайте вывод. А-дин только, но пра-вильный вывод. Почва, гумус, дэрьмо – то, што пад нагами. Это то, што жило кагда-то. Вчера. А-но уничта-жается и пере-гнивает. И становится плада-родным. Это дэрьмо, слышите, становится плада-родным! На мэртвечине, харашо сгнившей, вырастают ма-гучие пла-ды! На сга-ревшем, сгнившем мусоре пра-растает, растет новае врэмя! Вы поняли?!

– Да.

– Так вот! – Сталин возвысил голос. – Напишите новый декрет! Мы далжны ваз-вести уничта-жение в сис-тему! Любой хаос спасает только сис-тема, вы аб этом знаете лучше меня. Нам нужна сис-тема распла-нированной массовой смэрти.

– Да. Смерти. Смерть. Смерть! – Ленин все повторял и повторял мокрыми губами это темное слово. – Смерть! Смерть! Сме…

– Это толька в цэрквях в Пасху па-ют: смэртию смэрть па-прав, и сущим ва грабех живот дара-вав! А што, может, это и вэрно пад-мечено! Рас-стреляли – сталкнули в яму – сдох, сгнил – черви сже-вали – на черноземе кала-сится пшеница – вот он, новый хлеб новых врэмен! Кругаварот, ха, ха, ва-ды в природе! Вам памочь сделать этот новый да-кумент? Я – памагу! Я уже давно ево в гала-ве слажил! – Сталин шумно, всхлипом, подобрал обильные, как у всех курильщиков, слюни. – Этот декрет даст тал-чок…

– Развяжет вам руки, хотите вы сказать!

– Вам? Нам! Нам, хачу я сказать! Всэм! И вам тоже! Вы же еще нэ умерли!

Ленин побледнел. Молодая секретарша нагнулась к пишущей машинке и быстро, мгновенно вытерла пальцем пот на виске. Продолжила печатать, быстро и жестко, жестоко выстукивая, выбивая из клавиш страшные смыслы.

– Не умер.

Подобие улыбки мазнуло мышиным хвостом по бледным губам под рыже-седыми усами вождя.

– И я нэ умер. Я жив, как ни-кагда.

– И вы уже… чувствуете себя во… во… ждем? Да?

Сталин не ожидал этого вопроса.

Вопрос жег, прожигал воздух, поджигал его пролетарской папиросой.

Иосиф снова вынул трубку из кармана. Философски смотрел на нее, молчал.

Руки секретарши зависли над клавишами «Ундервуда».

– Я вам пэрвый задал ва-прос. Вы сможете сами са-ставить и пра-диктовать да-кумент? Бэз каторого нэмыслима, слышите, нэ-мыс-лима наша па-следующая жизнь? Целого века жизнь, вы слышите это?!

Сталин не хотел, но все-таки сорвался на крик. Слишком длинным и напряженным выходил разговор. Не хватало еще, чтобы вождя посреди такой беседы хватил кондрашка. Ему нужна эта бумага. Позарез нужна! Одно дело – это он сам, товарищ Сталин, ее сочиняет и пускает в дело. Тут будут голоса против, тут схватятся личности, группировки, амбиции. Другое дело – бумага, для вечности оставленная самим Лениным. С ней уже не повздоришь; ее не изорвешь, не кинешь в печь на растопку. Это будет уже историческая бумага. А впрочем…

– А впрочем, я и бэз вас абайдусь. – Иосиф бросал эти слова с виду весело, но они лязгали кочергой о печную заслонку, жестоко и издевательски. – Давайте па-херим эту за-думку. Я и бэз вас атлично справлюсь.

– Вы…

– Да, я! Имэнно я!

Сталин заговорил сначала медленно, ронял слова, думал над ними, потом все быстрее и быстрее, и щеки секретарши заливала краска, она не узнавала голоса своего мужа, она думала, это говорит Ленин, и она удивлялась этой быстрой и напористой речи, изумлялась без меры, она впервые за все время пребывания в усадьбе слышала, что вождь так быстро и бойко говорит, она еле успевала печатать, и ее разум опаздывал, он не успевал, отказывался с ходу осознавать, что к чему, зачем здесь, сейчас, в ее присутствии, проговаривает знаменитый на весь мир язык такое страшное, невозможное, что впору заорать и выбежать вон. Но она не выбегала. Она печатала.

Она не слышала грузинского акцента.

Ее губы шепотом, повторяя, кричали тяжело падающие в светлый мир шары чужих чугунных слов.

