Читать книгу Шкатулка княгини Вадбольской - Галина Тер-Микаэлян - Страница 5

Захари не хвастал, утверждая, что дед его был человеком именитым. Сенатор Василий Яковлевич Новосильцев в свое время возглавлял Мануфактур-коллегию, затем Коммерц-коллегию, ведая делами всех рудокопных заводов, фабрик и артиллерией, а также входил в Сенат. При Анне Иоанновне герцог Бирон считал Василия Новосильцева близким другом и предложил в жены одному из его сыновей – Филиппу или Александру – свою пятнадцатилетнюю племянницу Луизу, дочь генерала Карла Бирона. Выбор герцог предоставил самой Луизе, за которой давалось огромное приданое.

Девушке с первого взгляда полюбился девятнадцатилетний Филипп. Он также был очарован юной супругой, однако вкусить всю прелесть семейной жизни молодые не успели из-за быстрой смены политических событий.

Умерла Анна Иоанновна, завещав престол российский своему внучатному племяннику младенцу Иоанну, а регентство при нем – герцогу Бирону. Последнее вызвало сильное недовольство претендовавших на регентство матери царя-младенца Анны Леопольдовны и ее мужа. В результате заговора Бирона сумели схватить. Его судили, вменили в вину измену, приговорили к смерти и конфискации имущества, но потом заменили казнь ссылкой. В Сибирь отправили также всех друзей и родственников опального герцога, в том числе Василия Яковлевича Новосильцева и его сына Филиппа с женой Луизой.

Ссылка продлилась недолго – недалекая и неумная правительница Анна Леопольдовна, избавившись от Бирона, тем самым утратила единственную свою опору. Меньше, чем через год младенец Иоанн был свергнут, его августейшая семья арестована, а на престол с триумфом взошла дочь царя Петра Елизавета. Она вернула из ссылки Бирона и его родных, дозволив им поселиться в Ярославле. Возвратился также и Василий Яковлевич Новосильцев – его имения даже не успели конфисковать.

Филиппу повезло меньше – на пути их с женой следования к месту ссылки вспыхнула эпидемия оспы. Болезнь эта лютовала в Сибири уже полтора столетия, но в ту зиму имела особо тяжелую форму. Новосильцевым пришлось остановиться в небольшой остяцкой деревне, потому что неожиданно занемог их кучер. Вскоре он умер, но от него заразилась Луиза, а потом болезнь перекинулась на жителей села и начала с молниеносной быстротой опустошать деревенские дома.

Остяки прежде оспы не знали, заболевшие вымирали от нее поголовно, еще здоровые бежали от заразы, неся ее своим соседям, и вскоре Филипп остался в селе один с умирающей женой на руках – его оспа не тронула, поскольку он переболел ею в детстве.

Когда Луизы не стало, муж растопил снег, обмыл ее тело и уложил со сложенными руками на широком дубовом столе. В мутившемся от горя сознании вертелось одно: страшная болезнь боится огня. Обложив избу сухими ветками, он поджег их, но пламя долго не хотело разгораться. Наконец языки его взмыли к небу, а Филипп, глядя на черные клубы дыма, громко читал молитву, и слезы текли по его щекам, застывая на щеках льдинками. Потом он долго бродил по опустевшей деревне, поджигал избы, где находил покойников, и вновь молился. В горле у него першило от дыма, но ему казалось, что голос его взлетает до небес.

Лишь летом на деревню случайно набрели охотившиеся поблизости вогулы и обнаружили одиноко бродившего средь пепелища истощенного и обросшего бородой безумца, в котором кто-нибудь вряд ли узнал бы блестящего молодого человека Филиппа Новосильцева. Он не мог объяснить, чем питался все это время, забыл даже свое имя – потрясение оказалось слишком велико. Вогулы по воде переправили потерявшего память русского к уединившимся на одном из островов монахам-скитникам и вверили их заботам.

Рассудок и память вернулись к Филиппу Новосильцеву лишь спустя три года, и он объяснил скитникам, что хочет попасть в Томск. Когда мороз сковал реки, проезжие охотники доставили его до Нарыма, а оттуда власти помогли добраться до Томска. Настоятель Алексеевского монастыря Герасим, узнав о злоключениях Новосильцева, просил возвращавшихся из Китая купцов помочь молодому человеку добраться до родных мест.

