Читать книгу Знай обо мне все - Евгений Кулькин - Страница 12

В военкомате мне и всем, на кого указал строгий перст судьбы, учинили беглую медицинскую комиссию, сделали «государственную прическу» и объявили, что хватит гневить Бога на земле, пора эту работу перенести в небо.

Так решили нас сделать парашютистами-десантниками.

Тут я обязан сообщить одну подробность из биографии моего поколения.

Юности свойственно преувеличивать свои возможности, а зачастую и способности. А нам – мальчишкам войны – тем паче. Ведь вы к тому времени много умели. Например, почти каждый мог стрелять из любого оружия, управлять всяким видом транспорта, который попадал под руки. Например, сам я водил мотоцикл, моторную лодку и даже танк. Но это, конечно, когда позволяли наши танкисты.

А как ловко мы разряжали мины. Даже бывалые саперы покрехтывали: «Ну и удальцы!»

Словом, было отчего зазнаться нашему поколению. И потому, когда нам сказали про авиацию, мы пренебрежительно хмыкнули. Еще, мол, невидаль!

И оттого с первых же дней занятий мы, пацаны с нашей улицы, которые дружно попали в число тех, кого решили обучать парашютизму, конечно же ничего не слушали. У нас – в одно ухо влетало, в другое – вылетало.

А преподаватели и инструктора, как я пойму позже, говорили не столько мудрые, сколько практически нужные вещи. Они учили нас необходимому.

Если учеба увлекает, дни проходят незаметно. А эта каторга тянулась мучительно долго. До конца занятий, бывало, зевотой рот чуть ли не порвешь.

И вот, наконец, наступило то время, когда надо было на практике подтвердить класс знаний.

«Быть может, что-то непонятно?» – спросил капитан, который вел у нас парашютное дело.

В общем хоре, гаркнувшем, что все ясно, как Божий день, утонули и наши голоса.

И вот началась практика.

Первый раз рысим мы все пятеро на аэродром, где нас уже наверняка ждут такие же, как мы, охламоны. Зося, конечно, впереди. Он вообще не умеет ходить рядом с кем-нибудь. Обязательно тянет его вырваться пусть на полшага, но вперед. Хоть бегом беги, все равно Зосину спину будешь видеть. В лучшем случае, плечо.

За Зосей, более степенно, идут Петька Комар и Бугор. Как два «спорящих» бычка, теснят друг друга, норовя на одного захватить тропку, на которой просторно и двоим. А мы с Гивой – замыкаем шествие.

Был едва зачавшийся август, где-то третье или четвертое число и конечно же позднее утро, потому что зарю мы все пятеро дружно проспали, и вот теперь торопким шагом пытались наверстать то, что потеряли в блаженной лени.

А хотелось, если откровенно, и сейчас поваляться в траве, послушать, как ворочается в ней разная ползучая и прыгающая тварь.

И вдруг машина нас нагнала. Солдатик за рулем, гляжу, сидит, как аршин проглотил. Салага!

Только я об этом подумал, мотор – тых-пых и – заглох.

Хотел я пойти посмотреть, в чем дело – ребята остановили.

«Ты же теперь авиатор, – сказал Гива. – Оставь земное – земным».

А из кабины, глядим, прыг на землю девушка. Платье – в горошек, огоньки в глазах шариками катаются. Говорит шоферу:

«Да тут я, Митя, дойду!»

Митя ей из кузова чемоданище подает. Так, неказистый с виду, да и не очень вроде большой, а ее в сторону повел, совсем так, как ведет поплавок лещ, когда пристроится к наживке. «Ну, – думаю, – недалеко уйдешь ты, детка, с такой ношей».

И – точно. Пошаркала она им по траве, поелозила по пыли и села на него с тем видом, с которым Аленушка сидит над омутом, у какого, не упомню, художника. Должно быть, у Васнецова.

А мы нарочно, упружа шаг, сзади идем. Пока не нагоняем. И думаем все одно и то же: «Попросит помочь или нет?»

А нам явно по пути.

И тут впереди овражек возник, вернее, ярок такой. Спускаться – полого, подниматься – круто. Как и всегда в жизни.

Раза три отдыхала она на подъеме. И все же его осилила. Вот тут-то мы ее и нагнали.

«Тяжело?» – спрашивает Зоська, вроде, стервец, не видит, как ее крутит из стороны в стороны «рундучок».

«Ой, ребята! – жизнерадостно говорит она. – Все руки отмотал. Помогите!»