– Слушайте вни-мательно. Нэ пере-бивайте. Я буду уничта-жать население Савецкаво Са-юза. Для ево же пользы. Я буду убивать ево плана-мерно. Так, как горец плана-мерно рэжет скот в сваем стаде, штобы да-быть мясо для семьи или пра-дать ево на рынке. Я буду выжимать из людей всэ соки, па-том ат-правлять их в ямы. В лагерях, выстра-енных в тайге или в тундре, людей можно будет бра-сать бэз па-гребения, просто атвазить падальше ат лагеря и сгружать на зэмлю. Пища для звэрей и птиц! Разве звэрям и птицам нэ надо питаться? На мэсто мильёнов мертвых будут вставать мильёны живых. Я арганизую машину арэстов. Людей будут уничта-жать всэми известными нам спо-сабами. Рас-стреливать. Сжигать. Аб-ливать вадой на марозе! Но главный наш палач – усталость и го-лад. Дистра-фия! Знаете такое выра-жение: мрут как мухи! Я ускорю смэну пака-лений. Я врэмя ускорю, слышите! И мэня никто нэ пере-плюнет. Никто! Никто нэ павтарит мэня. Даже если за-хочит! Может, и найдется в будущем такой ге-рой, – он фыркнул и обнажил желтые зубы, – ге-рой, што ваз-намерится мэня са-безьянничать. Нэ выйдет! А вы… Слушайте! Я па-ставлю смэрть на па-ток. И люди пере-станут ее ба-яться. Вы думаете, в будущем нэ будет войн? Еще какие будут! Но враг пай-дет на нас извне. А тут я, я сам буду уничта-жать людей! Внутри! Слышите! Внутри! Слышите! Внутри! Это нэабха-димо. Это важно! Нэ ваз-ражайте. Па-пробуйте што-нибудь на это ваз-разить! Вы нэ па-нимаете, што будет, если пустить народы на сама-тек! Они рас-текутся па зэмле, затопят ее. И пад-нимутся, как вал-на, как цунами! А-пять кра-вавая вал-на?! Только теперь для таво, штобы смэсти нашу власть?! Ну уж нэт! Я нэ паз-волю людям это сделать! Это магли сделать толька мы! С ца-ризмом! Но с нами этаво нэ сде-лает никто! Никто и ни-кагда! А мы будем действовать имэнно так, как я сказал! Так што, ха, ха, вы нам а-собо и нэ нужны!

Иосиф замолк. Машинка тарахтела. Потом оборвала треск. В комнате все гуще пахло духами «Красный мак».

Он все рассчитал точно. Ленин белел постепенно и беспощадно. Побелели уши. Побелели щеки и нос. Кровь убегала с лица вождя, усы его подергивались, он желал что-то сказать и не мог. Опять не мог.

И наконец сказал.

– Я тоже. Да. Я тоже.

Сталин помолчал.

И не выдержал.

– Што – тоже? Што?

– Думаю так же, как вы. Так же.

– А я разве это ат-рицаю! – Сталин воздел руки, трубка качалась перед глазами Ильича. – Я же так и га-варю! Што вы всо пэрвый при-думали! Я просто развил и у-крепил вашу мысль! Вы же гэний! Гэний! А я, – он помолчал и насмешливо выдохнул, – ваш ученик.

Крупская сидела столь тихо, будто ее здесь, в спальне, и не было вовсе.

Затаилась, как мышь.

Иосиф льстил, насмешничал, ерничал, и в то же время говорил серьезно, над его словами невозможно было хохотать, – скорее плакать.

Ленин дышал, как при газовой атаке.

Было такое чувство, что он ползет по кровати, как по земляному грязному окопу, и ему надо встать в окопе во весь рост, а он не может.

– А партия? Что скажет пар… пар… тия, если я…

– Если вы вручите мне та-кой да-кумент? Партия, ка-нечно, нэ вся сахар. Более таво! Я да-пускаю, што этот да-кумент выза-вет яростные споры! На то и люди, штобы са-бираться в кучи и спорить. Структура власти така-ва, што а-на нэ может бэз стычек! Внутри любой ие-рархии ани есть! Вы сами, вы… Нэ вы ли пре-красно, убедительно у-мели, с трибуны, разгра-мить вашего пра-тивника? Любого, замэчу! Для вас ни-кагда нэ играли ни-какой роли ни абра-завание аппанента, ни ево знамэ-нитость, ни ево а-ратарская ада-ренность! Вы любого можи-те прижать к ногтю, Владимир Ильич!

Сталин смотрел победительно.

Ленин читал в его глазах: «А вот меня не можешь, не можешь».

Секретарша послушно и деловито печатала.

Она старательно допечатывала последнюю фразу Иосифа: «…можете прижать к ногтю, Владимир Ильич», – и задумалась, что ставить в конце предложения: восклицательный знак или точку, – и потом прекратила думать, поставила точку и закрыла глаза.

Она закрыла глаза, пальцы стучали сами, она могла печатать и с закрытыми глазами, если бы клавиатуру машинки закрыли бы газовым шарфом, она нажимала бы на точные клавиши и сквозь шарф, вслепую, – и что с ней сталось, она не поняла, только все в комнате вдруг стало красным, как на закате. «Все только начинается, а я про закат!» – подумала она о стране и о себе: о стране восторженно, о себе зло и презрительно, – и тут вдруг до нее дошло: она увидела везде кровь, и потрясенно, чуя под лопатками пот, а под веками кипение слез, обвинила себя самое в сумасшествии. «Раскрой глаза, дура, раскрой!» – молча приказывала она себе, пальцы стучали, а веки все никак не подымались. Наконец она сделала страшное усилие над собой и открыла глаза. Иосиф сидел с трубкой в углу рта и цедил слова, не вынимая из зубов трубки. Ленин откинулся в подушках. Его громадный белый, будто гипсовый, лоб пошел морщинами, бугрился и мерцал. Крупская, вжав голову в плечи, смотрела и слушала и ничего не понимала. Она видела – Ильич вспотел, и надо вытереть лоб сухим полотенцем, а потом приложить к нему влажную салфетку.

Они еще говорили, все так же медленно, примерно с час. Потом Крупская, из кресла, стала делать Сталину знаки: все, хватит, вождь устал! Сталин вынул из зубов трубку и держал ее в сложенных черпаком ладонях. Ленин смотрел на трубку, как на мертвого зверька. Они оба молчали.

Потом Иосиф встал и вышел. Не прощаясь.

И молодая Надя открыла слепые глаза, ее руки сами слетели с клавиш, ей показалось, что на столе стоит бутылка водки, и ей стало плохо, она ткнула рукой вперед, и пальцы провалились в пустоту, она вздрогнула и крепко зажмурилась, и глаза ее еще увидели край френча Иосифа, когда он выходил в дверь и зло закрывал за собой белые створки.