Читать книгу Другой Холмс. Часть вторая. Норвудское дело - Евгений Бочковский - Страница 4

Из дневника доктора Уотсона

– Наконец-то! Вам же английским языком сказали быть в шесть! К дьяволу вас с вашей пунктуальностью, джентльмены!

Этой фразой ознаменовалось наше появление у театра «Лицеум». Радует, что хотя бы не мисс Морстен поприветствовала нас таким экспрессивным образом. Снедаемый нетерпением вокруг девушки кружил мелкий смуглолицый тип, и, когда она, завидев нас, радостно вскрикнула и указала в нашу сторону, тот не преминул выплеснуть на нас свое раздражение. Нам пришлось сделать вид, что мы толком не расслышали большую часть реплики, особенно в том месте, где прозвучал адрес, потому что мы действительно порядком задержались из-за того, что очень тщательно готовились к ответственному делу. Мисс Морстен вежливо улыбалась, но по виду бедняжка совсем продрогла, поскольку в добавок к нашей проволочке подкачала и погода. Со стороны Темзы тянуло принизывающим холодом, обретающим особую резвость между колонн «Лицеума».

– Я уже подумала, что сегодняшний вечер выдастся ветреным во всех отношениях, – призналась она, придерживая шляпку рукой и глядя с некоторым сомнением на мой парадный вид.

– То есть как? – не понял я.

– То есть, что вы передумали участвовать в моей судьбе и предпочли сегодняшнюю премьеру в"Лицеуме». Вы выглядите так, будто собрались в театр.

Какая милая наивность! Если б только эта девушка имела представление, до какой степени я не передумал, и какое участие в ее судьбе мне уготовано, кто знает, может быть, она действительно предпочла бы, что бы этим вечером мой выбор пал на спектакль, в сценарии которого нет ее имени, и где мне отведена роль зрителя.

Я уже открыл было рот, чтобы заверить мисс Морстен в своей преданности, а заодно поинтересоваться, что за премьеру по ее милости мы с Холмсом, будучи горячими театралами, вынуждены к своему сожалению пропустить, как мой друг довольно выразительным щипком довел до меня тот факт, что я уже серьезно отклонился от порученной стратегии. Поэтому я взялся тут же наверстывать упущенное, и все то время, пока незнакомец получал от Холмса заверение, что мы не имеем никакого отношения к полиции, простоял в стороне, помалкивая настолько загадочно, что Холмсу пришлось трижды окликнуть меня, когда пришло время усаживаться в кэб.

Угомонившись вспыльчивый коротышка влез на козлы, и мы помчались по ускользающим в темноту улицам Лондона в сторону его южных окраин.

Я сразу принялся сосредотачиваться на своих функциях, так как гораздый на выдумки Холмс порядком усложнил мне задачу, внеся неожиданное дополнение – он наказал мне держаться с мисс Морстен не только однозначным, но и, если можно так выразиться, односторонним образом, то есть все время демонстрировать ее взору свой профиль.

– Чтобы она могла получше его рассмотреть? – спросил я, польщенный проглядывающим в его просьбе комплиментом.

– Чтобы она не увидела других ваших планов, – пояснил мой друг, посчитав, видно, что непривычное обилие приятностей с его стороны вскружит мне голову. – Не обижайтесь, Ватсон, но фас у вас выглядит слишком трогательно, так как становятся видны сразу оба печальных глаза вместо одного. Чего доброго, у нее еще возникнет желание помогать вам помогать ей, тогда как вы должны показать ей, что справитесь сами, то есть вполне обойдетесь моими силами.

– Не могу же я все время подставлять ей одну сторону, словно римский император на монете, – возразил я. – Как вы себе это представляете?

– Есть еще, конечно, третья проекция – вид сверху, – промычал он с сомнением, будто набрел на выход, которым можно будет воспользоваться только в крайнем случае.

– Надеюсь, вы не потребуете от меня подставлять макушку ей под нос?

– Ладно, смотрите тогда, не отрываясь, в окно, – заключил он. – Иногда, чуть прищуривайтесь и поджимайте губы, будто отметили какую-то деталь и сделали вывод.

