Читать книгу Полоса отчуждения - Евгений Кулькин - Страница 53

Он долго размышлял на темы, далекие от того, что могло привести к пониманию.

И часто их пережигал отчаянный, как вопль перед смертью, вопрос: зачем?

Зачем ей нужно было быть подругой жены?

Зачем исчезнуть так вероломно и предвзято?

Зачем совратить монаха, тем более священника?

Зачем, наконец, сотворить это бесподобное с ним?..

А что, собственно, с ним случилось?

Разве то, что он стал таким, как все.

Хотя раньше он не ощущал в себе какой-то иной, отличной от других, особенности.

Просто присутствовала некая дебелеватость. Это как бы сопровождение его почти женской, но вместе с тем по-мужски крепкой красивости.

Особенно взор всех останавливали его вскипевшие кудрявостью волосы.

И вот с этим клеймом броскости ему жилось как-то неуютно.

Создавалось впечатление, что он являет собой ярлык, который кто-то ставит на залежавшийся товар.

Если там, в «Леспромхозе», где пуганность девок не воспринималась всерьез, а смелость парней исчислялась количеством совращенных ими жен, он был забит и затюркан, то тут, наверно, все было в обратном порядке. Здесь бабы овладевали мужиками, но таким образом, чтобы это выглядело сомлением перед муженастойчивостью.

Браки там заключались не на небесах или в другом недосягаемом, но вместе с тем доступном месте, а в сельсовете. Часто без свидетелей и какого-либо торжества.

Вот двое шли на работу.

И вдруг кто-то из них предлагал: «Давай поженимся?»

И через пять минут они уже осваивали лесосеку супругами.

Но если другие, идущие им вслед, произносили «Давай подженимся», то это приобретало иной смысл и толк. Тут роль небес играли ближайшие кусты, а то и высокая трава.

Замужних или женатых, как правильно квалифицировать, и поджененных было где-то поровну.

Нередко «подженение» кончалось сельсоветской формальностью.

Это когда пузо у женщины назревало настолько, что требовало особого признания, если правильно будет выразиться, грядущего звания этой бабы. Коли ее в это время «осельсоветничали», то прозывали такую «роженица».

То есть раньше времени позволившая себе принимать кустотерапию.

Ее же подругу по осеменению, которую никто не собирался вгонять в оглобли закона, величали «ветреницей». И хотя все знали, от кого ребенок, в один голос говорили, что ей это ветром надуло.

Тех же, кто не принимал участие ни в первом, ни во втором опыте, называли «резвилками».

Но это до определенного возраста. Который почему-то обрывался не на круглой цифре.

«Резвилками» были до двадцати шести лет.

А дальше они переходили в разряд «ждалок».

Ну тех, кто ждут у моря погоды.

Но поскольку моря близко не было, его заменяла тайга. Потому и говорилось: «Ждут, когда в тайге рак свистнет».

«Ждалки» вели себя смирно.

Постепенно нагуливали возраст и неожиданно для себя становились бабками.

Хотя по возрасту они до такого звания явно не дотягивали.

Бабки тоже делились на две категории – бабки-скорохватки и бабки-понурки.

Но тут объяснять ничего не надо.

Так Вера, когда ее взял замуж Максим, была бабкой-понуркой.

Хотя о ней говорили, что она себе на уме, а чертям на забаву.

И это все недавно выдал покойный Топчий.

Парни в «Леспромхозе» тоже подразделялись на три категории.

Первых звали «ухали».

Не «ухари», а именно «ухали».

Почему таких величали, доподлинно признать никто не мог.

Может, оттого что, рубя лес, они ухали.

А может, еще по какой причине, тайга не знает.

Вторых звали «махари».

Ну тут и переводить не надо.

Это те, что то и делали, что давали маху.

Сюда входят всякого рода разведенцы и покинутцы.

И третьими значились «милоброды».

Это те, что шлялись по чужим бабам и вообще искали, где что плохо лежит. Максим ни к какой из таких когорт не принадлежал.

И не потому что ладил жизнь особняком.

А оттого что не успел внутри себя сформировать какое-то кредо. Девки на него засматривались, но не до той степени, чтобы сглазить.

Женщины постарше говорили: «Вот кому-то оклунок достанется!»

Оклунком в «Леспромхозе» звали мешок, наполненный до половины. И вот той половины, которой, как все считали, не хватало, была недалекость Максима, граничащая с наивностью.

Поэтому Вера была у него первой женщиной.

А первой любви, зачатки которой возникают в школе, он так и не испытал. И больше оттого что был упорным неуспевальщиком и пересданцем.

В школе над ним только смеялись, и не более того.

Однако Максим зрел.

Но, в отличие от медведя-шатуна, знал, что тайга не беспредельна.

Сейчас же он впервые в жизни поперхнулся чувством.

И получилось это так чудовищно нелепо. Без чего-то того, о чем можно было горевать без подвоха.

Если Подруга Жены впрямь его до сумасшествия любила, то почему сгинула вместе со своим монахом, который, как показала практика, и при ней не потерял своего прежнего статуса?

О той старухе, к какой он возил когда-то Подругу Жены и которая ее штанность восприняла как беса, которого та привела с собой, он вспомнил внезапно.

И тут же помчался к ней.

– Ну что, бензин вышел, а ход остался? – спросила гадалка, разом напомнив, что когда-то выручила его горючим.

Увидел он и тот велосипед, который многие дни возил в багажнике.

– Знаю, чего маешься, – сказала старуха. – Была у меня твоя красавица. Чтобы приворот я ей на тебя составила.

– Ну и что? – спросил он.

– Карта не легла, и плетка ветви раскидала.

Эту нагайку с некими косичками он видел.

Ею надо было ударить по столу.

Если косички в одну струну вытянутся – все дело на мази и Бога не надо просить.

А коли они вразнотык окажутся, то – порожностью пустоту черпать будешь.

Но его до одержимости доводил вопрос: как все же звали Подругу Жены?

Ради хотя бы того, чтобы помянуть ее в той же церкви.

– А этого она мне, милок, не сказала. «Гадай, – говорит, – на вихорок», – и прядь волос вот этими ножницами отпудила.

И показала ему этот «вихорок».

Был он перевязан суровой ниткой.

– Мне можно его взять с собой? – по-щенячьи спросил Максим, принюхиваясь к тому, что осталось ему на память от Подруги Жены.

– По ритуалу, – сказала бабка, – волосы должны быть сожжены.

И она бросила прядь в огонь.

Печка отрыгнула свежим пламенем и сразу стала гаснуть.

– Невеселой ей выдается судьба, – сказала старуха. – Бегливой.

– Как это понять? – спросил Максим.

– Беда будет гнать ее от порога до тына и наоборот.

– От кого? – спросил он с притаем.

– От… – она запнулась и потом как бы поназидала: – Ведь дети все от Бога. Но чтобы понять это, надо почувствовать в себе святость.

Первое, что ему захотелось, когда он покинул гадалку, это напиться.

Но водка ему не шла. Вино не лезло.

А на пиво и глаза не смотрели.

Потому он купил бутылку спрайта.

И – прямо из горла – выпил до единой бульбушки.

И только тут обнаружил в себе озноб.

Но не только души.

Достал из аптечки градусник.

Он показал – сорок.