Читать книгу Собрание сочинений. Том 7 - Евгений Евтушенко - Страница 85

Тому назад,

                   тому назад

смолою плакал палисад,

смолою плакали кресты

на кладбище от духоты,

и сквозь глазки сучков смола

на стенах дачи потекла.

Вымаливала молний ночь,

чтобы самой себе помочь,

и, ветви к небу возводя,

«Дождя! —

                 шептала ночь. —

                                            Дождя!..»

Был от жасмина пьян жасмин.

Всю ночь творилось что-то с ним,

и он подглядывал в окно,

где было шорохно,

                              грешно,

где, чуть мерцая, простыня

сползла с тебя,

                        сползла с меня,

и от сиянья наших тел

жасмин зажмурился,

                                  вспотел.

Друг друга мы любили так,

что оставалась на устах

жасмина нежная пыльца,

к лицу порхая от лица.

Друг друга мы любили так,

что ты иссякла,

                         я иссяк, —

лишь по телам

                        во все концы

блуждали пальцы,

                              как слепцы.

С твоей груди

                       моя рука

сняла ночного мотылька.

Я целовал еще, еще

чуть-чуть соленое плечо.

Ты встала,

                 подошла к окну.

Жасмин отпрянул в глубину.

И, растворясь в ночном нигде,

«К воде… —

                  шепнула ты. —

                                          К воде…»

Машина прыгнула во мглу,

а там на даче,

                      на полу,

лежала,

             корчась,

                          простыня

и без тебя,

                 и без меня.

Была полночная жара,

но был забор

                     и в нем – дыра.

И та дыра нас завела

в кусты —

                владенья соловья.

Друг друга мы любили так,

что весь предгрозием набряк

чуть закачавшийся ивняк,

где раскачался

соловей

и расточался

из ветвей,

поймав грозинки язычком,

но не желая жить молчком

и подчиниться не спеша

шушуканию камыша.

Неправда это,

                       что у птиц

нет лиц.

Их узнают сады,

                           леса.

Их лица —

                 это голоса.

Из всех других узнал бы я

предгрозового соловья.

Быть вечно узнанным певцу

по голосу,

                как по лицу!

Он не сдавался облакам,

уже прибравшим ночь к рукам,

и звал,

           усевшись на лозу,

себе на перышки грозу.

И грянул выпрошенный гром

на ветви,

               озеро

                       и дом,

где жил когда-то в старину

фельдмаршал Паулюс в плену.

Тому назад,

                   тому назад

была война,

был Сталинград.

Но память

                 словно решето.

Фельдмаршал Паулюс —

                                        никто

и для листвы,

                      и соловья,

и для плотвы,

                       и сомовья,

и для босого божества,

что в час ночного торжества

в промокшем платье

                                 озорно

со мной вбежало

                           в озеро!

На нем с мерцанием внутри

от ливня вздулись пузыри,

и заиграла ты волной

то подо мной,

                      то надо мной.

Не знал я,

                где гроза,

                                где ты.

У вас —

             русалочьи хвосты.

И, хворост молний наломав,

гроза плясала на волнах

под сумасшедший пляс плотвы,

и две счастливых головы

плясали,

              будто бы под гром

отрубленные топором…

Тому назад,

                   тому назад

мы вдоль поплыли наугад.

Любовь —

                как плаванье в нигде.

Сначала —

                 шалости в воде.

Но уплотняется вода

так,

      что становится тверда.

Порой ползем с таким трудом

по дну,

           как будто подо льдом,

а то плывем

                    с детьми в руках

во всех собравшихся плевках!

Все водяные заодно

прилежно тянут нас на дно,

и призрак

                в цейсовский бинокль

глядит

           на судороги ног.

Теперь, наверно, не к добру

забили прежнюю дыру.

Какой проклятый реваншист

мстит

         за художественный свист?

Неужто призраки опять

на горло будут наступать,

пытаясь всех, кто жив-здоров,

отгородить от соловьев?

Неужто мир себя испел

и вместе с голосом истлел

под равнодушною травой

тот соловей предгрозовой?!

И мир не тот,

                      и мы не те

в бессоловьиной темноте.

Но, если снова духота,

спой, соловьеныш:

                              хоть с креста

на кладбище,

где вновь смола

с крестов от зноя поползла.

Пробей в полночную жару

в заборе голосом дыру!

А как прекрасен стал бы мир,

где все заборы —

                           лишь из дыр!

Спой, соловьеныш, —

                                   подпою,

как подобает соловью,

как пел неназванный мой брат

тому назад,

                   тому назад…