Так я и сделал. Несмотря на то, что я очень много прищуривался и поджимал губы, первой у меня заныла шея. Напряженная и неестественно выкрученная. Дополнительное неудобство такого поручения состояло в том, что я не видел их лиц, обязан был молчать и кривляться, словно набравшая в рот воды или бананов обезьяна, и мог только прислушиваться к их разговору. При этом у меня не выходили из головы слова Холмса о том, что мисс Морстен испытывает ко мне волнительные эмоции. Пока я гадал, насколько Холмсу удалось проникнуть своим всевидящим и бесстрастным взором в сердце девушки, первое подтверждение его правоты не замедлило всплыть в беседе, правда, довольно неожиданным образом. Мисс Морстен шепотом заметила Холмсу, что «доктор Уотсон очень загадочный». Ей показалось особенно таинственным то, что я, не отрываясь, напряженно смотрю в окно, хотя, по ее словам, «все равно ничегошеньки ж не видно, темень, хоть глаз выколи». Холмс ответил, что я и его всегда восхищал своей способностью видеть в кромешной тьме, но, как мне это удается, до сих пор остается для него непостижимым. Этот ответ коренным образом повлиял на характер беседы. Девушка, задумавшись над услышанным, примолкла, а Холмс, явно раззадоренный своей изобретательностью, прочно захватил инициативу. К моему ужасу, он бойко продолжил развивать тему моих былых врачебных заслуг, стараясь придать описанию этого в общем-то рутинного занятия как можно больше живости и ярких красок, отчего моя многолетняя практика, и без того соответствующая истине лишь в части вступительных экзаменов, все более приобретала вид авантюрных похождений. Причем ситуации, требующие решительных и неординарных поступков, поджидали меня задолго до встречи с пациентом. А потому пилюли, микстуры и пиявки были прочно вытеснены из обихода всевозможными металлическими предметами, из которых только скальпель вызывал относительно мирные ассоциации. Поспешая к страдальцу, у которого в горле застряла рыбная кость, я нещадно испытывал пределы собственной находчивости и терпения своих врагов – наскоку менял лошадей при первом же подозрении на мыт [инфекционное заболевание лошадей – Прим. ред.], держа в одной руке заряженную аркебузу, срывал свободной платок с головы флибустьера, чтобы обнаружить под ним псориаз, без стеснения опрокидывал саркофаг с телом мумии для того, чтобы проникнуть в секрет античного наркоза, подхватывал падающее знамя из рук страдающего артритом пальцев гарибальдийца…

Мисс Морстен слушала Холмса настолько внимательно, не перебивая, не переспрашивая, что мне это перестало нравиться. «Онемела она что ли? – недоумевал я, не имея возможности подсмотреть реакцию ее лица. – Такая впечатлительная, что проглотила язык, или настолько хладнокровная, что ей абсолютно все равно? Холмс, конечно, раздул еще те небылицы, но ей-то откуда это знать! Неужели у нее не вызвал оторопь даже леденящий душу рассказ о вакцинации секты душителей тугов, которую я провел единолично по поручению колониальных властей Бенгалии?! Даже в случаях, когда наброшенная петлей веревка уже покоилась на моей шее, и ее стягивали за моей спиной коварные руки, то есть когда мой жизненный счет шел на секунды, даже тогда я сначала наугад втыкал в душителя заряженный вакциной шприц, и только потом начинал избавляться от его губительных объятий. Рассказ Холмса выглядел так убедительно, что вызвал у меня затруднение дыхания, и я, пошарив по шее, рванул заменяющий пеньку тугой воротничок и высвободил трепыхающийся кадык. Тогда как Мэри Морстен продолжила внимать всем этим ужасам прилежно и невозмутимо, словно она школьница на уроке естествознания, а туги – милые животные вроде косуль или недавно выведенная порода овец. Какое странное бессердечие! Значит, она тем более не будет переживать за меня, если я вернусь домой промокшим от дождя, и с ее равнодушных уст не слетит ни слова утешения, если я, забыв пригнуться, ударюсь головой о ветку яблони в саду. Скорее, она испугается за яблоню, если та хорошо плодоносит. И это моя невеста, которой я готовлюсь отдать сердце и чистую, готовую к благородным порывам душу! Пусть и в обмен на право совместного управления капиталом, который, как мы надеемся, составит предмет сегодняшней поездки.