И улыбается, как будто мы ей близкие родственники и приехали из Ташкента с калачами с автомобильное колесо.

«Помочь? – переспрашивает Зоська. И вдруг предлагает: – А ты хорошо попроси!»

«Ну… – смутившись, запинается она. – Пожалуйста!»

«А сейчас «пожалуйста» не в моде!» – ответил ей Зоська.

Ну она, видимо, не знала, что нынче в моде, потому подхватила чемодан и поволокла.

Теперь мы уже шли рядом. Когда она останавливалась, мы тоже у ее ног на траву ложились. Отдыхали.

И так – до самого аэродрома. Там девушка куда-то исчезла, а мы затерялись среди таких же братьев по «модной прическе».

А потом было построение. «Скромность» не позволила нам стоять во второй шеренге, тем более, на шкентеле, то есть на левом фланге. Мы встали впереди, но не так, чтобы видеть грудь четвертого человека, а чтобы нас все двести видели. Словом, стоять мы умели! Особенно Зоська. Этот – при своей позе – даже выше умудрялся становиться.

И вдруг лично мне захотелось уйти за спины тем, кто сейчас дышал мне в затылок. Перед нами – в форме старшего лейтенанта – появилась та же девушка. А подполковник военкомата, или, как его все прозвали, Дядька Черномор, представил:

«Знакомьтесь! Старший лейтенант Олейник. Мастер самолетного и парашютного спорта. Руководитель полетов и прыжков».

Зося толкнул меня в бок и так вскинул подбородок, словно кто ударил его по шее. Он явно хотел понравиться.

Олейник, широким ремнем подосинев свою и без того тонкую талию, легко ступая явно неуставными сапожками, сказала:

«Вообще-то – по статусу – я – лицо контролирующее. Мне самой не положено летать с вами и, тем более, швырять вас с парашютом. Но вот эту пятерку, – указала она на нас, – я, в виде исключения, беру на себя».

Я успел рассмотреть ее глаза: серые в коричневую крапинку. Потому иногда, когда она смотрит вниз, они кажутся карими. И глядят с таким обыденным спокойствием, словно им никогда в жизни не был ведом страх.

И вдруг они укололи меня точечками зрачков.

«А тебя, – почему-то обратилась она ко мне. – Я буду облетывать первым».

Я не знал, что такое «облетывать». Слышал, дед пчел по весне облетывал. Это тогда, когда они забывали, что это такое, и норовили больше сидеть в улье, чем летать. А зачем «облетывать» человека? Тем более меня. Умнее я от этого явно не стану. Но я все равно чуточку возгордился, что мне выпала такая честь.

Она быстро переоделась в комбинезон. Зато меня одевали целым «колхозом». А мои друзья конечно же подначивали и подъеферивали.

«Не забудь ботинки подписать!» – кричал Зоська.

И Комар туда же:

«Хоть бы завещание составил, кому твои кальсоны достанутся».

И вот мы с нею топаем к самолету, что, как козел, стоит, привязанный к какому-то одинокому дереву. Подходим. Я этак небрежно пнул ногой нижнее крыло, спросил:

«На этой этажерке, что ли, полетим?»

«Ага! – подтвердила она. – Ты у меня заместо полного собрания Джона Голсуорси будешь».

«Кто это?» – интересуюсь.

«Полетишь – узнаешь!»

Мотор сперва затарахтел, как телега по кочковатой дороге, потом долго выбирал себе то один тон, то другой и, наконец, зазвенев, обрел вдруг силу, и самолет задрожал как нетерпеливый конь, готовый сорваться в намет.

Меня стало подмывать волной страха и восторга гораздо раньше, чем мы взлетели, когда скорость сначала достигла привычной мне – автомобильной, – потом и превзошла ее. И вот на этом переломе, когда уже явно колеса вот-вот оторвутся от земли и тряска, которая вдруг оборвалась, вошла в душу, и я заорал что-то непонятное самому себе, но, видимо, доступное моему инструктору, раз она услышала. И Роза Олейник показала мне большой палец.

А самолет все пер и пер вверх, и мне даже не верилось, что это ведет его девушка, прижухшая в кабине как белка в дупле. Казалось, он летел сам по себе. И, оборвав ор, я вдруг запел:

«Все выше и выше, и выше…»

И вдруг – голос:

«Подожди, сейчас ты у меня не то запоешь!»

Я обалдело замолчал и чуть не прикусил себе язык, не подозревая, что на мне шлемофон, а самолет оборудован обыкновенным переговорным устройством.

