Читать книгу Волчий Сват - Евгений Кулькин - Страница 26

Часть II
Глава первая
2

Оглавление

Лучше бы он о них не вспоминал. Только Николай вышел к Гаевой поляне, как ему навстречу Верка с Танькой.

– Привет! – сказала Бордунова. – А мы думали, что тут только одни бирюки водются.

– Да теперь бы, – с проституточной томностью потянулась Танька, – на шармочка да бирючка…

– У голодной куме – одно на уме! – осекла вроде бы ее подруга, а сама так млело глядела на Николая, что и дураку было понятно: нет у нее «тормóз», чтобы лодыжки вместе свести.

– Говорят, – начала Веселуха, – ты к Путяехе клинья бьешь.

– Мало ли кто чего болтает, – явно не очень обрадованный их появлением, произнес Николай. – А потом почему это я перед тобой, – он выделил именно ее, одну, – отчитываться должен?

– Не передо мной, – поправила она, – а перед нами.

А Топотуха завела:

Ты скажи, сопера-Вера,

За чего его задела?

Почему он, как монах,

Носит вздутие в штанах.


– А ну давай проверим! – кинулась щупаться Веселуха.

– Да ну вас! – увернулся Николай. – Чего вас сюда принесло?

Они, приобнявшись, в один голос произнесли:

– К тебе в гости пришли!

– Только ты, – отклинила свой голос Веселуха, – видать, совсем нам не рад.

Грешно сказать, но у Николая с подружками ничего такого не было, что потом назовется близостью. Вот так встретятся они, а то и по званому обоюдью соберутся-прозубоскалят, прогоцают, и – все. А слава, конечно, дегтем ворота мажет.

А не получалось ничего, видимо, потому, что девки обе – две к нему являлись. Словно их одну к другой привязали. Один раз он даже Таньке свидание назначил. Встретил ее на улице; от нее одеколонищем за версту, словно она только что в «Жасмине» побанилась; ну, повел речь о том о сем, потом, как бы ненароком, бросил:

– Ты чего вечером делаешь?

Она ему:

– Глухоту из ног выгоняю.

– Значит, на танцы пойдешь?

– Ага.

– А может, погуляем у Отрожка?

Есть такой ерик, что от хутора в лес ужом уползает.

– Можно, – коротко согласилась Танька.

Николая, помнится, перекосоротило, когда вечером, в назначенный час, заявились они двое.

Он, конечно, вида не подал, что страх как расстроился. Но зато, дурачась в лесу, налапался с ними вдосталь.

Верка к тринадцати высисилась так, что – по грудастости – вполне сходила за давно набравшую зрель девку. Да и дружбу, или подружество, водила она с явными перезрелками. И сразу же, как с ними спозналась, свой стиль, что ли, обрела. Стала смешить да пересмешничать. Даже на уроках. Один раз, – об этом любят вспоминать даже учителя, – проходили строение цветка, и преподавательница ботаники Светлана Логиновна – прыщавая, только что в учителя определенная деваха, спросила:

– Бордунова! Вот ты все там вертишься, скажи, как называется у цветка мужское начало?

Последние слова Светлана Логиновна произнесла с потягом, чуть ли не нараспев.

Верка встала и залупатила по сторонам, ожидая подсказки. И то ли кто шепнул ей или сама она до этого додумалась, только ответила так:

– Слово это такое сложное, за один раз не выговоришь, знаю только, что на букву «х» начинается.

Класс буквально был свергнут с парт со смеху. Светлана Логиновна убежала в учительскую. Криворотились улыбками и те, кто присутствовал в кабинете директора, куда – на перемене – была вызвана Бордунова.

– Почему ты сорвала урок? – строго, как только мог, спросил директор.

– А чего я такого сделала? – простовато произнесла Верка. – Ну забыла, как это самое называется. А теперь вот вспомнила.

– Как же? – чуть ли не в один голос воскликнуло несколько голосов.

– Хромосол!

Теперь уже хохотали, как припадочные, учителя.

И ежели бы она была пацаном, то кликуха бы к ней «Хромосол» наверняка прилипла бы. Но зато тут же ее, кажется дед Протас, первой назвал Веселухой.

