Читать книгу Другой Холмс, или Великий сыщик глазами очевидцев. Начало - Евгений Леонардович Бочковский - Страница 3

(Из дневника доктора Уотсона)

12 апреля 1891

Сегодня я попытался вспомнить, как давно меня захватило уныние, и не смог. Мой день начинается с хандры и плавно перетекает в тоску, такую же серую и беспросветную, как и промозглая лондонская весна за окном. Да, я уже научился отличать одно от другого, благо времени освоить столь печальное искусство у меня было предостаточно. И будет, подозреваю, еще вдоволь. Так что всякому желающему я вполне обстоятельно разъясню, что хандру сопровождает апатия. Равнодушие, сухое и холодное, когда нет даже самых скромных желаний, стало отличительным признаком моего утра. В отсутствие Холмса я поглощаю свой завтрак в молчаливом одиночестве. С употреблением каждого следующего сэндвича тарелка передо мною пустеет, обнажая свою белизну, и это отражается во мне глухим ворчанием вывода, неизбежного для человека, которому некуда и незачем идти. Вывода, одергивающего после абсолютно излишнего в таких условиях взгляда в зеркало. Действительно, зеркало. Я про тарелку. Я так же пуст, холоден и бел. Во мне чистота невинности, сохранившейся за ненадобностью даже самому скромному пороку, и аккуратность изгоя, которого обошла веселая суета праздника. Я не пригодился никому и ничему. Пока не встретил Холмса, этого великого человека. Посторонний сочтет, что такой громкий эпитет в адрес моего друга явная крайность, в которую мне суждено было скатиться из-за необъятности своего отчаяния. Нет, это не так. Сложно объяснить это тому, кто незнаком с особым характером Холмса, но я точно знаю, что не хватался за спасительную соломинку. Все произошло совсем иначе.

Думаю, есть определенная справедливость в том, что именно мне, человеку исключительно скромному в смысле природных талантов, суждено было составить компанию тому, кто является в этом роде полной противоположностью подавляющему большинству человечества. Преданность – все, что я могу себе позволить, чем я могу отплатить ему со всей возможной искренностью. И это прекрасно. Как чудесно быть обыкновенным скромным малым рядом с гением! Моя простота (не хочется говорить «серость») не оставляет шансов собственному самолюбию, и потому все свое внимание я могу сосредоточить на том, кто этого достоин. Убежден, Холмсу просто суждено выйти за границы личности и превратиться в явление. Собственно, он уже явление, просто без соответствующей известности, которую давно заслужил. Внимать и запоминать – вот моя задача, потому что рано или поздно настанет необходимость передать потомкам это первое в хронологии столь блестящей судьбы знание, опыт его первых шагов. И моих – бесшумных и благоговейных, ступающих рядом. Такова судьба всех летописцев. Я – тень, меня почти нет. Это и есть подлинное служение великому: утратить себя напрочь, превратиться в трепетного наблюдателя, не спускающего взора с фигуры на сцене.

Но я отвлекся, потому что сложно не поддаться воспоминаниям тому, у кого ничего, кроме них, нет. Итак, мой день начинается с хандры, и кажется, иначе и быть не может. Но надежды берут свое. Опять же благодаря Холмсу. С их приходом хандру сменяет тоска. Вот и вся разница. Ежедневно наблюдая невероятный потенциал Холмса, я не могу не питать самых честолюбивых ожиданий. Это представляется единственно возможным развитием событий, абсолютно логичным. И событий-то вроде вполне хватает, а вот с развитием что-то… Я уверен, все дело в удивительном невезении, которое преследует нас. Моему замечательному другу никак не удается ухватить удачу за хвост. Невооруженным глазом видно превосходство его ума над серыми и безликими инспекторами Скотланд-Ярда – такими одинаковыми Лестрейдами, Грегсонами и прочими. Одним словом, пилерами [одно из ранних прозвищ британских полицейских, связанное с именем министра внутренних дел Роберта Пила, основателя лондонской полиции. – Прим. ред.]. Наблюдать за Холмсом одно удовольствие. Он артистичен. Его догадки всякий раз поражают своей необычностью, хоть и оказываются порой неверными. Его трюки с переодеванием и провокацией всегда эффектны, а манера производить осмотр и идти по следу захватывающе динамична. Господи, но почему же злой рок так неустанно преследует наше предприятие?!