Когда же рассказ о моем прыжке с балкона одного ближневосточного дворца, подозрительно напоминающего своим описанием вавилонскую башню, точнехонько во впадину между горбами поджидающего внизу верного верблюда не вызвал не то что восхищенного восклицания, но даже тихого вздоха, я, не выдержав, осторожно скосил глаза и увидел, что веки девушки смежены. То ли ее убаюкала дорога, и она мирно задремала под стук колес, то ли пышный монолог Холмса абсолютно не мешал Мэри Морстен думать о чем-то своем, более важном, чем авантюрный водевиль с разбушевавшимся доктором в главной роли. Когда после долгой езды мы замерли, уткнувшись в хвост застрявшей в узкой улочке потрепанной кибитке, я убедился во втором – она тут же открыла глаза, и ее взгляд был так же чист и свободен от сонной пелены, как воздух нежного майского утра от тумана.

О чем же она тогда думала? Об отце или о жемчужинах? Мне хотелось разгадать ее через противопоставление крайностей, хотя я понимал, насколько несправедливо лишать человека права пребывать в обыкновенной человеческой середине. Хорошо, пусть в ней нашлось место для всего, однако она должна была понимать, что прояснения, к которым мы приближались с каждой минутой, могут оказаться частичными. Если бы ей был предоставлен выбор, что бы она предпочла?

Прошлое, хоть и довольно уже давнее, но, как я понял, все такое же живое, или будущее, настойчивое по-иному? Одно не отпускало через боль, другое манило приближением новой жизни, обещающей то ли блага, то ли надежду через забытье получить освобождение. Мне было ясно, что, ища ответа, я, в действительности, добиваюсь вынесения оценки, и я не сомневался, что, хоть и признаю заботы о грядущем разумнее переживаний о минувшем, все равно не удержусь от осуждения, если замечу, что практичные приготовления к обустройству в новых условиях вытеснят из ее души чахнущую и все более бесполезную мечту увидеть когда-нибудь отца живым.

Спохватившись, что слишком много любопытствую по поводу человека, которого мне, в сущности, навязали, я одернул себя от таких мыслей и вплоть до завершения поездки думал уже только о деле. Наконец, мы остановились. Наш кучер спустился и, отворив дверцу с моей стороны, изрек, что гости прибыли и могут выходить, только осторожно, потому что тут сам черт, да простит его сударыня, ногу сломит. Мы выбрались, и пошли вслед за ним. Вокруг была действующая на нервы, словно затаившаяся для чего-то недоброго тишина, а довершала гнетущее впечатление всепоглощающая темень. Ни одного даже тусклого огонька, куда ни кинь взгляд. Одним из первых же шагов я угодил в глубокую рытвину, полную грязи и, уже распластавшись на земле, услышал исполненный осторожного любопытства вопрос девушки к Холмсу, как же такое сообразуется с упомянутой им моей способностью ориентироваться во мраке словно кошка.

– В любознательности ей не откажешь, – процедил я тихонько, вставая и отряхиваясь.

– Как и в логике, – так же негромко отозвался Холмс.

Наш проводник завел нас в невзрачный низкий дом, но, когда мы оказались внутри, перед нами открылась удивительная картина. Жилище было набито всякой отнюдь не дешевой восточной всячиной. Хозяин, одетый так же по-восточному в пестрый халат, представился Тадеушем Шолто, сыном того самого майора Шолто, о котором нам говорила мисс Морстен. Он буквально обрушил на нас поток красноречия, а услышав, что я врач, принудил меня исполнить небольшой медосмотр его организма, для чего извлек из недр своего живописного беспорядка стетоскоп, который я сначала принял за еще один кальян. Как только магический прибор оказался в моих руках, меня охватило благоговейное чувство, будто давняя мечта о врачевании не просто ожила, но и грозила сбыться немедленно. Честное слово, еще бы немного, и я бы поверил в себя безоговорочно, немедля выкопал бы свой талант и тут же обнаружил бы у своего первого пациента какую-нибудь пневмонию, или еще лучше чахотку на последней стадии, тем более, что его назойливость взывала к достойному диагнозу. Затаив дыхание, я взялся приставлять блестящую штуковину на конце провода к разным местам на теле этого ипохондрика.

