Читать книгу Всё начинается со лжи - Елена Лабрус - Страница 11

– Этого и стоило ожидать, когда полгруппы с соплями, – стряхнула я градусник. И поцеловала мою малышку в горячий лобик.

Тридцать восемь и пять. Нос заложен – дышит ртом. Крутится всю ночь. Капризничает.

– Ирина Львовна, позвоните на кафедру, пожалуйста, – едва дождалась я семи утра, чтобы поговорить с администратором. – Предупредите, что у меня ребёнок заболел, сегодня лекции не будет.

– Элечка, а как же приём? – запричитала та.

– На работу я выйду. Дождусь врача, потом мама меня сменит и прибегу. А вот в университет – никак.

– Хорошо, хорошо, всё сделаю. Но вы постарайтесь пораньше, вас Коган хотел видеть перед приёмом.

Я обречённо выдохнула. И, куда деваться, явилась! Оставив маме подробные инструкции, проветрив комнату и наведя целый флакон соляного раствора промывать Матрёшке нос, приехала на работу. И сразу к директору.

– Вызывали? – заглянула в кабинет.

– Заходи, заходи, – пригласил меня Слав Славыч без особой теплоты в голосе. Хотя в этот раз даже дверь закрыл сам.

Я и раньше не обманывалась на счёт его ласкового тона, но, когда начальство недовольно, тем более ничего хорошего не жди. Только для лишних реверансов я слишком устала после бессонной ночи, двух дней каторжной работы, всяких мелких неприятностей, да и просто на душе кошки скребли: Машка заболела, Верейский молчал и больше не появлялся, Костя готовился к отъезду. Поэтому сразу перешла к делу.

– Станислав Владиславыч, если вы про Кононову, то я ей не хамила и даже не пыталась. А что выставила из кабинета, так просто попросила сдать в гардероб верхнюю одежду.

На самом деле эта дама заявилась в кабинет вместе с совершеннолетней дочерью, более того, замужней. Но бедная девочка не могла и рта раскрыть, чтобы мать её не перебила. А той было о чём посекретничать с врачом: изменила мужу, на спине – ковровый ожог, на груди – засос, половой акт незащищённый. И я пыталась отшучиваться, иронизировать над «воспалением придатков» – диагнозом, что уже поставила ей мать, уверяя, что мы обязательно разберёмся аднексит это или сальпингоофорит, воспаление яичников или маточных труб, но пробиться через броню в пять пачек маргарина так и не вышло. Поэтому пришлось пойти на крайние меры – отправить мать в гардероб и закрыть изнутри дверь кабинета на ключ. Она настойчиво тарабанила минут пять, потом её увела администратор объяснять, что это обычная практика: женщинам не нравится, когда во время осмотра заглядывают в дверь. Но жалобу тётка всё равно накатала.

– Нет, нет, – неожиданно улыбнулся Слав Славыч, – над её кляузой я знатно посмеялся. Ты ответила прямо как Зильберманн. Слышала эту шутку старого одессита? «Что вас беспокоит? Яичник?! Беспокоить могут боли, кровотечения, отсутствие денег, отсутствие любовника, а яичник беспокоить не может».

Слышала. Тысячу раз. Но всё равно улыбнулась в ответ. Только, если дело не в жалобе, тогда остался вопрос: что я здесь делаю?

– Пашутина? – осторожно спросила я.

Но тут подозрительно нахмурился директор.

– А что не так с Пашутиной?

– Да вроде всё так, – напряглась я. – Анализы подтвердили беременность. Уровень ГХЧ для её срока низковат, но никаких вопросов ни у кого не возникло.

– … счастлив? – поправил он бабочку на шее, словно она давила.

– Что? – не расслышала я первое слово.

– Жених, говорю, счастлив? Уже готовится к свадьбе?

– Понятия не имею.

– Неужели он с тобой не поделился? Или она? – недобро прищурился он. – Львовна говорит вы с Пашутиной больше получаса секретничали, чай пили, что-то бурно обсуждали.

