Читать книгу Понкайо - Евгения Минчер - Страница 20

Из освещения в каморке была все та же светодиодная лампа, но Инга к ней не притрагивалась. Ровное мертвенно-белое свечение било по глазам непрошеными воспоминаниями о первой ночи в этом чертовом месте, когда Захар стянул кольцо с ее пальца, точно с новоприобретенной собственности. Инга часто неосознанным движением потирала безымянный палец. Отсутствие кольца она чувствовала остро, из нее как будто выдрали кусок плоти. Надо было дать отпор, сделать что-нибудь, что угодно, только не отдавать кольцо. Как она могла забыть о нем, не снять, не спрятать? Слишком измучена была и подавлена… Если бы она вовремя опомнилась, сейчас кольцо было бы с ней. Но палач забрал его, как чуть раньше, днем, его прислужливый стервятник изъял обручальное кольцо у Филиппа вместе с часами и серебряной цепочкой…

Инга жила в темноте и о лампе не вспоминала, даже не смотрела в ее сторону, пока не являлся душегуб и с удивлением не зажигал ненавистный мертвый свет, который она поначалу в слезах гасила, едва оставалась одна. Но потом этого стало мало. Инга с перекошенным лицом хватала ни в чем не повинную лампу и в сердцах закидывала в ящик комода. Каждый вечер палач доставал светильник и водружал на прежнее место, ни о чем не спрашивая, ни на что не намекая, только посмеивался над Ингой, говорил, мол, она, должно быть, летучая мышка, раз так избегает света. Глубоко внутри она понимала, до чего же глупо срывать злость на неодушевленный предмет обихода, но все равно срывалась, ослепленная болью и слезами, с горячностью человека, обезумевшего из-за несчастливых предсказаний хрустального шара судьбы.

Назавтра после заселения – первую неделю Инга еще вела счет дням – Захар принес деревянную вазочку с бурыми страусовыми перьями и загадал девушке загадку. Что это такое, как она думает? Инга воззрилась на него, как на сумасшедшего, мрачная, несчастная, измученная кошмарными снами. Тогда Захар, ничуть не расстроенный ее нежеланием играть, с лукавой улыбкой пояснил, что это вовсе не птичьи перья, как ей наверняка показалось, а сухоцвет страусника: не особенно вкусного, зато очень красивого папоротника. Его перья собирают по осени, в сухих букетах они держатся несколько лет. Захар игриво вздернул бровь: разве не занятно? Повернулся к комоду и поправил вазочку, чтобы размашистые вайи не утыкались в стену.

– Это добавит уюта.

Инга смерила вазочку недобрым взглядом, представляя, с какой силой швырнет ее в стену, как издерет «страусовые перья» в жалкие лохмотья и втопчет в пол. И отвернулась. Она этого не сделает. Он с такой ревностью с ними возится, наверняка сам собирал. Если она хоть пальцем их тронет, последствий не избежать.

Ни одна из вещей в каморке не принадлежала Инге. Все, что у нее было, отнято шакалами. Все, что осталось: шорты да майка, джинсовая куртка и мокасины. Чьей одеждой и обувью был забит комод, Инга знать не хотела и не притрагивалась к вещам, хоть Захар и уверял, что это «подарок» от девушек в лагере. Но несмотря на заверения Захара, будто одежду ей отдали по доброте душевной, раскрыть правду не составило труда. Никто из девушек не радовался появлению новенькой. Грубить узнице напрямую не осмеливались, очевидно, из опасений гнева «свыше», но даже заговаривать с ней считали ниже своего достоинства. На красивых породистых лицах с ровным загаром читалось презрение и откровенная враждебность. Инга не знала, прирученные ли это пленницы или жрицы любви с материка, но каким бы способом они сюда ни попали, веселое щебетание выдавало полное довольство жизнью. На сильных строптивых молодцев они смотрели с подобострастием и всячески старались им угодить.

О неприязни к Инге со стороны женской половины лагеря Захар, похоже, знал или догадывался и благоразумно воздерживался от приказов сводить ее в душ или выгулять. По той же причине сам приносил подносы с едой или отряжал питомца.

Захар любил рассказывать – хотя Инга ни о чем не спрашивала, – как устроен местный быт. Он расписывал это место как скромное поселение со своим житейским распорядком, где свои заботы изо дня в день, а душу согревают простые радости.

– Мы обычные смертные, такие же люди, только в отличие от доброй половины земного шара живем в ладах со своими демонами и потому не хилеем. Мы не подавляем свои желания полностью и не ослабляем себя нескончаемым разгулом. Наша жизнь – это четкая грань между наслаждением и долгом, и вся прелесть в том, что эти границы ставит не общество, не начальник, не жена, а мы сами. Понкайо для нас – символ свободы, он наполняет страстью наши сердца, питает умы. Работа по лагерю – или то, что другие назовут будничной маетой – не надоедает нам. Мы не покрываемся плесенью, не коснеем, и знаешь почему? Для нас это способ укрепить связь друг с другом и с Понкайо. Со временем ты поймешь, что мы не просто живем здесь. Мы часть этих земель.

Слушая палача и улавливая теплые нотки в мощном голосе, Инга понимала, что реальный мир теперь так же далек от нее, как другая эпоха.

