Читать книгу Собрание сочинений. Том 9 - Евгений Евтушенко - Страница 75

Был Кузнецкий мост,

                                   спекулянт,

                                                    прохвост.

Сразу после войны у Кузнецкого —

не осталось ни великосветского,

ни ямщицкого,

                        ни купецкого.

Да и я лет в четырнадцать не был прост —

выручал меня, правда, мой дылдин рост,

но во мне было мало детского —

больше риска шпаны молодецкого.

Не скажу, что был гол —

                                         жмых глодал и глагол.

Я дрова за дрова

                           у соседей колол.

Стал Кузнецкий любимейшей из всех моих школ.

Я в барыги особенные пошел —

это книжные были барыги.

Открывался мне полуподпольнейший пласт —

Гумилев и Кузмин,

                               и неведомый Пяст.

Для мильтонов я был странновато грудаст,

ибо прятал за пазухой книги,

тяжеленные, словно вериги.

Торговал я Уилки Коллинзом —

«Лунный камень» тогда шел на ять,

да и Южным и Северным Полюсом

я вполне бы сумел промышлять.

Но однажды какой-то запуганный хмырь

подошел, озираясь

            (как будто в Сибирь упекут его, если разыщут),

хрипанул мне сквозь шарф,

водку в душу вдышав:

«Есть Есенин…

                         Возьмешь сразу тыщу?»

Я нашел пацаненка

                                со мной одних лет

под веселенькой кличкой —

                                              «Шкилет».

У него было трое сестренок,

и он был до прозрачности тонок.

Со «Шкилетом» мы живо за дело взялись —

за часок

             разгрузили облупленный ЗИС.

В чердаке знаменитого Дома моделей

книжки спрятали мы от метелей,

и предстал перед нами,

                                      подростками,

однотомничек тощий с березками.

От Есенина руки побаливали,

и себя мы стихами

                              побаловали.

А стихи были взрослые,

                                       но и ребячьи.

Это было про нас

                            и про всех:

«Покатились глаза собачьи

Золотыми звездами в снег».

Посиневший «Шкилет»,

никакой не поэт,

позабыл свою книготорговлю,

и, светясь, будто в церковке сельской свеча,

вслух читал эту книжку, распевно мыча,

как рязанскую песню коровью.

На Кузнецком запахло выпасом.

Люди были изумлены:

                                    «Неужели Есенина выпустили?»,

словно выпущен был из тюрьмы.

Я, страницы раскрыв наудачу,

так читал,

                будто тоже сидел вместе с ним:

«Не жалею, не зову, не плачу,

Все пройдет, как с белых яблонь дым».

И вдруг передо мной,

                                   как из тумана,

                                                           мама.

Мне не было страшней

                                      во сне советском,

чем на ходу столкнуться с ней

                                                  здесь, на Кузнецком.

И фронтовой певицы сан —

                                             он был бы так унижен

тем, что я стал – родимый сын —

                                                       барыгой книжным.

В день двадцать первых именин,

                                                     в ту пору золотую

она на конкурсе всех Зин

                                          выиграла вчистую.

Ее покинул муж второй.

                                        Покинул голос.

Со мной и крошечной сестрой,

                                                  за нас она боролась.

Среди неяблонной пурги

                                         в шубейке ветхой,

стояла, скрыв у глаз круги

                                            под вуалеткой,

и цвета не ее волос —

                                   жгуче-кофейный

к ней после тифа как прирос

                                               парик трофейный.

Но все-таки в Москве тех зим,

                                                  сугробной,

                                                                   санной

она была среди всех Зин

                                        красивой самой.

«Ты что тут делаешь, сынок?

                                               Узнала, хоть слепая…»

А я от страха чуть не взмок…

                                               «Я… книжку покупаю».

«Какую книжку?

                            Дай сюда…

                                              Не верится – Есенин!

Издали снова!

                       Вот так да!

                                         И нет землетрясенья?

Постой, а где ты деньги взял?

                                                В коробке от ландрина?»

«Грузить ходили – на вокзал…

                                        Рассказывать все – длинно…»

И тут «Шкилет» сыграл спектакль,

                                                          легко и хватко:

«Мадам, для вас почти за так…

                                                  Всего тридцатка!»

Пошли мы с мамой по Неглинке.

На ее первые сединки

садились бережно снежинки.

И вдруг она призналась мне:

«Перед Есениным когда-то

была я очень виновата

во время бурного дебата:

«Грусть не для пролетариата!»

Да, впрочем, толку маловато

в столь поздно признанной вине».

Ах, Кузнецкий мост,

                                 ты мне дорог,

                                                       прохвост.

Здесь сошлось в моей жизни

                                               в сплошной перекрест

все, что было разбито,

                                    рассеяно,

было столько здесь встреч,

                                            было столько разлук

здесь случилось, что вдруг

                                            из моих же рук

подарила мне мама Есенина.