Между тем, еще в 1743 году в столицу пришло известие о гибели молодых супругов Филиппа и Луизы Новосильцевых во время пожара в остяцкой деревне. Василий Яковлевич погоревал о сыне и спустя год отошел в мир иной, так и не узнав, что Филипп жив. Свои кохомские деревни он завещал другому сыну Александру, женатому на княжне Лобановой-Ростовской. Что же касается имений, принесенных мужу в приданое девицей Луизой Бирон, то за смертью владельцев они отписаны были в казну, а затем пожалованы императрицей молодому графу Петру Александровичу Румянцеву.

Когда Филипп Васильевич воротился из Сибири, он узнал, что не имеет ни земли, ни денег. Брат Александр с ним делиться отцовским наследством не собирался, а с имениями из приданого жены дело обстояло еще хитрее – чтобы никто из родных Луизы в будущем не предъявил на них прав и не востребовал у нового владельца Румянцева, имя ее хитрым образом вымарали из всех реестров. Словно бы и не существовало никогда Луизы Карловны Новосильцевой, урожденной Бирон!

Такая забота государыни Елизаветы Петровны об интересах молодого Румянцева объяснялась просто – граф Петр Александрович в действительности был побочным сыном Петра Великого от графини Румянцевой и, следовательно, братом императрицы. Внешностью и нравом он очень походил на своего знаменитого родителя, за что Елизавета Петровна обожала его, прощая все шалости и прегрешения.

Все же, когда Филипп Васильевич пал к ее ногам, поведав о перенесенных им страданиях и моля о справедливости, в женской душе императрицы шевельнулась жалость. Сказав несчастному несколько ласковых слов и дав туманное обещание помочь, она отпустила его и велела своей статс-даме графине Шуваловой:

– Придумай что-нибудь, Мавра Егоровна, жаль мне его. Только сама понимаешь, чтобы Петеньку Румянцева не обидеть.

Фаворитка императрицы графиня Шувалова была прекрасно образованна, хитра и обладала в высшей степени проницательным умом, поэтому Елизавета Петровна часто обращалась к ее советам. Делом Новосильцева она вряд ли стала бы заниматься, поскольку бескорыстием не отличалась, а Филиппу Васильевичу нечем было отблагодарить ее за хлопоты, однако спустя неделю, когда императрица уже и думать забыла о несчастном просителе, ей напомнил о нем генерал-прокурор Сената князь Никита Юрьевич Трубецкой.

– Ваше величество, – явившись к Елизавете Петровне, с поклоном сказал он, – я изложил Сенату свое мнение о прожекте его сиятельства графа Шувалова, – легкий поклон в сторону Мавры Егоровны, – о субсидиях. Мнение мое положительно, однако граф Бестужев изволит не соглашаться, посему мнение мое таково, что необходим совет при дворе. Таково мое мнение.

– Полно, Никита Юрьевич, – добродушно возразила императрица, знавшая о постоянных противоречиях между канцлером Бестужевым и Трубецким, – неужто вы в Сенате решить свои дела и согласовать мнения не можете? Не беспокой меня с этим более, мы нынче в Маврой Егоровной водевиль готовим.

Трубецкой вновь поклонился и уже собрался уходить, но тут вспомнил:

– Меня, государыня, брат Иван просил за сына его друга покойного, Филиппа Новосильцева, слово замолвить.

– Ах, да, – нахмурившись, кивнула императрица, – я припоминаю, – она повернулась к своей статс-даме, – надумала ли ты что-нибудь о Новосильцеве, Мавра Егоровна?

Графиня Шувалова хоть и не пеклась особо о Новосильцеве, но застать бы себя врасплох не позволила. Вопреки этикету, требовавшему от нее прежде ответить императрице, она дружелюбно улыбнулась Трубецкому, который в последнее время поддерживал ее мужа в его противостоянии могущественному Бестужеву:

– Не тревожьтесь, ваше сиятельство Никита Юрьевич, и передайте брату, что это дело уже улажено, – когда же князь, пятясь, вышел, она обратилась к Елизавете Петровне: – Я, матушка-государыня, только время подыскивала, чтобы сказать.

– Так что у тебя, говори, – нетерпеливо воскликнула императрица.

– Писцам мужа я велела реестры просмотреть. В девяносто девятом за Новосильцевыми числилось несколько имений, которые в поздних бумагах не указаны, и ни брату, ни Румянцеву не отошли.

– Эк, хватила, так за сорок лет эти имения сто раз продать можно было!