– Дышите, пожалуйста, достаточно глубоко, – сказал я тем особенным тоном, что уверяет больного в должной сосредоточенности врача.

– Сначала вставьте себе это в уши, – сказал он, протягивая мне рогатину, которой заканчивался другой конец провода.

Я послушался и не пожалел. Волшебный мир неземных звуков перенес меня в детство, в счастливый период тикающих часиков и музыкальных шкатулок. Внутренности мистера Шолто не только кряхтели, пыхтели и сопели, как сам мистер Шолто, но и булькали, тарахтели и даже чуть-чуть позвякивали, чем покорили меня безоговорочно. Зачарованный я пропал окончательно, потерявшись во времени, пока не почувствовал энергичные рывки шлага, и не увидел, открыв глаза, что пациент призывает меня вернуться из анатомических грез и вернуть стетоскоп.

– Не кажется ли вам, что у меня что-то не так с митральным клапаном? – посмотрел он на меня тревожными глазами, настойчиво доискиваясь по выражению моего лица, не намерен ли я утаить от него страшную тайну.

– Еще бы, – хмыкнул я, решив быть великодушным, не перечить гостеприимному хозяину и порадовать его подозрительность. – Прям с языка сняли.

– Думаю, он недостаточно плотно закрывается, – чуть качнувшись от секундной потери сознания, дрожащим голосом продолжил посвящать меня в тонкости личной кардиологии мистер Шолто.

– Это еще что! – подхватил я с жаром, польщенный привлечением к консилиуму. – Если б он хотя бы толком открывался!

У человечка подкосились ноги, и он упал на застеленный узорчатым ковром диван. Холмс посмотрел на меня с сомнением, как человек, которого мои проснувшиеся способности застали врасплох, а мисс Морстен, добрая душа, бросилась приводить в чувство несчастного Тадеуша Шолто. Успех был достигнут на удивление быстро, и через четверть часа, рассадив нас вокруг себя, обретший голос страдалец приступил к делу.

Его отец, выйдя в отставку, вернулся в Англию очень состоятельным человеком. Он приехал с целым штатом прислуги, набранной из индусов. Однако все годы его последующей жизни прошли под тенью какого-то странного страха. Майор до дрожи боялся человека с деревянной ногой, но тайну этого страха упорно держал в себе, пока однажды не произошло событие, резко сократившее ему жизнь. Как-то весною он получил странное письмо, совсем кратенькую записку, которая уложила его в постель до самых последних дней. Однажды, чувствуя, что конец его близок, майор призвал к себе сыновей – а у Тадеуша есть брат-близнец Бартоломью – и, вложив в свой затихающий голос последние силы, поведал им историю, в которой было все – крепкая дружба с капитаном Морстеном, разделившим с ним тяготы нелегкой службы на Андаманских островах, их чудесное обогащение, ссора при дележке вывезенных ценностей и предательство памяти друга, выразившееся в наплевательстве на судьбу его единственной дочери. Капитан Морстен ушел из гостиницы на встречу с Шолто и не вернулся с нее. Майор оправдывался, что капитана во время их разговора хватил удар, но, учитывая свойственную ему патологическую жадность, которая не укрылась от глаз его сыновей, и о которой с горечью рассказывал Тадеуш, при встрече двух старых друзей могло случиться и нечто более страшное. Во всяком случае майор скрыл смерть капитана, устранил улики и прожил после этого еще четыре года, не переживая особенно о судьбе дочери друга. Но на смертном одре он почувствовал зов совести и призвал сыновей исправить допущенную им несправедливость в отношении мисс Морстен. Но, вот беда, сообщить о местонахождении сокровищ, сокрытых где-то на территории его усадьбы, он не успел. Увидев в окне чью-то любопытствующую рожу, нагло подслушивающую самую интимную подробность его рассказа, касающуюся спрятанных ценностей, он пришел в сильнейшее негодование от возмутительного вмешательства в его частную жизнь, отчего немедленно испустил дух. По-быстрому схоронив отца, братья устремились на розыски клада. Они перерыли вверх дном дом и бросились перекапывать парк. Тадеуш признался, что он, не лишенный некоторой трудобоязни, вскоре пал духом и удалился с территории изысканий подальше, а именно в этот дом. С тех пор археологией в Пондишери-Лодж занимался только одержимый жаждой денег Бартоломью. Даже без сокрытого клада наследство майора позволило сыновьям жить вполне широко. Этим, похоже, расточительный сибарит Тадеуш и занялся с увлечением, судя по так поразившему нас роскошному убранству его дома. Но между братьями возникли разногласия, как отнестись к завету отца в отношении дочери Морстена. Бартоломью категорически не желал с ней делиться, и Тадеушу кое-как удалось уговорить его отсылать девушке ежегодно те самые жемчужины, о которых мы уже узнали от мисс Морстен.

