Читать книгу Волчий Сват - Евгений Кулькин - Страница 25

По лесу гуляли тени. Они то входили в длинный трепет – это когда ветер дул с беспередыхной настойчивостью, то бабочково замирали, распятьями разметав свою отемнелость, то – ни с того ни с сего – принимались петлять вдоль опятнанных солнечными взгорами полян.

Николай любил этот перепляс света и тени. Что-то паутинное, вернее, сетьевое было во всем этом. Казалось, вот-вот тебя заневодят, выхватят на самое видное место и затеют вокруг хоровод, пусть не девичий, а только птичий; и сердце наполнится одновременно тихой радостью и грустью.

Внезапно ожег зрение крапчатостью своего оперения удод. Взлетел на сухостоину. Уронил оттуда свой угрюмый голос. И снова тишина забродно прочесывает лес, то тут, то там колупнутая нечаянностью случайного звука.

Всякий раз перед дорогой, которую ему отряжала судьба, Николай приезжал или приходил, – в зависимости от того, где на тот час находился, – в свой лес, который по иронии совпадений носил прозвание Перфильевский, и – поочередно, – как своих родичей или знакомых, навещал и Бобровое уремье, и Гаевую поляну, и Гнилую протоку. На облысках берегов этой протоки росли цветы, которые местные ребятишки звали Пышлецы. Почему они так прозывались, никто не знал. Но доподлинно было известно, произрастали также только в этом месте. И, учась на первом курсе, Николай, засушив несколько этих цветков, послал их в Академию наук, чтобы зарегистрировать как реликт. Но получил оттуда наигнуснейший ответ, что-де Алифашкин, дабы прославить свою фамилию, возжелал, чтобы обыкновенные лютики признали бы чуть ли не за всемирную невидаль.

Любил бывать здесь Николай и по другой причине. Все тут ему напоминало о позднем детстве и раннем отрочестве, когда он еще был надежно храним роскошью незнания жизни.

Болезненная привязанность к родным краям имела и еще одну немаловажную подоплеку. Он собирался стать воителем леса. Хозяином всего того, что простиралось вокруг. Потому как все те, кого он знал, относились к природе, как к чему-то временно на их душу павшему. Взять того же Дениса Власича Вычужанина. Сколь он лет-годов тут лесничествовал. А как только припал случай переехать в город, и глазом не моргнул, чтобы умыкнуться под сень неоновых зорь и стриженно-бритых газонов.

Причем с тех пор, как загорожанствовал, и глаз на кордон не кажет. В районе, правда, бывает, а чтобы в Перфильевский лес ступнуть – ни-ни! Словно тут все кругом дерьмом мазано, мерзостью полито. А ведь бывало-то и дня прожить не мог, чтобы не навестить Алифашкиных. «Я себя, – говорил он, – у вас чувствую лучше, чем дома». И действительно, прием тут ему оказывался далеко не рядовой. Особенно мать старалась. Одно время Колька чуть было не заподозрил: уж не приручил ли этот сладкоречец Клавдию Якимовну на что-либо непотребное. Уж больно льстил он ей по всякому поводу. Блинцы она подаст, он кричит, что в жизни ничего подобного не едал. Грибков на закуску из погреба вынет, он от восторга чуть ли не на голове ходит. А женщины страсть как любят, когда их подхваливают. И ведь вот что замечено, в большинстве случаев отлично знают, что все это сказано ради красного словца, а все равно принимают за чистую монету.

Так вот Николай после того, как окончит институт, не просто в лесу обоснуется. А научной работой займется. Чтобы доказать какому-то Ямпольскому, который подписал бумагу из Академии, что есть в наших краях реликты. Стоит их только найти. А найдя, отнестись со вниманием и любовью, как к детям-последышам.

Вспомнил Николай Вычужанина, а за ним вереница других людей потянулась, которые в свое время частенько наведовались на кордон. Например, Бугураев Мартын Селиваныч, бывший первый секретарь райкома. Сейчас он, по слухам, баней в городе заведует. Вроде бы и не при большой руководящей должности находится. Но все равно не на рядовой работе. А ведь выперли его, как писали Николаю, с таким свистом, что все думали, сроду ему и лужу стеречь не доверят.

Не удержался на своей должности и несостоявшийся его тесть Богдан Демьяныч Охлобыстин. Чего-то он не в кон вякнул на областной партконференции, за что мгновенно был отлучен и от должности, и от обкомства, и от депутатства. И все это в печати уместилось в одну строчку: «В связи с переходом на другую работу». Хотя он, как сказала как-то встретившаяся ему Капитолина Феофановна, долго не мог никуда устрять, пока не примоловало его общество охраны природы, где Богдан Демьяныч если и начальник, то очень небольшой.

