Читать книгу Аргентинец - Эльвира Барякина - Страница 2

1.

Когда Клим проснулся, Григория Платоновича в каюте не было. Он вышел на нос парохода. Река за лето обмелела, у борта суетился лоцман, измеряющий глубину. Бабы-спекулянтки, ночевавшие на палубе, доставали вареную картошку и коробки с солью. Между корзин и тюков бродила курица.

– Мыс обогнем, и Нижний будет, – сказал Григорий Платонович, подходя к Климу. – Что, соскучились по родным местам?

Клим кивнул. Он не узнавал ни гору, ни берег, ни острова, куда в детстве столько раз ездил рыбачить. Деревья стали выше? Дач новых настроили?

Мимо проплыл плот.

– Эге-гей! С добрым утречком! – вопили сидящие на нем мальчишки и размахивали картузами.

Волна от парохода чуть не захлестнула их.

Клим с замиранием сердца глядел на зеленые, искромсанные оврагами кручи. Лодки рыбаков, дровяные баржи, юркие фильянчики[3] с черными самоварными трубами. Справа ярмарочные склады и пристани; слева – белоснежный Печерский монастырь.

Золотые купола церквей разом вспыхнули на выглянувшем солнце. Колокольный звон и протяжные пароходные гудки…

Вот она, родина моя, губернская прелестница, первогильдейская купчиха… Дворцы, часовни, трактиры, страшная Миллионка, где в каждом доме притон, каждый день праздник – то драка, то пожар. Эх, смесь барокко с Ориноко…

Пароход подошел к пристани общества «Кавказ и Меркурий».

– Эй, на «Суворове»! – гремел рупор.

– Есть!

– Подавай чалку!

– Есть!

Упали сходни.

– Приехали!

Ошеломленный и веселый, Клим смотрел на заваленную тюками пристань, на солдат, спавших на вытоптанном газоне вокруг Фонтана Благотворителей.

Григорий Платонович торопливо раскланялся:

– Ну все… Я пойду, мне тут недалече.

– Счастливо.

Клим вдыхал дегтярный, дымный, лошадиный запах набережной. Носильщик в грязном фартуке волок тележку с чемоданами. Извозчики в бархатных шапках орали через площадь:

– Пожа-пожалте, товарищ-барин! Во как прокачу – довольны будете!

Лошади все полудохлые: оно и понятно – хороших забрали в армию.

– Ваше сиятельство, со мной, со мной! Вот на резвой!

– Барин, барин, да куды ж ты… Эх, душа твоя иностранная! У Митьки кляча по дороге сдохнет!

Извозчик погрузил чемоданы, взлетев на козлы, чмокнул губами:

– Пошла, милая!

Город стекал по высоким склонам к Рождественской улице с ее банками и пароходствами. Солнце сияло в огромных, наполовину пустых витринах.

Артель военнопленных в синих вылинявших гимнастерках, мастеровые в картузах с лаковыми козырьками, ломовики, санитары, монахи с кружками «На восстановление обители», интеллигенты с газетами, торчащими из карманов… Но с самого утра у всех усталость на лицах. Народ тут не жил, а выживал, включая двух красавиц, промчавшихся мимо в автомобиле.

Когда поднимались по крутому Похвалинскому съезду, Клим оглянулся. У моста через Оку раньше были столбы с двуглавыми орлами – теперь остались только постаменты. И городового нет – а ведь какое хлебное место для него было!

Ильинка – яркая и хвастливая, в каждом доме – история, тысячи смыслов. Здесь же гордость всего квартала – Вознесенская церковь. Большой ее колокол по праздникам гудел так, что дрожали стекла в рамах.

– Остановись! – велел Клим извозчику. Спрыгнул на мостовую перед светло-желтым особняком с мезонином и, сняв шляпу, замер.

Ничего не изменилось. Даже в кухонном окне тот же фикус, те же пыльные флаконы из-под духов, которые собирала Мариша, мамина прислуга. Тот же деревянный тротуар с выпадающей доской, та же рытвина на дороге – здесь то и дело рассыпались возы.

– Ну что, подавать чемоданы-то? – спросил извозчик.

Клим медленно кивнул:

– Подавай.

2.

Табличка на входе:

Доктор медицины

Саблин Варфоломей Иванович.

Хирургические операции и внутренние болезни

Клим хотел позвонить, но электрический звонок не работал. Он толкнул дверь, та распахнулась и чуть не ударила молоденькую горничную в темном платье.

– Здравствуйте, – проговорила она испуганно.

Он сунул ей в руки шляпу:

– Утро доброе. Я Клим Рогов, наследник.