Но вот настал день, когда Бартоломью отыскал в доме тайник с кладом. Он пробил дыру в потолке своего кабинета и обнаружил под крышей небольшое пространство. Очевидно, раньше это был чердак, но, спрятав в нем ларец с драгоценностями, майор предпочел заодно и замуровать вход в него, так что о существовании этого крохотного чуланчика, где выпрямиться в полный рост не сумел бы и ребенок, сыновья даже и не подозревали. Бартоломью известил брата, и тот почти мигом примчался в Пондишери-Лодж. Обрадованный Тадеуш, как и обещал брату раньше, послал письмо мисс Морстен, с которым она и побывала у нас. И теперь нам всем вместе предстояло отправиться в Пондишери-Лодж, что в Аппер-Норвуде, и сломить сопротивление несговорчивого Бартоломью. Возможно, его отец нажился на службе не совсем честным образом. Вряд ли у тюремного начальства на Андаманских островах было заведено выплачивать жалование своим подчиненным золотыми украшениями и алмазами. Но, даже если сокровища были вывезены оттуда незаконно, нашей клиентке теперь причиталась ее законная доля. Тадеуш не сомневался, что Бартоломью уяснить сей парадокс с нашей помощью будет нетрудно, и уже принялся поздравлять мисс Мэри с великим счастьем. Мы с готовностью присоединились к нему и даже далеко превзошли его выспренность тем, что принялись восхищенно аплодировать девушке, одаривая ее теплой волной своей искренней зависти. Помня завет Холмса быть особенно учтивым, я не отставал в произнесении в ее адрес комплиментов и пожеланий поскорее обзавестись достойным мужем, желательно остановив свой выбор на ком-нибудь из бывших врачей в зрелом возрасте с благодушным характером и безвредными привычками, то есть человеке, лишенном крикливой яркости, но удобном в обращении. Возможно, намек с моей стороны получился слишком тонкий. Во всяком случае, мисс Морстен не подала виду ни единой черточкой своего привычно отрешенного лица. Я не распознал, что творится у нее на душе, но ей явно было не до разговоров. Наш восторг, вполне натуральный до границ, какие обозначает новость о чужом сказочном везении, словно парад, прошедший околицей, не попал в поле зрения ее странно застывших глаз.

Когда мы все вместе вышли из дома и направились к стоявшему у дороги кэбу, я услышал взволнованный шепот Холмса у себя за спиной:

– Ватсон, пожалуйста, если вам не трудно, оступитесь еще раз, чтобы отстать от всех. Нужно срочно переговорить.

Я так удивился услышанному, что действительно тут же, не успев понять как, исполнил просьбу своего друга и улетел за обочину. Выбравшись из канавы, я поинтересовался у Холмса, о чем он так переживает, если все складывается вполне удачно.

– Удачно?! – воскликнул Холмс больше мимикой, так как явно желал сохранить наш диалог втайне. – Вы с ума сошли, Ватсон! Все чертовски плохо, просто отвратительно! Через какие-то час-два всё решится, и все благополучно разъедутся. Лицо мисс Морстен озарится смешанным сиянием счастья обретшей богатство беднячки и недоумения, кто вообще такой этот доктор, как бишь его…

– Уотсон, – подсказал я.