Не стало в области и столпа, который многие-многие годы держал руководителей помельче в страхе и трепете, самого первого секретаря обкома Верятина. Его забрали в Москву. И какую он там власть поимел, никто не знает. Перевели в ЦК, и – все. Как в копилку кинули: знаешь, что лежит там богатство, а какое и сколько – неведомо. Сравнение ЦК с копилкой не Николаем придумано. Так дед Протас сие высокое учреждение прозывает. Причем он так и говорит: «Центральная копилка», первым теперь Уличенко Сергей Леонидыч. Кто он и что, Николай не знает по той причине, что на кордон к отцу он ни разу не заезжал. Зато – из обкома – наведывались чины помельче. Вели же они себя не чета тем, которых Алифашкины перезнали, к ним, как говорится, и на драной козе не подъедешь.

Один только Томилин и часто наезжает, и властишку, как он говорит, «в руках мает». Правда, у него уже многие годы, как любит шутить Евгений Константиныч, идет соперничество, кто кого перепьет, со своим заместителем Потоповым Макаром Исаичем. Вернее, заместителем Томилина бывает он только тогда, когда Евгений Константиныч ходит в начальниках. Когда же их, как тот выражается: «Лакируют и рокируют», то есть меняют должностями, то он исправно заместительствует, объясняя своим друзьям примерно так:

– Какой ноне год? Засушливый? Значит, Томилин должен быть начальником. Земля-то один хрен томится ни за что ни про что. А коль дожди заливают, то давай Потопова. А моя уж тогда доля заместительская: «Не потопаешь, не полопаешь». Правда, мы больше пьем. Поэтому к нам сия поговорка не относится.

С Мариной он виделся всего один раз и, не в осуждение сказать, позлорадствовал, что из нее не вышло поэтессы. Она даже чего-то пыталась ему прочитать, ссылаясь, что Луканин это одобрил, а Чекомасов бегал по всей Москве, показывая ее вирши всем и всякому. Только почему-то печатать их все дружно отказались, и теперь она твердо знает, что истинно талантливому человеку пробиться в литературу просто невозможно.

– Там же сплошные бездари! – вскричала она.

С виду Марина, кажется, подурнела. Лицо ее подвытянулось, явив этим что-то лошажье, в глазах вроде бы проросли невидимые водоросли, стали они радужными, что ли. И, что особенно удивило Николая, она пришла почти к абсолютной безгрудости; куда делось, что было, ума не приложить. Исчезли и ямочки на щеках. На их месте появились две скорбненькие бороздки, которые как бы означили возраст.

Но, главное, Николай не почувствовал ничего такого, что заставило бы его как-то по-особенному отнестись к этой встрече. Летуче позлорадствовал, и все. Даже не подумал в таких случаях стандартно: «Чего я по ней убивался?»

И сейчас, идя сквозь струящиеся тени, как рыба, свободно проходящая сквозь ячеи сети, он не отдается ни воспоминаниям, ни угрызениям. Тем более что впереди у него практика. Если ее, конечно, так можно назвать. А точнее, собрались они четверо в шабашную бригаду, чтобы – у знакомого отца – малость подразмяться. То есть помочь строителям-армянам, которые подрядились за лето сварганить индюшатник.

И вот что еще заметил Николай, помудрел он, что ли, за последнее время. Взять ту же Марину. Не осудил за ее прежние грехи по той причине, что понял разницу между деревенской и городской девками. Ежели хуторская как огня боится, что ее до замужества ославят, городской и в голову не приходит такого рода стыд. И вообще, простота нравов там даже каким-то шиком воспринимается. Правда, последнее время и в селе стали проскакивать девки, про которых дед Протас сказал так: «Каждой пробе радые, черти вертозадые». Завелись две и у них в хуторе. Причем сроду не подумал бы Николай, из кого они произойдут. Все грешили, что пойдет по рукам рано сбившаяся с панталыку Катька Сербиенко. Ан нет! На каком-то, уже взрослом годе взлом она своей расхристанной прихоти устроила. Как закаменела. И так к ней парни подлабуниваются, и этак, а она – никак. А когда Витяка Внук захотел наломок ее взять, ободрала ему всю морду отпущенными, как сама потом говорила, для подобного случая ногтищами. Расхожками же стали две тихие девчуры – Верка Бордунова и Танька Бутырина. К которым, со временем, конечно, кликухи арепьями прилипли – Вераку стали звать Веселухой, а Татьяну – Топотухой. Но это, видимо, оттого, что Бордунова была пересмешница и заводила, а Бутырина обмирала по танцам.

О том, что они, по-хуторскому говоря, «расхожки», то есть слабые на передок девки, намекнул в своей частушке тот же дед Протас, спев как-то:

Дед же, неожиданно для Николая, выявил ту, на кого Алифашкин небольшой присмотр учинил. А частушка Протаса звучала так:

Грешным делом, пробовал и Николай заманить Таю на кордон. Не для своей выгоды, как говорят девки, вроде встреча с парнем им тягость-тягостная, а так, чтобы побродить по окрестьям, порассказать, что и где с его детством связано. Страсть как любит он, чтобы при его воспоминаниях да были бы свидетели.

Но Тая отказалась. Мило так. С улыбочкой. Но дала понять, что лес хорошо, а клуб – лучше. Потому, ежели хочет он с ней увидеться, то пусть приходит в кино.

Зато Веселуху с Топотухой уговаривать не надо…