Когда же мое изумление прошло, я попытался интеллигентно схамить:

«А между прочим, трижды мастеру, да еще в воздухе, угрожать необученному дундуку не личит».

Расчет мой был прост в своей наивности. Может, мой живой речитатив размягчит ее окаменевшее от бесконечного риска сердце, и она не выполнит свою угрозу.

Но она молчала. И, как теперь мне казалось, натужно гудел мотор, и внизу проплывали подробности местности, которая могла стать моей могилой. И вдруг я увидел – конечно, в миниатюре – настоящее кладбище. Его вымыло из моих глаз бесконечное поле, словно исхлестанное плетьми, промереженное дорогами и стежками. И опять у меня все сжалось внутри, когда я увидел, как две из них пересеклись крестом, и именно в это место, как мне показалось, стал падать самолет.

Говоря откровенно, мне так и осталось непонятным, почему из нас пятерых она выбрала именно меня. Ведь Зоська с ней «базарил», или, как она выразилась, «контактировал». А я смиренно молчал, как вобла. Даже не подхихикивал, как Бугор. Может, просто глупее других улыбался.

Но теперь уже поздно выяснять. Сейчас главное, предугадать, что же входит в мудреное понятие «облетывать», и по-достойнее встретить все, что свалится на мою голову. Если, конечно, в результате этого «облета» она не слетит с моих плеч.

Я до сих пор не знаю, как называются те фигуры высшего пилотажа, которые она выписывала со мной на борту. Может, то были знаменитые «бочки» или, менее мне понятные, «иммельманы».

Только, нацелив сперва самолет в тот самый «крест» из дорог, она потом кинула его куда-то в сторону так, что ноги мои взметнулись в небо, голова полетела к земле и даже язык стал тяжелым.

А я просто сучил ногами, то ища ими опору, то чувствуя, как они наливаются неимоверной тяжестью. И еще. Меня то и дело прижимало то к одному, то к другому краю кабины, и ремни, как не очень искусный жулик, общупывали меня со всех сторон.

«Не слышу голоса!» – всякий раз говорила Олейник, когда мы выходили из очередного «штопора» или чего-то в этом роде.

А я боялся открыть рот. Потому что мне казалось, что зубы в нем расшатались до того, что теперь – горсткой – грудились у губ. И стоит мне выпустить слюну, как они улетят вслед за ветром, который пытается выбить у меня дыхание.

И когда самолет выравнивался и мы какое-то время летели относительно спокойно, я недоумевал, как можно не перепутать землю с небом, надолго повисая вверх ногами.

И опять в глаза все лезло и лезло то это чертово кладбище, то крест из дорог.

Но вот Олейник объявила:

«А сейчас перехожу на «скольжение».

Из каких-то наук, не очень твердо мною усвоенных, кажется, из физики или геометрии, я понял – «скольжение» – это все же движение вниз.

И обрадовался, что первый раз предугадал ее намерение. Действительно, самолет – только почему-то боком – заскользил к земле. При этом двигатель был выключен и в плоскостях, вынимая душу, еще уцелевшую к этому времени, выл и свистел ветер.

Но и это было бы еще ничего. Но плексигласовый козырек, как я потом узнал «фонарь», не защищал от встречного потока воздуха. Потому нечем было дышать. И я готов был выброситься без парашюта.

Наконец, мы опустились. Самолет какое-то время, мурлыкая мотором, пронесся по земле, потом замер возле того же дерева, у которого стоял.

С одной стороны к нам бежали, с другой – степенно шли. И я понял, что торопились те, кому все то, что я испытал, предстоит, может, не в таком объеме, но испытать. А неторопко двигались техники и подполковник военкомата. Вон что-то он размахался руками. Наверно, восхищается, как ловко у Розы Олейник те самые высшепилотажные фигуры получались, которые – на своей не очень надежной, как я понял, – шкуре, пришлось первому из всех нас испытать мне.

Первым, как я и предполагал, был Зоська.

«Ну как?» – спросил он меня.

«Во!» – поднял я большой палец на манер моего инструктора, оценившего мой восторженный рев.

«А чего же ты «фотокарточку» сменил?»

Наверно, я действительно был бледен, потому что девушка в белом халате, невесть откуда появившаяся тут, спросила:

«Вам плохо?»

А Гива сказал:

«Здорово она тебя повертухала. И досе ты сидишь смирный, словно коровой облизанный».