Девушки находились в лагере на особом счету, но не вели праздный образ жизни. Наравне с пиратами они выполняли свои обязанности. Огромный механизм, поддерживающий благоприятные условия для жизни со всеми удобствами, работал бесперебойно и не терпел к себе своевольного отношения. Каждый обитатель вносил свой вклад, от добросовестной работы одного зависела благоустроенность всего лагеря. Раз в неделю составлялся график дежурств, четыре девушки делились попарно и сменяли друг друга, как в многофигурном бальном танце, разделяя между собой ежедневные хлопоты. Подъем в лагере значился в половине восьмого. Девушки занимались стиркой, развешивали мокрое белье и раскладывали по местам чистое, успевая на протяжении дня приглядывать за стиральными машинами. Воду к машинкам носили пираты. Обеды и ужины также ложились на плечи женской половины: приготовить, накрыть на стол, вымыть посуду. Ели всем скопом, в отведенные часы, но не в цветнике – здесь собирались только на «праздничные ужины», – а во дворе, где стояла постройка кухни. Что он собой представлял, Инга понятия не имела. Ее не выпускали дальше овитой зеленью изгороди по периметру цветника.

Как Инга узнала чуть позднее, из цветника есть прямой выход в одну из южных бухт, огороженных известняковыми скалами. Океан совсем рядом, если верить словам Захара, но узница не могла уловить дыхание соленого бриза и даже в самые тихие ночи не слышала ропота водной стихии. Сирены бегали на пляж, едва между заботами выпадал свободный час, по вечерам вместе с пиратами грузились в катер и ездили в соседние бухты на пикники. Возвращались уже за полночь и еще долго не могли угомониться.

Два-три раза в неделю, по настроению, устраивались те самые «праздничные ужины» – или, как их еще называли девушки, «междусобойчики». Подготовка к гулянке начиналась позднее обычного ужина: около восьми. К тому времени уже подступала темнота, но, помимо гирлянд, которые зажигались каждый вечер, едва только затухали сумерки, на междусобойчиках разводили большой костер. Инге виделось в этом что-то церемониальное, почти ритуальное. Девушки носили с кухни кастрюли с гарниром и тарелки с закусками, расставляли бутылки с выпивкой, раскладывали приборы. Когда все рассаживались, один из пиратов принимался жарить на мангале замаринованную с утра кабанину.

Из каменного мангала вырывались огненные языки, копченый дым раздразнивал аппетит, и голодная стая орала во все горло. Мясо подавалось с пылу с жару и раздиралось прямо руками. Инга наблюдала за всем, сидя на веранде. Она до сих пор не знала, как кого зовут, и толком даже не видела лиц. Девушек она различала по цвету волос; куда хуже обстояло дело с пиратами, которые выделялись только густотой растительности на лице и голове. В оранжевых отблесках пламени блестели лоснящиеся загаром тела сирен, мелькали их длинные ноги и тонкие руки, а рядом порывисто двигались полутемные фигуры шакалов. Через ромбовидную решетку и просветы в пальмовых веерах происходящее разворачивалось перед Ингой, как на маленьком экране, сильно обрезанном по углам. Многое оставалось за кадром, но было слышно каждое слово – когда голоса не заглушало песнопениями наяривающей шарманки.

Ужинали не торопясь, смаковали каждый кусок. Подчистив тарелки, разваливались на диванчиках и предавались задушевной беседе. Смех становился раскатистей, голоса хрипели от обильной выпивки и гудели от возбуждения, воздух дрожал от зычных матов. Узница неподвижной тенью сидела в глубине веранды и с ужасом наблюдала за тем, как меняется атмосфера вечера и настроение шакалов.

Пираты азартно вопили, матюгались и перебивали друг друга. Иногда им словно вожжа под хвост попадала и они лаялись по несколько часов к ряду. Споры доходили до бессвязного рева; в зависимости от поднятой темы полемисты делились на два, три и даже четыре лагеря. Не считая командира, никого не оставалось в стороне. Схлестнув сородичей в яростных дебатах, Захар молча слушал, изредка вставляя слово-другое, чтобы разжечь пламя с новой силой, но никогда не соглашался с чьей-либо точкой зрения и натягивал поводки прежде, чем хриплый лай перерастал в грызню.

Пираты лакали без меры, девушки пили умереннее, но им и не требовалось много. В итоге выводок Захара надирался в стельку и до конца празднества стоял на рогах: нес полную ахинею, горланил кто что горазд, развлекался шутками да веселыми байками из своей и чужой жизни. Взрывы басовитого смеха перебивали женский хохот, перебивали музыку и в конце концов приводили к нестерпимой головной боли. В воздухе разливался странный горько-парфюмерный запах лесного одеколона, приправленный сигаретным и костровым чадом; одежда, подушки и постельное белье пропитывались дымом. Каждое дуновение ветерка, разгонявшего невыносимый смрад, становилось благодатью, но ветер в цветнике был непродолжителен и слаб. Защищающие бухту скалы препятствовали разгулу стихии.

Междусобойчик гудел до глубокой ночи. Инга опасалась, как бы Захар не принудил ее участвовать в «семейном празднестве», но пират даже не заикался об этом. Первое время Инга и носа не казала из каморки, пока шакалы сходили с ума и лаяли во дворе. Но деваться было некуда, волей-неволей приходилось слушать их свистопляски. Слушать, терпеть и ждать, пока они угомонятся. Инга не могла спать – из-за шума, но еще из-за кошмаров – и полночи в оцепенении просиживала на веранде, механически наблюдая за творящейся на экране вакханалией, как умалишенная затворница, которая не покидает стен дома и не отлипает от старенького телевизора.

Ингу до беспамятства пугали подобные вальпургиевы ночи. Казалось, пиратами овладевают самые черные желания и низменные пороки, удовлетворение которых они находили в своеобразном времяпровождении. Привыкнув к жизни под одним пологом, у них не осталось ничего личного. Без малейшего недовольства они делили сирен между собой, не стесняясь ластились к ним у всех на виду. Танцы подчас напоминали прелюдии, один пират мог увести сразу обеих. Инге не нужно было обладать даром предвидения, чтобы предсказать, какая участь ее ждет, едва она прискучит Захару. Он швырнет ее стае, как объедки с барского стола.