Помнится и другой случай. Приехал к той же Светлане Логиновне в гости брат. Младший. Такой аквариумно-тепличный мальчик, с такими же, как у сестры, прыщишками. И, видно, глянулась Верка ему, потому как он пристал к ней с настырной городской липучестью. А когда тот, обретя смелость, этак разухабисто вопросил:

– А чего мы, собственно, «выкаемся»?

Верка ответила:

– «Ты» надо заслужить.

– Чем же? Вернее, как же?

– Тычным способом.

У того на лице прыщи с веснушками перемешались. А она, подкренделив под руку дурачка Федяку Малыша – здоровенного бугаину с мертвыми глазами, – пошла с ним прочь.

Многие грешили: уж не схлестнулась ли она с придурком на почве обоюдного примолования. Потому как он говорил:

– Я – птичка, какая поет: «Шишь-ширь – задул».

Тогда-то бабы, которым сроду все интересно, как-то выпытали у дурака все о степени их отношений.

– Чего ты с Веракой-то не гуляешь? – спросили Федяку.

– Да ну ее! – отмахнулся он. – Паленым у нее из-под мышек пахнет.

Танька Бутырина в школе была молчухой. Про таких обычно говорят: «Нашла – молчит, потеряла – молчит». И, как ходил слух, однажды она нашла «пирожок в лопухе», дербулызнул ее наломок Витяка Внук. Когда с Катькой ничего не получилось, он на Таньку переключился.

Но это только треп, который, как говорит Протас, без «заклёп». Ну тут, как гутарится, за что куплено, за то и продано.

При сплетни коммерция известная.

Но, главное, после того расползшегося по хутору слуха и сошлись-схлестнулись Верка с Танькой. Подружками – не разлей вода – сделались.

В отличие от Верки Танька, как груша на пригляде, зрела долго, и хмелин не хватило, чтобы вовремя выкруглиться, где надо, потому пребывала она в пацанячьей поджарости и угластости. Помнится, и опять же молва этим побаловала, приезжей докторице, что только для баб лекцию в клубе учинила, вопрос она задала, что нужно есть-пить, чтобы сиськи в зрель пошли.

– А ты один разок омолочься, – посоветовала ей Дарья Самсолова, которая вела снос девятому дитю. – Я до первака тоже была доской-доска. А сейчас…

Груди у Дашки были во такой необъятности, потому как-то подслеповатый уполномоченный, что приезжал табак внедрять, подумал, что эта гектарница на поле не сиськи, а зад ему показала.

Докторица же прописала Таньке массаж, чем вызвала смех в зале.

– Тут у нас мастаков хучь отбавляй! – сказала та же Дарья Самсолова. – Только они после третьего лапа под подол лезут.

Таньку отличало от Вераки разбросанность интересов и порывистость чувств. Она в одно мгновение переживала несколько перемен. И трудно было уследить, что дорого ей своей исчерпанностью. Ибо почти все пребывало у нее в зачатье. За каждым ее поступком следовали многоточия.

Сам же Николай «оскоромился» на первом курсе. С Машей Фандеевой. Была такая у них, ломкая в моклаках, белокурочка. Все глазками туда-сюда полупливала. Глянула она пару раз и в его сторону. И когда он, видимо, чуть примагнитил ее своим ответным вниманием, вечером уже терлась о его плечо, на ходу сочиняя, какая она всеми забытая и разнесчастная.

Все остальное случилось в банальной последовательности. Сперва небольшое сопротивление. Потом наигранная отрешенность, будто он ее взял силой.

– Ой! – пришептывала она, когда он вовсю делал то, что только теоретически знал. – Не веришь, ты у меня первый!

Он слюняво улыбался ей в плечо и отшептывался, что верит, потому как уже уверился, что это не так.

Угрюмое же ожесточение пришло сразу после того, как спала гоночная устремленность, и он тут же захотел залепить Маше по роже. Чтобы не брехала. Но раздумал. И расстались они самым мирным образом. Даже условились назавтра встретиться. Фандеева намекнула, зачем. Чтобы он удвоил свое старание. А то все уж больно по-заячьи мимолетно произошло.

Но на второй день ни он, ни она на свиданье не явились.

Потом были и другие. И вскоре Николай уже выработал какой-то свой стиль поведения. Например, он не признавал тонких чувств; но и откровенный цинизм не был ему по душе; потому те, с кем он делил или длил утехи, были им весьма довольны, ибо в нем не было ничего непонятного, что могло запасть в душу, чтобы – со временем – вызвать сердечную боль и страдания.