«Поглядим, какой ты будешь!» – хотел я крикнуть, хотя точно знал, Гиве будет намного проще. Толстокожий он какой-то. И терпеливый. До войны, помню, увеличилкой бородавку у себя на руке выжег. Одна ямка осталась.

А вот Комар – легкач. Этот больше языком. И сейчас с Зоськой у него спор. Какую меру определят инструктору, который укладывал парашют, если тот не раскроется в воздухе.

Бугор молча улыбается. Ему ничью сторону брать неохота. Но поджилки и у него не на месте. Значит, тоже волнуется.

А у меня до полета ни одной тревожной мысли не ночевало. Ну, думал я, невидаль – небо. Освоим, как чужую грядку огурцов, на которой зелепупки появились.

А вообще, после того, как меня вызвали в военкомат, мною овладело какое-то безразличие обреченного. Мне, вкусившему воинской дисциплины, было ясно, как Божий день, что приказ – это приговор. И вроде обжалованию подлежит, и где-то кого-то оправдали, но только не у нас. И потому я отключал «душевную томь и головную блажь», как говорил в школе юнг наш пушкинский дядька мичман Храмов.

А вот для моих друзей приказ – это что-то понарочное, невсамделяшнее, серединка на половинке между детской забавой и – несерьезными – взрослыми угрозами. Потому они не только обсуждают каждый приказ, уже этим нарушая незыблемость устава, но и пытаются даже не выполнить. Сколько раз уборкой территории аэродрома занимались кто угодно, но не они, махнувшие «на всю нужду и горе», как говаривал Гива, и топали по своим конечно же никчемным делам.

А приказ, как маятник, качался между тем, кто его дал, и тем, кем он получен. И надо как можно скорее усвоить, что остановиться времени никто не даст, потому что не только земля, души не остыли от суровости войны.

Зато не слушали то, что нам говорят преподаватели и инструктора, мы дружно. Я-то еще и потому, что «микроб» флота проник в мой организм и никому не удалось втолковать мне, что матрос тот же солдат, только в другой упаковке.

Именно так сказал когда-то об этом почти забвенный Гриша Могов.

На занятиях у меня появилась какая-то невосприимчивость того, что говорили, этакое наглое сопротивление и даже протест.

А инструктора поражали своим старанием и терпением.

И вот – первый прыжок.

Трусил я или нет? Трудно сказать. Может быть, да, потому что всю ночь провел без сна, в бесконечных ворочаньях с боку на бок. А как только забывался, кровать выскальзывала из-под моего бока, и мне казалось, срывается в штопор на этот раз никем не управляемый самолет.

Я вздрагивал, просыпался и вновь начинал ворочаться. И – полусонно – думал: неужели я трус?

Зоська пришел ко мне первым. Как всегда, что-то делал наоборот. Сегодня – жрал грушу с хвоста.

«А Комара, – смачно сообщил он, – «пронесло»! Из гальюна не вылазит!»

«Брось ты!» – не поверил я другу.

«Съел, – говорит, – пичерицу без молитвы».

Зоська всегда выражался с разными вывертами и подначками.

«Да и ты тот раз, – проговорил он дальше, – будто рожей в муку макал – такой бледный после облета был».

И меня взяло зло, что не мог я ему сказать, каким он был после «облета», потому что после моего приземления, когда вокруг самолета собралась толпа, как около ярмарочного балагана, подполковник строжайше запретил лишним выходить на летное поле. Потому мы долго ждали, когда инструктор и «курсач» подойдут к выбитому нашими нетерпеливыми ногами точку́. Тогда, мне показалось, Зоська был молодцом.

Пока я все это вспоминал, в комнату, держась за живот, протиснулся, в самом деле, позеленевший Комар.

«Вы скоро?» – спросил он, словно давно ждал нас у ворот.

«А куда ты собрался?» – спросил я его.

«Летать».

«Тебе надо не летать, а от авиации лытать», – солидно посоветовал ему Зоська и – первый же – засмеялся своей, наскоро сочиненной, шутке.

«Рули-ка ты лучше в больницу», – посоветовал я ему.

Но Петька все же увялился за нами. Не вместе шел, а сзади, как в детстве, когда его не брали с собой на какую-нибудь каверзную затею. Он всегда был чуть хлипче других и потому не очень смотрелся на фоне «бугаистого» Гивы и, наверно, тоже не очень нежного меня.