Холмс, молодец, все равно полон оптимизма, как и год назад, когда мы познакомились и он заразил меня своей нескончаемой энергией. Он постоянно верит в успех и нисколько не смущается своих осечек. Он говорит, что нарочно пытается сделать все ошибки, которые только возможны, и сделал их уже столько, что в ближайшем времени при всем желании просто не найдется вариантов оплошать, и тогда останутся только правильные решения.

Но иногда и на него ложится тень меланхолии, и тогда наши дни проходят под знаком общего занятия – молчаливого сидения перед камином, бессильным пред холодом застывшей в пустоте безнадежности души.

А как здорово все начиналось, когда мы с Холмсом сняли эту квартиру! Неужели то время, когда я радостно предвкушал будущую славу этого великого человека и мое скромное ее свидетельство, – неужели оно никогда не придет?

4 июля 1891

Сегодня произошло невероятное событие. Холмс после утренней прогулки с переодеванием, слежкой и преследованием (без определенной цели, просто чтобы не терять форму) оживленный вбежал в гостиную и как-то игриво стал посматривать на меня. Будучи застигнутым за завтраком, я настороженно подобрался, потому что давно уже не видел такого выражения на лице своего друга. Наконец-то! Новое дело! Последнее, когда зеленщик потерял свои ключи, было уже более месяца назад. Однако я не угадал.

– Ватсон, вы ничего не хотите мне поведать? Признаться, например?

Он, подшучивая, называл меня Ватсоном, и я давно уже свыкся с тем, что фамилия Уотсон не устраивает его слишком уж обыденной распространенностью. Я застыл в изумлении, ощущая все неудобство, причиняемое застрявшими в усах крошками жареного хлеба.

– А вы умеете притворяться, дружище! – продолжал изумлять меня Холмс. – Соглашусь, ваша идея прекрасна, хоть и весьма рискованна. Но в нашем положении ничего, кроме риска, не остается.

– Вы о чем, Холмс?! – Впервые мне показалось, что он сошел с ума. Я слышал, что с гениями такое случается нередко, и испугался за него.

– Бросьте делать вид, что ничего не знаете, – настаивал он на своем, склонив голову набок. – Я вас недооценивал, признаю. Но когда вам пришла в голову эта блестящая задумка? И почему вы не предупредили меня о своих планах? Право, я бы только поддержал вас.

Я продолжал молчать, так как от растерянности не находил нужных слов. В моих планах на ближайшие дни присутствовало лишь посещение парикмахера, но я не думал, что это нуждается в предупреждении, тем более что Холмс и сам был в курсе моих решительных намерений привести себя в порядок и даже подтолкнул к этому ехидным замечанием, что длина моих висков приближается к критической величине, после достижения которой меня начнут причислять к богемной публике.

– Все еще отмалчиваетесь? Ладно. – Он бросил на стол свежий номер «Стрэнд мэгазин» с таким видом, будто это все объясняет. – Вас напечатали, Ватсон. Откройте на шестнадцатой странице.

Я лихорадочно пролистал до нужного места и прочел: «Артур Конан Дойл. Скандал в Богемии».

– И что? Какое отношение это имеет ко мне?

– Вы меня восхищаете! Такая выдержка! И не скажешь, хитрец вы этакий, что вам прекрасно известно, о чем я говорю. Бросьте скромничать! Вы пишете о нас, и хорошо пишете. Даже адрес не забыли указать. А то, что взяли псевдоним, еще лучше. Создается впечатление, будто этот Дойл, или как вас там, рассказывает о нас со стороны. Мы успешно решаем дело с этим вашим скандалом в этой вашей Богемии, и, поверьте, скоро так и будет на самом деле. После такой рекламы клиенты со всего Лондона побегут к нам.

Я уже не слушал эти дикости и впился глазами в текст. Действительно, там были наши имена, и выходило, что я веду рассказ! Строчки прыгали у меня перед глазами (прошу прощения за эту избитую пошлость), в ушах шумело (еще раз прошу прощения)… Что за мистификация?! Кто нас разыграл и зачем?! В рассказе упоминалась какая-то Ирен Адлер… Хотя имя вроде бы знакомое. И тут я вспомнил.