И еще – он умел так откровенно чуждаться всех, что казался беззащитно-забитым, почти сросшимся с той серостью, что его окружала. Потому находились те, что спешили его утешить или на полной бескорыстности – приголубить, что ли. С одной из таких девах, – а звали ее Роза, и фамилия у нее тоже была «рычащая» – Ринская, он и схлестнул на несколько лет свою судьбу.

А началось все с того, что – на какой-то не очень интересной лекции – она прислала ему писульку, что хотела бы с ним встретиться для разминки темперамента. Николай притворился донцем, и черкнул на обороте того же листка, что понятия не имеет, на что она намекает. Отсылку записки он поручил Маше Фандеевой, в надежде, что та взревнует и получится что-либо интересное хотя бы в этом плане.

Но Маша записку передала безо всяких эмоций, и Николай понял, что придется пасть жертвой собственной игручести.

Он подождал того возвышения чувств, когда приходило вдохновение, этакий сплав артистизма, красноречия и импровизации, и не поспешно, но все же согласился провести с Розой время, которое, как уверился вскоре, прошло совсем недаром.

В ту ночь они долго бродили по берегу Волги, наблюдая, как в воде, ломанные невидимой струйностью, вспыхивали и погасали звезды.

О себе она рассказала не очень много. Но намекнула, ухаживатели у нее были, и один даже собирался немедленно, по-пожарному, жениться. Только она с этим делом не спешит не потому, что ждет особой, испепеляющей сердце любви. Наоборот, в выборе того, кто станет, по-казенному говоря, спутником жизни, нужны трезвость и, хоть малая мера, но предвидения, что же из этого выйдет в дальнейшие времена.

Неожиданно они зашли в дебри, которые – днем – Николай здесь сроду не видел. Деревья тут – по верху – побратались кронами, образовав глубокий, словно бездонный колодец, прогал.

В этом укромье они первый раз поцеловались.

И это у Розы получилось деловито-сосредоточенно, с той долей порывистости, с которой она растворила свои поступки. Причем Николай заметил, что и в неподвижности ее было что-то энергичное, готовое раскрепоститься в любой миг, не дававшее возможности предвидеть все, что произойдет в следующую минуту.

Потому дальше поцелуя дело не пошло.

А ведь он ожидал, что взрыв любви, который учинит его красноречие, потрясет ее мгновенно. Или почти мгновенно. В те секунды, пока будет гореть бикфордов шнур ее сомнений.

Удивление нарасло после того, как он заметил, что она не держит дистанцию, а он не приближается к ней, словно парализованный.

И в дальнейшем она не обмирала от его прикосновений, казалось, они попросту ее не трогают. А когда он однажды, по исконной деревенской привычке обратал ладонями ее груди, не высвобождаясь из этой гробастости, спросила:

– Неужели моя доступность достойна только грубости?

От нее он узнал, что еще в Древнем Риме народ «объелся» разного рода пресыщениями, творимыми мужчинами и женщинами. Были и однополые связи; и Николай впервые услышал о лесбиянстве, так как о педерастах уже имел кое-какое понятие; удивился он, что и менет тоже там был чуть ли не на первом месте, да и проституция в целом.

– Так что открытий, – заключила Роза, – никто никаких не делает. Это по генам людей ползет прошлая мерзость. И я считаю их явно ненормальными, психически свихнутыми.

Вот почему, чаще как брат и сестра, бродили они подолгу по городу, а то и по его окрестьям, и она, как цветы в гербарий, все клала и клала в его сознание то, что он или не знал, или не воспринимал серьезно.

Она решительно изживала из него легкость малограмотного человека.

– Нельзя кичиться своим невежеством, – назидала Роза.

Однажды они, как сказали бы в их хуторе, «тыканулись, как споткнулись». Было это на пляже. Когда он исподволь рассматривал прыщавость ее голого тела.