– А ваше… каким будет ваше лицо, Ватсон? – патетически, насколько позволял шепот, продолжил он, схватив меня за рукав. – Неужели опять смиренным, принимающим все, что бы ни случилось, с утешением, что всему быть, и ничего не миновать? Очнитесь уже, наконец! Вы так проникновенно погружены в себя, но надо же иногда выбираться на поверхность поближе к действительности! Или вы думаете, что за одно только лишь сегодняшнее более чем скромное участие она остановит на вас свой выбор? Да стоит только завтра газетам объявить о появлении на лондонском олимпе новой достойной претендентки, как набегут толпою соискатели, среди которых вы, дружище, мигом потеряетесь.

Я растерянно спросил, что ж тут можно придумать, если дело уже как по накатанной дороге преспокойно близится к завершению. Но мой друг никогда не унывал и теперь тоже лихорадочно искал выход.

– Шанс, хоть и призрачный, у нас еще есть. Нужно любой ценою сорвать сегодняшние переговоры с Бартоломью. Тадеуш считает, что дело решенное, и сейчас мы сообща все вместе его уговорим. Значит, следует добиться обратного. По мнению Тадеуша его брат вовсе не горит желанием делиться с нашей подопечной. Тадеуш все время уговаривал его отсылать жемчуг, и теперь, когда сокровища найдены, чуть ли не заставил брата пойти с ней на сближение. Бартоломью безусловно гложет мысль, что это он нашел сокровища, а значит имеет больше прав чем брат решать, как распорядиться деньгами. Пари держу, он будет упираться и наверняка заявит, что без него и его сообразительности не было бы и клада. И он по-своему прав.

– Нет, не прав, – возразил я. – Клада не было бы не без него, а без майора.

– Вы так договоритесь, что без майора не было бы и Бартоломью, – нервозно заметил Холмс, с тревогой поглядывая в сторону оторвавшихся от нас спутников. – Стоит ли копать так глубоко? Да, майор Шолто сколотил и состояние, и обоих сыновей, и неизвестно еще, к чьему появлению приложил больше усилий…

– К сокровищам, конечно, – ответил я так же шепотом. – Дети, по крайней мере, законнорожденные и не произведены на свет украдкой.

– Оставьте мелочи и сосредоточьтесь на главном, Ватсон! – вышел из себя Холмс все так же шепотом. – Тадеуш – разглагольствующий бездельник, и все сделал умница Бартоломью, вы согласны?

– Помешанный на своем здоровье, вдобавок.

– Кто?

– Тадеуш.

– Причем тут это?!

– Это так, к слову.

– Он и только он разыскал клад… в смысле, Бартоломью, и без его находчивости мы бы сейчас прокисали в бездействии на Бейкер-стрит. Это-то вы не станете, надеюсь, отрицать?

– Нет, не стану, – признал я. – Мне Тадеуш тоже не очень нравится. Но он поддерживает мисс Морстен, которую мы тоже поддерживаем.

– Нужно дать ему какую-то зацепку против брата…

– Тадеушу?

– Бартоломью! – закричал все так же шепотом Холмс, потеряв терпение. – Чтобы он смог сегодня если не отказать, то хотя бы отсрочить дележ добычи. Но сделать это следует очень тонко, чтобы наши попутчики не догадались.

Вот ведь как! А я-то думал, что финал вполне предсказуем.

– Но Холмс! Что вам даст отсрочка, если в итоге мисс Морстен все равно заберет свои деньги?

– Ватсон, вы постоянно упускаете из виду линию, которую я упорно гну. Пусть бедняжка получит свое причитающееся, кто ж против? Но она должна усвоить себе, что без нас, в особенности без вас, не видать ей богатства, как… В общем, мы должны героически поднять ей настроение, а для этого нужно сначала хорошенько его уронить. Нужна серьезная проблема, которая возникнет на ровном месте. Каковой вам видится такая проблема, учитывая, что мы имеем дело с баснословной кучей денег?