Ее растерянность еще больше развеселила Клима.

– Беги, доложи хозяевам. И распорядись насчет чемоданов. Мариша все еще служит?

Горничная – кудрявая, темнобровая, большеглазая – смотрела на него как на восставшего из мертвых.

– Мариша в людской, – наконец выговорила она.

Клим прошел мимо нее по коридору. Новые обои в прихожей; голову лося убрали со стены, вместо нее повесили картину с березками. А людская была все той же – с закопчеными иконами в углу, тяжелыми посудными шкапами и колченогим столом, за которым горничные пили какао и обсуждали женихов по прозвищу Ни Рыба Ни Мясо – один служил приказчиком в магазине «Океан», а другой – в «Колбасе».

Мариша сидела у окна и перетирала хрустальные бокалы. На ней были все те же очки, все то же полосатое платье с накрахмаленным передником; надо лбом, как и прежде, курчавились букли, уложенные по моде славного 1896 года, когда в Нижнем Новгороде открыли Всероссийскую выставку и пустили трамвай.

В воздухе остро пахло сивухой.

– Раньше хрусталь спиртом протирали, а как ввели всеобщую трезвость, пришлось к самогону приспосабливаться, – сказала Мариша, не глядя на Клима. – Его армяне по ночам варят – три рубля бутылочка. Неслыханное нахальство!

Клим рассмеялся:

– Мариша, ты меня не узнаешь?

Она испуганно посмотрела на него:

– А вы кто будете? Из милиции? Я про армян просто так сказала – это тетки на базаре болтают…

Мариша не сразу поверила, когда Клим назвал себя. Она приблизилась к нему, шаркая туфлями со стоптанными задниками.

– Погоди, так ты беленький был, а сейчас чернущий, как бедуин!

Клим укоризненно покачал головой:

– Беленьким я был в три года. Помнишь, мы с тобой объявления о найме прислуги по газетам искали – ты все уйти от нас хотела. Я по этим объявлениям читать выучился.

Наконец Мариша поверила:

– Ах ты, собачий позумент! Сбежал! Мы с ног сбились – в мертвецкую ходили утопленников опознавать. Да тебя выпороть мало!

Она сняла очки и заплакала. Клим обнял ее:

– Ладно, не реви… Я тебе подарок привез.

Он повел ее наверх в мезонин, куда дворник уже отнес чемоданы. Там когда-то была комната Клима.

И в ней все было по-прежнему – письменный стол, полки с книгами. Только в угол поставили железный сейф из отцовского кабинета.

Клим достал из чемодана красный полушалок. Мариша пощупала ткань:

– Из чего сделано?

– Из шерсти альпаки. Это зверь вроде верблюда.

Мариша всплеснула руками:

– Ну, это мне на смерть – в гроб лягу королевишной.

Она любила, чтобы у нее все было самое лучшее, и потому даже чулки штопала специальной американской машинкой.

Пока Мариша примеряла обнову, Клим подошел к окну и выглянул наружу. Молоденькая горничная выскочила из дому и торопливо побежала по улице. Девушка чрезвычайно ему понравилась: что-то восточно-русское, легкое, не красота, а девчоночья нежность.

– Давно она у вас служит? – спросил Клим Маришу.

– Кто?

– Ну вот эта горничная, что тут была, – в черной форме.

Мариша так и села:

– Бог с тобой! Это графиня Одинцова – она в гости к нам пришла. А платье черное, потому что Нина Васильевна в трауре.

Клим не знал, что и делать: догонять графиню и молить о прощении?

– А я ей велел чемоданами заняться…

– Ну тебе попадет от барыни… – проговорила Мариша и вдруг хлопнула себя по лбу: – Да ведь ты же ничего не знаешь! Кузина твоя, Любовь Антоновна, вышла за Саблина и сюда из Москвы переехала. Папенька им полдома сдал. А графиня Одинцова – ее лучшая подруга.

На лестнице послышались торопливые шаги, и в комнату влетела хрупкая женщина с белым, гладким, точно фарфоровым личиком. Выпуклый лоб, коротенькие брови и яркие карие глазищи – странные при такой бледности и цыплячьих, пушистых волосах.

– Здравствуй… те…

– Любочка, ты?!

3.

Клим никак не ожидал найти кузину в Нижнем Новгороде. В голове не укладывалось, что девочка, которая постоянно жаловалась на него: «Он меня Одуванчиком дразнит!», превратилась в элегантную маленькую даму с обручальным кольцом на руке.

– Ты получила мою открытку? А что не ответила?