«Ну куда тебя несет?» – на этот раз остановился Зоська, чтобы сказать ему это и одновременно дать понять, что не считает его болезнь обыкновенной трусостью.

«А что она скажет?» – внезапно произнес Комар.

И я вдруг подумал, что и сам часто держу в мыслях Розу, то бишь старшего лейтенанта Олейник.

«А какое ее дело? – сказал Зоська, конечно же не отличавшийся среди нас эластичностью мышления. – Заболел и – все».

«Но уж болезнь больно стыдная, – признался Комар и добавил, обращаясь к Зоське: – Не ты ли советовал: «Возьми запасные кальсоны»?»

«Ты – чего, – как бы между прочим продолжил Зоська. – Вот писатель, говорят, такой был. Призывал на войне костьми лечь. А сам, как в сорок первом двадцать второго июня пошел под себя класть, так девятого мая сорок пятого и закончил».

Петька остановился и еще больше побледнел.

«Всю войну его несло фонтанным образом, – не обращая внимания на Петькино состояние, «лепил» Зоська. – И все от нервов. Это они не давали ему возможности и помереть по-человечески.»

И все же Комар не вернулся, хотя последние слова Зоськи вроде и не были осудительными.

Роза Олейник подошла к нам сразу, как мы только появились на аэродроме.

«Как спалось?» – внезапно спросила она меня, и я на какое-то мгновение не только утратил дар речи, но и потерял дыхание от мысли, что меня, видимо, в самом деле выдает бледность.

«Нормалеус! – за меня ответил Зоська. – Дрых так, что я его насилу добудился».

На меня – опять сообща – напялили парашюты, отчего я стал неповоротливым, как ожиревший гусь.

Взлетели мы без особых приключений. По-прежнему, захотелось мне запеть, когда дали стали расширяться и чувство восторга перехватило горло.

Далее я буду говорить теми категориями, которыми мыслил тогда, в то, теперь уже далекое время.

Словом, завезла она меня в небо. При прыжке с парашютом надо выполнить всего две команды. Одна из них: «Приготовиться!». В это время надо вылезти на нижнее крыло и, держась одной рукой за верхнее, по сигналу: «Пошел!» – отталкиваться и лететь вниз. Ума там никакого не нужно было. Потому что к кольцу моего парашюта была привязана веревка такая, по-авиационному фала. Другим концом она крепилась в кабине летчика. Поэтому парашют раскрывался, как говорили, принудительно.

Моя ошибка была уже в том, что, очутившись вне кабины, я не одной, а двумя руками схватился за крыло, как черт за грешную душу. А сигнал «Пошел!» воспринял более чем своеобразно: я опять пошел в кабину.

Все это я проделывал в ту пору, когда самолет шел с выключенным двигателем и скорость была не такой высокой.

Видимо, убедившись, что меня добровольно не сбросить, Роза прибавила газу, поток встречного воздуха смыл меня с крыла, фала каким-то образом перехлестнулась, и парашют, раскрывшись раньше времени, зацепился за хвост самолета.

Видимо, все это было учтено, потому что тут же, как заметил я, поднялся в воздух другой самолет, который поравнялся с нашим и в очкастом пилоте я узнал того инструктора, который напяливал на меня парашют. Приложив к губам рупор, какой у нас звали матюгальником, он прокричал:

«У тебя за поясом нож!»

Я скосил глаза. Действительно, нож был. Я даже помню, как Гива сострил, когда я пристегивал его к поясу. Но что им делать? Уж не устроить ли себе «харакири», чтобы не мучиться? Ведь на хвосте-то я не просто висел, а мотался и вертелся в разные стороны, слыша, как трещит шелк парашюта.

А инструктор повторил:

«У тебя за поясом нож. Режь стропы!»

«Ну, – думаю, – привет горячий с пирожками на закуску. Порежу и – камушком в ямушку! Хорошо, что мне еще не виделись кладбище и те – крестом – дороги. Нет уж, дудки! Буду болтаться, пока в самолете горючка не кончится. А там…»

Я не хотел до конца додумывать эту мысль.

И тут мои руководители, видимо, поняли то обстоятельство, что человек произошел от обезьяны и я – не исключение. Они – с самолета – спустили из кабины инструктора на стропах точно так, как болтался я. Только я это делал на хвосте. А он – чуть ближе к кабине – и, значит, рядом с людьми, что уже само по себе не так страшно.