– И я так подумала, государыня, – кивнула Шувалова, – писцы сравнили с поздними записями и нашли, что одно имение, Мелихово, долгое время ни за кем не значилась. Вроде бы Василий Яковлевич Новосильцев еще в восемнадцатом году продал его дальнему родственнику Устину Новосильцеву, но тот почти сразу после этого умер. Покупка нигде зарегистрирована не была, хотя в имении жила вдова Устина и получала с него доход. После ее смерти их с Устином сын Николай Устинович Новосильцев пожелал войти в наследство, но никаких документов на Мелихово представить не смог, говорил, купчая потеряна, а отец его сделку зарегистрировать не успел. Потом он ее вроде бы отыскал, но дело затянулось, судейским казалось, что купчая подделана. Правда, никто больше на имение не претендовал, потому они все же сошлись, чтобы купчую признать.

– Небось, мзду достойную получили, вот и признали, – недовольно поморщилась императрица, – коли купчая сомнительна, то имение должно отойти Филиппу Новосильцеву, пусть пересмотрят. Да, а велико ли имение?

– Имение крохотное две деревеньки по пять дворов и двадцать душ мужского полу. Однако у меня еще имеется мысль, матушка. У князя Данилы Друцкого дочь Елизавета на выданье, последняя от первой жены, старших он пристроил. Девушка красавица, мачеха спит и видит, чтобы быстрей с рук ее сбыть – у самой две дочки подрастают.

– И верно! – радостно захлопала в ладоши Елизавета Петровна. – Я свахой буду, мне князь не откажет. Филипп Новосильцев хоть и не богат, но роду старинного и собой хорош, а приданое Друцкой за дочерью деньгами даст. Ах, Мавра Егоровна, всегда-то ты хорошо придумаешь!

Так Филипп Васильевич Новосильцев милостью императрицы стал владельцем крохотного имения Мелихово и мужем княжны Елизаветы Друцкой.

Со временем пережитые им несчастья стали забываться. Супруги жили дружно, жалованье Новосильцева и небольшой доход, приносимый имением, позволяли семье ни в чем себя не ограничивать. Часть суммы, выделенной Друцкими в приданое княжне, была истрачена на покупку дома на Исакиевской улице. И все было бы хорошо, если б ни Николай Устинович Новосильцев. Вскоре после покупки супругами дома он нанес им визит.

– Наше вам почтение, дорогой кузен, и вам кузиночка, желаю вам всяческих благ и испытать то счастье, каково благородным вашим поведением заслужено.

На губах Николая Устиновича при этих словах играла льстивая улыбка, но взгляд был мрачен, а тон таков, что Елизавета Даниловна затрепетала, а Филипп Васильевич растерялся. Ему, разумеется, известно было, что Мелихово перешло в его руки после изъятия у родственника, и от этого в глубине души сохранялся осадок неловкости. Однако утешала мысль, что в этом деле всего лишь восторжествовал закон, и человек, бессовестно присвоивший себе чужую собственность, а потом еще пытавшийся предъявить поддельную купчую, справедливо наказан.

– Благодарю вас, сударь, – неуверенно ответил он, – и рад, что все недоразумения между нами исчерпаны.

– Недоразумения! – лицо Николая Устиновича саркастически скривилось. – А то ты, кузен дорогой, не знал, что в девятнадцатом году после переписи крестьян и холопов твой отец моему батюшке Мелихово честь по чести продал, чтобы подати с непахотных людей избежать! И мы с матушкой двадцать лет о дворовых людях заботились и исправно подать с них взимали в казну, а теперь, оказалось, тебе в прибыль старались.

Филипп Васильевич вспыхнул – в присутствии жены ему было брошено в лицо обвинение в неблагородном поступке.

– Позвольте! Я не мог бы знать о сделке, ежели б даже она и совершилась – я родился только в двадцать первом году. Однако судьи выяснили, что сделки не было, вы присвоили чужое имущество и незаконно им пользовались.

Николай Устинович криво усмехнулся и пожал плечами.

– После смерти батюшки моего я к вам в Москве не раз заезжал. Ты тогда уже в сознание вошел, а отец твой Комерц-коллегию возглавлял. Так что ж он меня за свое имущество к ответу не призвал? И вы с отцом и братом Сашкой однажды у нас в Мелихово останавливались, что ж отец твой назад своего не потребовал? Мог бы ты понимать, что он не позволил бы ни мне, ни матушке моей ни имением, ни доходами с него пользоваться, коли не было б на то законной сделки.

– Позвольте, – сердито возразила Елизавета Даниловна, знавшая о тяжбе с имением, – почему вы нас в нечестности обвиняете, а сами купчую предъявить не смогли, фальшивый документ представили? Не муж мой, а судьи решали.