Два месяца назад нам действительно был сделан заказ выкрасть письмо из дома некой Ирен Адлер. Заказ поступил, конечно, ни от какого не короля Богемии, а от обычного лондонца, светского шалопая, желающего замести следы своей интрижки перед предстоящей свадьбой. Любой другой посредственный исполнитель просто залез бы в дом в отсутствие хозяйки и перерыл бы его. Но Холмс, артистичная натура, задумал провернуть это дело красиво, и я, заинтригованный, поддержал его. Решено было соблазнить мисс Адлер, влюбить ее в Холмса до беспамятства, чтобы, получив легальный доступ в дом и полное доверие, он мог без спешки и угрозы быть схваченным спокойно обнаружить и изъять письмо. Холмс – мужчина видный, с моей точки зрения – и так имел превосходные шансы впечатлить мисс Адлер. Его коронный способ знакомства на улице, неизменно начинавшийся учтивым вопросом о том, который сейчас час, никогда не давал сбоя, по крайней мере у женщин, извлекающих скромную пользу из своей общительности в Ист-Энде. Но для гарантии успеха мы придумали два подвига, которые мой друг должен был совершить на глазах у интересующей нас молодой леди. Оба поступка представляли собой решительное спасение жизни мисс Адлер средь бела дня и не оставляли ей шансов избежать зарождения в ней горячей признательности и бурного увлечения фигурой и без того блистательного Холмса.

Во-первых, с помощью нанятых людей устраивалась безобразная драка с перенесением неудовлетворенных претензий дерущихся в направлении выходящей из кареты леди прямо перед крыльцом ее дома. Выложив перед ногами мисс Адлер груду изувеченных тел обидчиков в качестве подарка, ну или вступительного взноса, Холмс брал ее на руки и, распахнув дверь пинком ноги, вносил в дом, где завязывалось первое поверхностное знакомство. Чтобы побыстрее углубить его, а также на случай, если первое спасение пройдет не совсем гладко и убедительно, мы приготовили про запас второе проявление героизма. Для этого Холмс, уже находясь в доме, должен был, улучив минуту, в разгар радушного приема открыть окно. Мне же, караулившему этот момент возле дома, следовало бросить в распахнутое окно дымовую шашку, не забыв сначала поджечь ее, и сразу же после этого несколько раз как можно выразительнее выкрикнуть: «Пожар!» В поднявшейся панике, когда все думали только о собственном благополучии, Холмсу, единственному сохранившему невозмутимость, по тому же маршруту и так же на руках предстояло вынести мисс Адлер обратно на улицу. Круг как бы замыкался, подобно этому сознание девушки окончательно и бесповоротно замыкалось на личности Холмса.

Но с самого начала наш строго выверенный до мельчайших деталей сценарий ощутил на себе катастрофическое воздействие перемен из-за склонности некоторых участников к импровизации. Такое случается в театре, когда актеры напьются. Как только карета с мисс Адлер подъехала к ее дому, нанятые нами громилы вместо того, чтобы изображать драку, увлеклись правдоподобием и перешли тонкую грань, отделяющую изобразительное искусство от одержимости. В общем, они принялись взаправду бить друг друга прямо кулачищами и прямо по физиономиям. Один из них совершенно забыл, что от легкого соприкосновения с Холмсом должен отлететь далеко на клумбу и переломать там все розы. Вместо этого он переломал нос Холмсу, как впоследствии установил хирург, в четырех местах одним ударом. Мой несчастный друг, истекая кровью, упал навзничь. Головорезы перепугались и предпочли удрать, тем более что за спектакль им было уплачено заранее. Я пришел в ужас. Но мисс Адлер, добрая душа, не растерялась и распорядилась, чтобы слуги занесли раненого в дом.