– Её яичники мы обсуждали, – встала я, и намёк Когана мне совсем не понравился. Он не поделился? Он? – Простите, Станислав Владиславыч, но, если у вас всё, можно, я пойду. Ребёнок заболел, всю ночь не спала, работы много.

– Нельзя. Сядь! – как обрезал директор, тряхнув седой головой. Пришлось подчиниться. – Я позвал тебя не за тем. А вот за этим, – он протянул мне телефон.

О, чёрт! Я закрыла лицо рукой, словно хотела спрятаться от самой себя. Но разве от себя спрячешься. А на экране как раз светилась моя фотография, где была сцена как на кадре из фильма «Дорогой Джон», только не под дождём, и целовал меня не Ченнинг Татум, а Павел Верейский.

Чёрт! Чёрт! Чёрт!

Я прикусила губу.

– Можешь полистать, – холодно сказал профессор. – Там ещё много любопытного.

– Спасибо, – не глядя на него, вернула я телефон. – Я там была. Мне всё понятно.

– А вот мне нет, Эльвира Алексеевна. Не удосужитесь объяснить?

– Простите, но кто это снимал? Как к вам попали эти фотографии?

– Вообще-то здесь вопросы задаю я, – прищурился Коган. – Но тебе отвечу, – наклонился он ко мне через стол, сверля глазами. – Ваши студенты, Эльвира Алексеевна. Если вы не забыли, один из них мой внук. И мне сказали, этот… жених, – он зло ткнул в телефон, – и на лекцию к вам приходил.

Чёртовы детишки! Я выругалась про себя. Со своими гаджетами как обезьяны с гранатой. А я-то гадала, чего такого они углядели в своих телефонах, когда к концу лекции стали хихикать и переглядываться, косясь на меня.

– Станислав Владиславыч, – я посмотрела на него умоляюще. – Уверяю вас, это никак не отразится на работе. И на деле, что вы мне поручили. Но если вы считаете, что я не справлюсь, давайте я передам Пашутину другому врачу.

– Что?! Что ты сделаешь? – поднялся он. Ударил ладонями по столу. – Да ты вообще в своём уме? Я что же, по-твоему, должен всей больнице раструбить, чем мы тут занимаемся? Фальшивые беременности диагностируем. Липовые анализы в лабораторию сдаём. Да как тебе в голову такое могло прийти! Вижу мозги от воспылавших чувств совсем отшибло.

Я промолчала, стиснув зубы. Но обида за свои чувства больно кольнула в груди.

Коган нервно прошёлся по кабинету от стены до стены. Зло выдохнул.

– Вопиющая безответственность, Эльвира Алексеевна. Вопиющая. Безответственность. Распущенность. И непрофессионализм.

– Да откуда мне было знать! – взмахнула я руками. – Мне и голову не могло прийти, что он вдруг окажется в моём кабинете, а потом будет так… настойчив.

– Ни с того ни с сего! – съязвил Коган. – Вдруг взял и воспылал страстью к гинекологу своей невесты! И не кто-нибудь, а без пяти минут зять Пашутина! Ты хотя бы представляешь, – остановился он передо мной, – что будет, если его будущая жена узнает? А если узнает Пашутин?

– Станислав Владиславович!

– Замолчи! Нет, ответь мне: как? Как это могло произойти? Ведь каким-то образом ты дала повод?

– Это к происходящему сейчас не имеет никакого отношения. Это было давно. В Сочи. Четыре года назад. Но с тех пор мы не виделись. И если бы я знала, что это ему придётся врать…

– Погоди, погоди, так ты сказала ему правду?

– Нет, конечно, нет!

Я тяжело выдохнула. Но как же достало вечно оправдываться перед этими сильными мира сего. Он, видите ли, зять, она – дочь! А я рожей не вышла. И чем, интересно, провинилась? Тем, что полюбила не того человека? Тем, что имела наглость понравиться ему?