Любочка смотрела на него сияющими глазами:

– Да я тебя возненавидела, когда ты сбежал! Я была влюблена в тебя до полусмерти. Помнишь, ты обещал взять меня с собой?

– Нет, – улыбнулся Клим.

Он помнил совсем другое: как их с Любочкой укладывали спать, а они подкрадывались к дверям гостиной и слушали, как взрослые играют на рояле, поют и хохочут. Однажды в коридор выскользнули студент с курсисткой и давай целоваться за шубами. Клим с Любочкой держали совет – выдавать их или нет?

– Помнишь, ты волосы завивала на круглую перекладину от ножки стула?

– А помнишь, как мой папа возил нас на танцкласс? У тебя были нитяные перчатки, ты всегда был лучше всех, а мне учитель говорил: «Мамзель, вы мокрая, как рыба, идите переоденьтесь». Так стыдно было!

– А где тетя с дядей?

– Мама умерла, а папа переехал в Нижний вместе со мной. Только он сейчас в Кисловодске. Война – не война, а отпуск – это святое.

Любочка сказала, что она отдала старшему Рогову открытку, которую Клим отправил из Аргентины.

– Отец по тебе очень тосковал. Он так обрадовался, когда узнал, что у тебя все хорошо!

– Вот уж трудно себе представить… – хмыкнул Клим.

Любочка укоризненно посмотрела на него:

– Он просто не умел показать свою любовь. Его пугало, когда ты делал что-то не то, а мужчины часто скрывают страх за бешенством. Он ведь мечтал сделать из тебя блестящего юриста…

– А я хотел стать извозчиком, чтобы везде ездить.

– Видишь! Вы оба хороши: вместо того чтобы поговорить, встали в позу и только измучили друг друга. Гордыня – это у вас фамильное.

Доктор Саблин вернулся из больницы только к ужину. Это был стройный блондин с пышными усами – приятный, воспитанный, но болезненно стыдливый. Во время Русско-японской войны его ранили в ногу, теперь он хромал и из-за этого не попал на фронт.

– Он у меня очень умный, – шепнула Любочка Климу. – Образование получил в Англии – был лучшим студентом. А здесь вообще светило первой величины.

Ужинали на террасе. Клим рассказывал о Буэнос-Айресе: о роскошных дворцах в тени пальм и кипарисов, о портовых трущобах, где дома строят из ржавых обломков кораблей и самодельного кирпича; о стихийных парадах – загрохочет барабан, кто-то подхватит ритм – хоть на кастрюле, хоть щелчками пальцев, – и вот уже вся узкая улица пританцовывает, стучит каблуками по выпуклым булыжникам мостовой…

– Хм… занятно… – говорил Саблин, раскуривая папиросу.

Любочка, никогда не бывавшая за границей, слушала, подперев щеку ладонью.

– Хорошо в Аргентине?

Клим смотрел на звездное небо, на поблескивающие кресты над Вознесенской церковью.

– Везде хорошо.

– Как же – «хорошо»! – проворчала Мариша, подавая самовар. – Сам говорил, у вас там морские львы водятся – вот страсть-то! Слава богу, домой приехал, хоть отдохнешь душой.

Потом доктор отправился писать научную статью, а Клим под граммофон учил Любочку танцевать танго:

– В Буэнос-Айресе живут эмигранты со всего света, и единственный язык, понятный для всех, – это музыка. Мелодии разных стран перемешались и получилось танго – грустная повесть о невозможном счастье.

Климу нравилось думать, что танго передается как бенгальский огонь. Нравилось зажигать им, давать почувствовать…

Он выпустил Любочку из объятий, поклонился:

– ¡Gracias, señora![4]

Она села в кресло и долго не поднимала глаз, думая о своем.

– Ты ведь останешься у нас?

Клим покачал головой. Нижний Новгород находился далеко от линии фронта, но война чувствовалась и тут. Мариша рассказала, что несколько дней назад женщины, узнав о повышении цен, разгромили кооперативную лавку на Варварке: вся мостовая была засыпана мукой.

Саблин вновь появился в дверях:

– Пойдемте, я отдам вам бумаги о наследстве: мне так будет спокойнее.

Клим расписался в получении шести тяжелых папок со скоросшивателями.

– Я год буду разбираться в этом завале, – сказал он, перекладывая их в сейф.

Любочка подмигнула ему:

– Зато ты теперь богатый человек.

Странно укладываться спать в собственной детской. В шкапу пропахшая нафталином гимназическая форма; на столе чернильница с откидной крышкой; в выдвижном ящике старые рисунки и огрызки карандашей.

Надо же, отец все сохранил – кто бы мог подумать?..