– Эстетика социальной жизни, – притенив глаза ладонью, говорила Роза, – гасит воспаленное воображение. И мужчина, скажем, обретя зрелище без препятствий, не будет погрязать в депрессии, что ему не удалось искусственно создать сопротивление, которое его возбудило бы. – Она выпростала из-под лифчика, кстати, тоже прыщавую сисешку и продолжила: – Ведь что такое женская грудь? Это часть тела, которая имеет определенное, скажем, очень узкое предназначение. Ежели лицо способно реагировать на эмоции, то грудь в этом смысле статична и инертна, потому что является обыкновенной железой, главная задача которой исчерпывается в ее функции: она должна при рождении ребенка обеспечить его молоком.

Она перевернулась на бок и заключила:

– И вообще, нужен волшебный обман, чтобы боготворить то, что не имеет высокого смысла.

Они полежали молча. На этот раз он рассматривал ее спину – ровную, как аэродром, и только в двух местах чуть преломленную намеком, что там могут быть лопатки. Потом она произнесла:

– У каждого должен быть собственный источник глупости. Потому как коллективная дурь скучна и несуразна.

Его поражало и злило уклончивое, если так можно выразиться, молчание, когда казалось, что он вот-вот разговорится, губы уже делали заготовку каких-то слов, но разговора не получалось, потому как он не мог развить ни одну из брошенных Розой ему на «мозговую дробилку» мыслей. И от ощущения своей щенячести становилось тоскливо и муторно.

И тогда там, на пляже, он, еще чуть ее подтелешив, с одичалым остервенением стал вымогать из нее если не сексуальный экстаз, то хотя бы обыкновенную бабскую покорность, которая всегда дарит мужчине шанс самоутверждения.

Роза чуть подкорректировала его неумелость, бессовестно, как это делала в свое время тетка Фаина, раскинула только не слоновые, а жердейно-выструненные сухопарые ноги и произнесла:

– Ну что ж, наверно, это способ выхода из ситуации.

И тут, стерва, сказала красиво и непонятно.

Дальше они встречались как брат и сестра. И он все слушал и слушал, что втолковывала она ему, и возникало какое-то прояснение, – еще не понимание, а только намек, что вот-вот станет и ему ясно многое из того, что неведомо теперь.

Роза была членом комитета комсомола. Куда скоро затащила и его. И он с умным видом просиживал многие часы, решая неизвестно что и, главное, не ведая, ради чего.

Если Роза была отломком, вернее, сколом от какой-то глыбы неизведанного, что ли, то девки, с которыми он корогодился сейчас, были понятны и исчерпывающе глупы своей первородной бабской глупостью, и оттого с ними ему, уже ушибленному чем-то необычным, было совсем неинтересно. Вернее, он не прочь был бы сейчас распять под каким-то кустом, скажем, ту же Вераку. Да хотя бы и Таньку. Но это все в дополнение к ощущению природы, что ли. Мысленно же он старается вступить в словесный поединок с Розой Ринской, чтобы хоть единый раз, хоть ноготочком, но колупнуть ее внимание, а может, даже и услышать что-либо одобрительное, как, например, оценила она его старание там, на пляже:

– Судя по твоему усердию, это твое истинное призвание. Но я бы очень сожалела, если бы оно было единственным.

– Коля! – извлекла его из лона воспоминаний Верака. – Может, тебе с нами скучно?

– Да что вы? – воскликнул Алифашкин. – Я рад, что проведу с вами время до отъезда.

– А скажи, – обратилась к нему Танька. – У тебя есть кто-нибудь в городе?

Николай чуть помедлил с ответом, потом произнес без тени вранья:

– Почти нету.

– В каком смысле? – поинтересовалась Верака.

– Встречаюсь я там с одной. Только…

– За нос она тебя водит? – озабоченно произнесла Танька, заполнив порожденную его заичкой паузу.

– Не совсем. Мы с нею контачим по комсомольской линии.

Подруги, подвсхохотнув, разом завели:

Ты зачти себе наградой,

Что кладут в колючки задом.

Ничего, что попе колко,

Ты же нонче комсомолка!


И только тут его отпустило то саднение, что жило в душе. Пусть он не обойдет всех своих заветных мест, зато вовсю назубоскалится с этими, такими понятными и доступными девками, которые с замиранием всего, что только может замереть, будут ловить каждое его слово, и для кого он так же пугающе умен, как для него Роза Ринская.

И он их, порывисто приобняв, закружил вокруг себя.

Волчий Сват

Подняться наверх