– Когда, когда ты сказала? – вдруг резко остановился Коган. – Четыре года назад? – И понимание на его лице не заставило себя ждать. – Так это он?! Отец твоего ребёнка?

Проклятье!

– Да, – встала я. – Но он об этом не знает. И я, надеюсь, если узнает, то не от вас. На моей работе это никак не отразится, обещаю. Ваше поручение я выполню в точности. К следующей менструации эта мнимая беременная планирует инсценировать выкидыш, значит, инсценируем. И на этом, надеюсь, моя миссия будет закончена. Гарантировать женится он на ней или нет, я не могу. Но всё, что от меня потребуется как от врача, сделаю на высшем уровне.

– Так ей нужна эта беременность, чтобы он женился? – с пониманием скривился Коган.

– Так по крайней мере она сказала мне.

– Ну вот, – злорадно усмехнулся он, – а говоришь, не обсуждали свадьбу. Ладно, идите, Эльвира Алексеевна. Никогда бы не подумал, что это скажу, но никак я не ожидал, что моя лучшая студентка, врач, – потряс он пальцем, – и будет по гостиницам… бингерлѐ устраивать.

Брезгливо скривился. И это его бингерлѐ тоже обидно резануло.

Загадочным словом, что с немецкого можно перевести как «трали-вали» профессор Коган, а до него только император Александр Второй и его фаворитка княжна Долгорукова называли то, что мы сейчас смело называем секс или используем другие современные эвфемизмы плотских утех.

– Станислав Владиславович, – едва не заскрипела я зубами, – да не ходили мы в гостиницу, я на лекцию опаздывала, а он…

– Иди уже! – рявкнул он. – Иди, Эльвира с глаз моих долой. Но знай, если мы из-за тебя не получим денег. А мы их явно не получим, если этот Верейский не женится на девчонке Пашутина. То предупреждаю: белого света тебе будет мало. Не подводи меня!

Я онемела, глядя в его налившееся кровью лицо, на сбившуюся в сторону бабочку.

– Давай, давай! – он вытолкал меня за дверь, не дав возразить. Но я услышала, как он добавил. – Не война вроде, в мирное время живём, а взяли моду рожать «для себя», безотцовщину плодить.

Потерянная, оглушённая я шла к своему кабинету, и сердце стучало где-то в висках, в голове, в ушах – бесновалось от обиды, унижения, несправедливости.

Горечь и негодование кипели в душе. Да как вы смеете! Вы – все! И не то, чтобы я испугалась старика, а было Когану уже хорошо за семьдесят – в прошлом году отмечали пятидесятилетие его профессиональной деятельности. Но мне и так было погано, а стало ещё хуже.

Я и так измучилась, думая, что делать. А теперь, оказалось, ещё и виновата, во всём: что родила не от того человека, что его невеста тупа, раз до сих пор считает, что ребёнком можно удержать мужика, но ни этом трахается с кем попало, и даже в том, что Коган уже раскатал губу на деньги Пашутина.

Вместо того, чтобы послушаться и прижать хвост, хотелось воевать. В душе рос протест. И желание вцепиться в Верейского двумя руками и не отпускать как никогда казалось правильным. Не придумывать себе ничего, не прогнозировать. Что случится – то случится. Поведать ему правду о его невесте и каких-то там акциях. Рассказать о дочери. О своих чувствах. Довериться. Открыться. Пустить его в свою жизнь. И перестать уже бояться. Надоело.

Но как нормальная здравомыслящая женщина, с принципами, взрослая, независимая, давшая слово и привыкшая выполнять свои обещания, я ведь не могла себе такого позволить. У меня семья, работа, докторская, ребёнок, пожилые родители. Мне надо зарабатывать и на что-то жить. Мне приходится прогибаться и соблюдать правила. Мне не стоит лезть на баррикады и кому-то что-то доказывать.

Мне было горько, обидно, больно и тошно. Ведь мне так ясно дали понять, я – никто, мои чувства – ничто, я должна делать, что скажут и не отсвечивать.

Молча брать и делать.