И вот, заметил я, как инструктор начал резать ножом стропы. Резал до тех пор, пока не осталась всего одна. Попружинив на ней из стороны в сторону, видимо, заодно и проверив ее прочность, он стал потихоньку – из охапки – распускать запасной парашют и, убедившись, что он наполняется воздухом, обрезал последнюю стропу.

Все это же, только через несколько минут позже, я проделал с блеском. И вот, после стольких треволнений, свиста ветра в плоскостях, гула мотора и треска парашютного шелка, – тишина. И еще не радость, что ты жив, потому что земля далеко под ногами и душа плавает между «быть» или «не быть», а ощущение прощенности судьбой, вроде тебе дали последний шанс, и от самого тебя зависит, удержишь ты свою жизнь в теле или выронишь ее с этой поднебесной высоты.

Но настоящего страха еще не было. Он пришел тогда, когда на земле стали просматриваться подробности пейзажа и, как на грех, то самое кладбище, где спичечные крестики перемежались с восклицательными знаками пирамидок, стоящих вверх ногами.

И тут внезапно подумалось: «А хорошо ли я привязан?» И вспомнился тот – очкастый инструктор, у которого были бессонно-усталые глаза. Конечно, от него все можно было ожидать.

И я стал хвататься за стропы.

И парашют немедленно раскачало.

О, если бы я знал, что нужно всего-навсего развернуться спиной к ветру и чуть потравливать передние стропы, и он тут же бы остановился. Но это, к сожалению, не отфильтровалось в моем сознании, которое держало в себе все что угодно, только не программу, преподаваемую авиаторами.

Как маятник, я раскачивался до самой земли. А перед землей меня приподняло да еще и шлепнуло.

Но и на этом мои мытарства не кончились. Приземлившись, я должен был загасить парашют, то есть натянуть нижние стропы, и он – опадет, как лист, слетевший с дерева.

Но я этого тоже не знал, купол парашюта наполнился воздухом, меня потащило по летному полю и испортило физиономию, которая, я считал, была неотразимой.

Меня пытались отстранить от дальнейших прыжков. Два доктора долго обстукивали мои колени, просили – по очереди, – чтобы глядел на их мизинцы. Потом, с закрытыми глазами, велели самому мне попасть в «пипку», то есть в кончик носа собственным указательным пальцем. И говорили примерно такие слова: мол, попробовал и – хватит. Не всем же быть парашютистами-десантниками.

Но я, по-моему, даже на слезе, настаивал. Поулыбались они, иголочкой меня еще с двух сторон поширяли и разрешили прыгать дальше.

Все остальные прыжки я совершил без приключений. Только в десантники почему-то так и не попал. Зато на флоте, где я долго служил, был единственным, кто имел такой красивый значок в виде парашютика с бляшечкой на конце, на которой стояла тройка, удостоверяющая, сколько я совершил прыжков.

Что мне дала встреча с Розой Олейник? Во-первых, она развенчала во мне гордыню, у меня вдруг появилось чувство уважения к любому ремеслу и умению. В самом деле, девчонка, которая была не так уж намного старше нас, уже «вырубила» дважды мастера спорта!

А всем нам она доказала, что мы еще «тесто» и неизвестно, какие из нас выйдут «пироги».

Может, отдаленно она повлияла на то, что у меня появились какие-то принципы, зачатки, видимо, личности. Хотя дури, как в этом будет нетрудно убедиться в дальнейшем, у меня конечно же не убавилось.

Не скрою, все пятеро, естественно втайне друг от друга, мы были влюблены в Розу. Если припадал случай, то провожали ее домой всем кагалом, или, как шутила она, «дружным коллективом», и горе было тому, который «клал» на нее глаз.

Не знаю, как другие, а я Розе так и не признался в своих чувствах. Несколько раз писал длинные, адресованные ей письма, в коих пытался открыть душу. Но, перечитывая их, понимал, все это скучно, банально и погано, и листочки, изорванные на мелкие кусочки, пускались по ветру.

В ту пору произошел в городе случай, о котором долго – кто с улыбкой, кто с огорчением – говорили на всех углах и в трамваях.

Была у какого-то парня с девушкой любовь чуть ли не с младшей группы детского садика. Когда он уходил служить, она на вокзале упала в обморок. Ее отливали водой, а он, не стыдясь, плакал так, как могут плакать честные, незамутненные ложью души.

Так вот уехал тот парень служить, а она тут вянет-сохнет, благо слезы есть – плачет и дни-денечки считает, когда они встретятся вновь. А тогда служили подолгу, потому к длинной печали она приготовилась.