Читать книгу SOSеди. История с географией - Елена Кузнецова - Страница 7

Котенка кто-то добрый не утопил, принес в обувной коробке с подстеленной тряпицей к церковным дверям.

Матушка Александра, отпиравшая с утра тяжелые врата, обнаружив подношение, не обрадовалась. Тем более что котик был вызывающе черен, пусть и с коричневым подтекстом в пушистой шерстке. Черные коты и собаки обитателями подворья не приветствовались, в них подозревалось враждебное присутствие, требующее чурания и плевков через левое плечо.

Хотела было суровая Александра вынести подарок за ограду, но котенок был безвинно мал, трогательно угловат и еще не умел мяукать, попискивал жалобно и заискивающе.

Александра, здешний бухгалтер и завхоз, которую в знак уважения называли матушкой невзирая на светский статус, попросила небеса о вразумлении. В ответ сердце ее дрогнуло, и она приняла это за знамение свыше. Отнесла коробку в воскресную школу, где кухня располагалась: тут батюшка трапезничал, а особо приближенные хозяйничали.

– Себе не возьму, у меня и так две кошки, – сказала за утренним чаепитием. – Кто примет малыша, хорошее дело сделает во спасение души.

Народу много было, человек десять – певчие, трудницы, да и просто свои. Но никто крохотного иждивенца пригреть не торопился.

– Придется Пинне отдать, – подытожила Александра.

Пинна была местная блаженная, птица небесная. Питалась, чем подадут, из имущества берегла только библию в кожаном переплете, медное распятие и неизвестно откуда взятый полированный гроб, который возила за собой всюду. С ним и осела в Мезне, в полуразвалившейся части ветхого домишки с отдельным входом, где призревала и всю бесхозную живность, встреченную на пути.

Собаки и кошки целиком занимали унавоженную и блохастую территорию, болели, дохли и исправно заводились вновь. На прокорм иждивенцев уходила почти вся немалая Пиннина пенсия блокадницы.

– Помрет он там, но что же делать-то остается? – риторически возгласила матушка.

– Я возьму, – не выдержала Ольгуня.

Она сидела в уголке кухонного диванчика с котенком на коленях. Тот молочка попил, помурчал и уснул. Матушка и прочие покосились, кто жалостливо, а кто с недоверием, но вслух никто не высказался. Облегчила девочка всех, вот и хорошо.

Ольгуня принесла котенка в коробке домой. Мать долго ругалась, но не выгнала на мороз. Братики-погодки, пятиклассники Миша и Саша, приехав на каникулы из интерната, новой игрушке обрадовались, назвали за шоколадный отблеск шерстки Сникерсом. Кот оказался умненьким, газетку для нужд освоил. Сначала робел высовываться, но постепенно стал выбираться за дверь, исследовать новые пространства. Вышел как-то во двор и не вернулся.

Ольгуня написала объявления о пропаже, а Мишка и Сашка с товарищами по всему поселку налепили на фонарные столбы. Неделя прошла, никто не думал откликаться. Мальчишки искали, в закоулки заглядывали, звали и «кис-кис» кричали, но выходили навстречу коты чужие, взрослые, смотрели с неодобрением. Братья в интернат вернулись, а Ольгуня так и бегала до и после школы по Мезенским улицам, следила, не мелькнет ли в снегу черная шубка.

А сегодня днем мать проснулась с похмелья, помятая, мрачная, поводила за дочерью глазами и говорит:

– Хватит дурью маяться. Нету твоего Сникерса. Его Тузик с Шалавой порвали насмерть. Я ошметки в уличный туалет выкинула.

Тузик с Шалавой были собаки небольшого роста и ума, зато склочного нрава. Прикормил их с улицы сосед Виктор Степанович, в старом курятнике ватное одеяло кинул и крышу подлатал. Объедки собакам соседи исправно выносили, потому что все равно куриные кости, плесневелый хлеб и старые щи пропадали зря. А тут на дело пошли, на охрану.

Пришлецы же лезли во все щели, однажды летом цыганское семейство во двор просочилось. В комнату к Петровне молодуха в пестрой юбке зашла. Петровна после рассказывала, что обомлела и еле руками от незваной гостьи отмахалась.

– Кыш, – кричала почему-то, – брысь!

Да так громко шумела, что соседи сбежались и молодуху всем миром обратно выперли.

Но более всего туристы замучили. Вьются кругом как мухи, будто им медом намазано. Повадились чуть ли не в окна фотоаппараты наставлять. То автобус экскурсионный подъедет, то одинокий краевед у крыльца шляется, делает вид, что снимает на телефон, а заодно, где что плохо лежит, высматривает.

Потому вздорные Тузик с Шалавой пришлись как нельзя кстати. Гуляли они меж домом и помойкой, где встречались с друзьями и гоняли конкурентов. Но и дворовую службу несли, особенно звонко облаивали врачиху и почтальоншу, за то, что те приходили с сумками, а еды не приносили. Петровна в дни пенсии Валю у калитки дожидалась, а после провожала к себе с почетом, прикрывая тылы объемистым корпусом.

На кошек шавки устраивали облавы, загоняли на деревья, и те подолгу висели на ветвях, оглашая окрестность мявом и ревом, звали на помощь, Хозяева приходили, отгоняли собак, уносили домой свои сокровища.

Сникерс был еще мал и оттого не испугался вовсе, и не пустился наутек, стал легкой добычей, как некогда залетевшая во двор неизвестно чья курица. Курицу у Ольгуни на глазах собаки растерзали на части, только кровавые перья полетели. Шалава сразу выкусила ей живот, Тузик голову оторвал.

Ольгуня бежит по улице и оплакивает все свои потери.

Ее школьная подруга, толстая Танька, например, в жизни покойника не видела. Все родные и близкие у нее целы и невредимы, полный дом народу: родители, сестра, две бабки, два деда, дядька, кошка, собака и облезлый волнистый попугайчик.

Танька про мертвецов и думать боится, хотя все расспрашивает, как это получается, что был человек и нет его. Если честно, Ольгуня и сама не знает. Хотя отец ее погиб и бабушка умерла, а в церкви они усопших отпевают, только те уже как бы и не люди, просто куклы с закрытыми глазами, венчиком на лбу и свечкой в крестообразно сложенных руках.

Ольгуня и не пытается представить себе то, что за гранью, это кажется ей далеким и непостижимым. Во время церковной панихиды, когда доходит до слов «Житейское море зря, воздвизаемое напастей бурею, к тихому пристанищу Твоему притек, вопию Ти: возведи от тли живот мой…», слезы сами катятся по щекам и голос дрожит, когда она звонко вступает с хором:

– Покой, Господи, души усопших раб твоих.

Голос летит под высокие своды и растворяется под куполом, отчего кажется, что просьба доставлена по назначению и дальше все будет неизвестно как, но хорошо.

Но теперь Ольгуня не понимает, куда делись тепло и мурлыкание погибшего котенка. Говорят, у животных нет души. Значит, Сникерс исчез навсегда, нигде уже не пьет молоко и не играет с бумажкой? Невинное существо, никому не причинившее зла?

Ольгуня начинает рыдать с удвоенной силой от чувства вины, оттого что она не оплакивала с такой скорбью близких людей. Уговаривает себя, стыдит, но ничего не помогает. Грудь разрывают болезненные спазмы, плача, она бежит по улице не разбирая дороги и благодарит омерзительную погоду за то, что вокруг безлюдно и лицо ее мокро не только от слез.

И утыкается в неожиданное мягкое препятствие на своем отчаянном пути.