Я остался снаружи, гадая, в сознании ли Холмс и позволят ли ему его повреждения продолжать участие в запланированном избавлении мисс Адлер от запланированных для нее же неприятностей. Наступал черед второго этапа нашего плана, но я колебался. В случае пожара позволит ли мисс Адлер спасать себя избитому до полусмерти человеку? Может быть, сейчас она больше поглощена спасением его самого? И вообще, стоит ли Холмсу брать девушку на руки только для того, чтобы залить ее собственной кровью с ног до головы и рухнуть вместе с нею там же? Откроют ли мне окно, если я попрошу об этом перед тем, как брошу шашку? И если я все-таки ее брошу, сможет ли Холмс, хотя бы без мисс Адлер, самостоятельно выбраться из дома или задохнется в дыму? Способна ли родиться пылкая страсть, если мисс Адлер вынесет Холмса на руках? Обилие неразрешимых вопросов парализовало меня. Я пытался заглянуть в окно, но видел только мечущихся вокруг софы хозяйку и слуг, а кто лежал на софе и чья нога все время конвульсивно подергивалась, было не разобрать.

Прошло около двух часов, когда я наконец решился. Мой друг никогда не отменял задуманного и приучил меня к этому. Решено – значит, решено. Я решил бросать шашку прямо в закрытое окно. Звон стекла, рассуждал я, создаст еще большую неразбериху, и на этом тревожном фоне поступок моего друга при удачном стечении обстоятельств будет смотреться только выгоднее. Я вдруг страшно занервничал, потому что, будучи образцом законопослушности, никогда не совершал даже мелких правонарушений. Рука с шашкой отказывалась начинать замах, я бесконечно озирался, хотя уже почти стемнело и никого поблизости не было. Продолжая оглядываться и почти не целясь в сторону окна, я кое-как заставил себя сделать бросок. Удивительно, что я не промахнулся. Но шашка все же так и не влетела внутрь.

Оказывается, решительный Холмс и не думал сдаваться. Дождавшись, когда ноги у него окрепли и перестали дрожать, он, вопреки восклицаниям встревоженной мисс Адлер, что, мол, надо бы еще полежать, осторожно доковылял до окна, чтобы подышать немного свежим воздухом и прийти в себя. Когда он отворил створку, шашка ударила его в лоб и отскочила наружу, шлепнувшись в клумбу с нетронутыми розами. Я не дождался, чтобы посмотреть, дымится ли она, и «Пожар!» уже кричать не стал. В этот вечер все как-то не очень хорошо и в точности получалось, и я предпочел больше не рисковать. Резвым бегом переполненного надеждами любителя приключений я направился в нашу квартиру на Бейкер-стрит и стал там дожидаться известий.

Холмс появился через два дня и рассказал, что все это время пролежал в этом замечательном доме, полном добрых людей. И пробыл бы еще дольше, если б душевная мисс Адлер не застала его случайно за перетряхиванием содержимого ее бюро. Девушка очень опечалилась и призналась Холмсу, что, ухаживая за ним, успела привязаться и проникнуться к нему глубокой сердечной симпатией. Ее особенно восхитило, по ее словам, то, как ловко мой друг точным движением головой отразил летящий снаряд и спас ее дом от пожара. Но все же, заявила она, рыться в ее личных вещах она не позволит даже ему и потому ждет объяснений. Холмс просто и с достоинством заявил ей в ответ, что он не грязный вор, а уважаемый частный детектив, честно выполняющий свою работу. Напомнив девушке о ее чувствах к нему, он попросил ее не марать и не растаптывать их, то есть обойтись без вызова полиции, и тотчас покинул дом.

Когда через неделю хирург снял с головы Холмса повязку, ничто больше не напоминало нам об этих событиях. Единственное, пришлось вернуть заказчику задаток за невыполненное поручение. Но кто-то прознал об этой истории и почему-то подал ее в совершенно измененном виде, еще и выставив меня рассказчиком выгодной для нас небылицы. Я не знал, что и подумать, и в растерянности механически перечитывал «Скандал в Богемии».

Холмс тем временем набросился на свой завтрак с жадностью, в которой голод состязался с возбуждением от свалившейся на нас удачи.

– Лестрейд лопнет от злости! Уже ради одного этого стоило ввязаться в вашу авантюру. Славный день. Я верю, Ватсон, что это хорошее предзнаменование. Вы разбудили во мне Холмса, какого еще не знали. Увидите, нас ждут великие дела!

Пребывая в смятении и так и не придумав, как убедительнее поприветствовать это пробуждение, я сослался на головную боль и совершенно растерянный поднялся к себе.