Читать книгу Собрание сочинений. Том 9 - Евгений Евтушенко - Страница 68

Легкий божий ветерок.

Комары отчаянно

пьют румянец

                       со щек

у кемеровчаночек.

Пусть всех ям не сосчитать,

томских,

              омских,

                           выборжских —

с ямочками на щеках,

Русь,

        из ям ты выберешься!

Вечер,

          душу не томи.

Истомленные

                      ходят чуда вдоль Томи,

в меня не влюбленные.

А у этих чудных чуд

как мне милость выпросить —

полюбить меня хоть чуть,

выкрасить

                 да выбросить.

То смешливые они,

то слезливые,

а когда плохие дни,

малость

зливые.

Скульптор Неизвестный Эрнст,

ты, кентавр,

                    на коем шерсть

от страстей вся дыбом

и клубится дымом.

Жить хочу,

                  на глаз остер,

в небе чисто вымытом,

как, светясь внутри,

шахтер

            с углем,

в сердце вдвинутым.

Эрнст,

          еще мы не слабы.

Вечного,

              не временного,

ты меня живьем слепи

для красавиц Кемерова!

Помоги мне,

                    речка Томь, —

не покойник ведь.

Ты возьми да познакомь

хоть с какой-нибудь.

Я скажу ей без вранья:

«Я —

        из перемолотых,

и не перестарок я —

перемол́ одок».

Никакой во мне порок

не сказался,

ибо божий ветерок

лба касался.

Презирая всех жлобов,

не скучаю я.

Я люблю любить любовь

нескончаемо!

Столько грязи вытер с ног —

все же не пристала.

Легкий божий ветерок —

и ее не стало…

Когда приходят семьями шахтеры

в кои-то веки выслушать стихи,

царям – царево,

а шутам – шутово,

а вот шахтерам не до чепухи.

Их женщины —

                         солдатки подземелий,

поняв, что и земля бывает злой,

взамен ворожб и приворотных зелий,

встав на колени, шепчутся с землей.

И молятся они с толпой у клети,

едва-едва губами шевеля,

чтобы вернула их мужей из смерти,

разжалобясь, соперница-земля.

А дети страх наследуют на вырост.

Вой матерей теперь навек в ушах.

Пустая клеть их превращает в сирот,

и нет нежней детей, чем дети шахт.

Дитя вагонной крыши и перрона,

за черный хлеб с прилипшею махрой

я пел про молодого коногона,

я тоже был с разбитой головой.

К чему меня выспрашивать про корни?

Перрон – мой первый пробный пьедестал.

Я песнями народными прокормлен

и хоть одной народной песней стал.

И нам негоже, дешево актеря,

постыдно опускаться до стебни,

когда приходят семьями шахтеры,

чтоб в кои веки выслушать стихи.

Свет в зале гаснет.

                              Мы, как в общей шахте.

На шаткой сцене, как шахтер, я взмок.

Те, кто стихов не любят, —

                                           не мешайте!

Тех нет,

             кто их бы полюбить не смог.

Не надо нас выстраивать поротно

и ввязывать нас в темные дела.

Свет —

           дело и поэта, и народа.

Лишь нас не раздавила бы порода,

которая стать светом не смогла.

Мы в России живем,

                                 где такой ненадежный крепеж,

где поди догадайся,

                               за что и когда пропадешь,

где хрустенье

                      раздавливаемого «тормозка»

не услышит под звоны курантов Москва.

В нашей шахте – России —

                                   мы забыли, что все мы – родные,

разделив на богатых и нищих народ.

Кто нас вместе опять соберет?

                                         Мы устали от слова «вперед».

Есть ли что впереди у народа

                                        от бессмысленного «впереда»?

Не нужны нам с другими державами

войны с ценами слишком кровавыми.

Нам Отечественная война

с нашей бедностью —

                                  вот с кем нужна!

Офицеры-подводники гибнут при галстуках,

                                                           в белых рубашках,

но от угля нельзя отличить

                                        нас, чумазых,

                                                      под углем пропавших.

В нашей шахте-России,

                         может, вспомним, что все мы – родные,

может, вспомним, что все мы —

                                                   народ.

А не вспомним, —

                             шахтерский наш долг не исполним,

и Россия

               заброшенной шахтой умрет.

Ну, а если она не умрет,

то и я не умру,

               да и ты не умрешь —

                        это будет единственный вечный крепеж.