Я подумал немного и предположил, что, поскольку куча и впрямь баснословна, она должна быть большая и тяжелая. И если б у нас, например, каким-то образом сломался кэб, и мы тогда на своих плечах перетаскали бы эту кучу. Да еще и в такой темноте, в отдаленном и небезопасном месте. Чем не достойный всеобщего одобрения поступок? Но Холмс отреагировал на мою идею крайне скептически.

– Категорически несерьезно, мой друг. Вы не носильщик, вы – спаситель, почему вы упорно отказываетесь взять на себя эту восхитительную роль? Запомните, с деньгами может случиться только одна единственная проблема. Они могут исчезнуть. И в нашем случае они обязаны исчезнуть. А мы, соответственно, обязаны их найти. Значит, сейчас при встрече с Бартоломью мы должны не только сорвать договоренность и передачу денег, но и узнать хорошенько, где Шолто держит клад, и как к нему пробраться. Времени у нас совсем мало. В эту же ночь мы должны выкрасть сокровища. Затем мы устроим полные смертельно опасных приключений розыски и, в итоге, осчастливим нашу клиентку и вашу будущую невесту.

Я посмотрел на ту, кто, идя впереди под руку с мистером Шолто и удаляясь от нас, тем не менее стремительно надвигался на меня в обещанном Холмсом качестве. Тадеуш по обыкновению засыпал ее речами, и она, вынужденная отвечать, время от времени оборачивалась к нему. Пора бы уже осознать и поверить, что половина содержимого ларца в полное распоряжение – не сказка, а явь, ради наступления которой собрались здесь все эти мужчины. Но ничего не изменилось. Ее лицо вовсе не показалось мне поющим молчаливую песню сбывшихся грез. Она не оглядывала с неподдельной нежностью унылую округу, и не рвалась крепко обнять каждое деревце, что встречалось нам по пути. Ночь, принесшая ей новость об избавлении от нужды, не казалась ей дивной. Словом, в ней не просматривалось никаких признаков сумасшествия, каким проникаются все те, на кого сваливаются столь внезапные блестящие перемены. Ей как будто бы было все равно. Она выглядела рассеянной и даже подавленной, а еще понаблюдав за ней, я вдруг с удивлением осознал, что она переживает какое-то острое болезненное чувство, словно испытала потрясение. Я догадывался о причине. Несомненно, рассказ Шолто содержал в себе трагический факт. Капитан Морстен не только давно покинул этот мир, но даже был лишен права на погребение и по-христиански, и даже хоть сколько-нибудь по-человечески. Тело Морстена зарыли или утопили в неведомом месте, так что его дочери и не сыскать никогда его тайную могилу. И все же главное – его смерть – по прошествии стольких лет почти не вызывало сомнений и без участия Шолто. Неужели вплоть до сегодняшнего дня она все еще всерьез надеялась услышать благоприятное известие об отце?

Жадно вглядываясь в нечаянно открывшуюся картину и до боли любуясь этой затаенной драмой в печальной душе Мэри Морстен, я вдруг осознал, что мне вовсе не хочется затевать игры вокруг судьбы этой чувствительной и доброй натуры. Но Холмсу виднее. Если мы сначала совсем чуточку, самую малость аккуратно огорчим ее сообщением, что сокровища похищены неизвестными, можно только представить себе, как нам удастся ее порадовать, когда мы их вернем! Ее счастью не будет предела! Ведь никакие потери не расстраивают так, как радуют неожиданные находки, утешал я себя. Я уговорю Холмса как можно быстрее «найти» сокровища, и все это недолгое, надеюсь, время буду изо всех сил уверять бедняжку, что мы вот-вот через какие-нибудь полчаса распутаем это невероятно сложное дело, отыщем похитителей и заберем у них клад. Главное, на радостях не проговориться, кто эти бессовестные похитители. Я вспомнил последние слова Холмса и понял, что готов на все, только чтобы действительно осчастливить эту одинокую и свыкшуюся с долгим безрадостным существованием душу. Не важно как. Жениться или, напротив, убраться с дороги, если потребуется. А для начала твердо воспрепятствовать притязаниям жадного Бартоломью Шолто и отстоять для нее эти чертовы сокровища.