Буравя ее насмешливым взглядом, Николай Устинович поднялся.

– А вас, кузиночка, я ни в чем не обвиняю, жалею только. За грехи виноватых всегда неповинные расплачиваются.

Он ушел, а Елизавета Даниловна долго плакала, повторяя мужу:

– Боюсь я, ой, боюсь! Чует мое сердце, накличет этот человек беду на нашу голову!

Теперь, каждый раз заходя в церковь, она ставила свечку перед образом Богородицы и молила защитить семью от несчастий. Постепенно визит Николая Устиновича стал забываться, хотя полного облегчения Новосильцевы так и не ощутили. Тем не менее, жили они неплохо, между супругами царили любовь и согласие, рождались дети. Государыня Елизавета Петровна, помня о своем сватовстве, не оставляла семью Новосильцевых вниманием, и для них открыты были двери лучших домов Петербурга.

Разумеется, Филипп Васильевич понимал разницу между прежним своим состоянием при жизни отца и нынешним, но он делал все, чтобы в будущем обеспечить достойную жизнь сыновьям и дать дочерям приданое. В пятьдесят третьем он истратил оставшуюся часть денег из приданого жены на покупку у князя Голицына усадьбы в Москве, а спустя несколько лет продал ее с большой для себя выгодой.

Они с женой хотели купить две соседних с Мелиховым деревни, принадлежавшие живущей заграницей баронессе фон Гевден, но та колебалась, решая, какое из своих имений отдаст за подраставшей дочерью. В течение нескольких лет Новосильцевы состояли с баронессой в переписке. Закончилась Семилетняя война, умерла императрица Елизавета, и после переворота пришла к власти Екатерина Алексеевна, а баронесса все тянула и тянула. Наконец, в конце 1763 года, выдав замуж дочь, она написала, что согласна продать землю и назвала цену.

Новый год начался с несчастья – в январе на Исакиевской улице загорелись деревянные постройки, и огонь от них перекинулся на дом Новосильцевых. Нянька Марья успела вынести годовалых девчушек-близнецов, Филипп Васильевич, почуяв дым, бросился в комнату сыновей, трехлетнего Вани и четырнадцатилетнего Захари, а жене крикнул бежать за старшими девочками. Однако вывести дочерей Елизавета Даниловна не смогла – крыло дома, где жили барышни, пылало, из спальни неслись отчаянные крики двенадцатилетней Анны, десятилетней Аделаиды и семилетней Ирины. Потеряв голову, мать кинулась в огонь. Филипп Васильевич, выведя из дома сыновей, помочь жене не успел – рухнула крыша.

Дочери погибли, Елизавету Даниловну сумели спасти, но она сильно обгорела, и доктора полагали, что не выживет. Сидя у ее постели, Филипп Васильевич смотрел на обмотанное бинтами незнакомое тело и в полубезумье бормотал:

– Огонь, опять огонь!

В мозгу его недавний пожар смешался с воспоминанием о горящих домах в далеком остяцком селе. Возможно, безумие вновь овладело бы им, но выручила нянька Марья.

– Пора дело делать, барин, – сурово сказала она однажды, войдя в комнату, где лежала больная, – коли Господь испытание послал, так принять надо, негоже в дрему входить, когда дети малые и жена хворая.

Вопреки предсказаниям докторов Елизавета Даниловна выжила. Когда сняли бинты, она лишь однажды велела подать себе зеркало, но больше видеть свое отражение не пожелала. Спустя три месяца Филипп Васильевич Новосильцев отвез жену в Москву – остаток жизни Елизавета Даниловна решила провести в Никитском монастыре, молясь о погибших дочерях, ему же предстояло жить в миру и поднимать четверых детей, оставшихся в живых.

Вместе с домом сгорел деревянный сундук, где хранились деньги, отложенные супругами для расчета с представителем баронессы фон Гевден, и монеты на пепелище так и не отыскались. Дом на Исакиевской улице пришлось наспех отстраивать заново, а когда по осени Филипп Васильевич с детьми въехал в прежнее жилище, ему вновь нанес визит родственник Николай Устинович.

– Слышал, кузен, тебя несчастья постигли, – по-свойски развалившись в кресле, с ухмылкой сказал он, – вот ведь как случается, а? Соболезную. Не дало, стало быть, мое имение тебе счастья, не дало!

Филипп Васильевич, сидевший, опустив глаза и стиснув зубы, чтобы вытерпеть присутствие незваного посетителя, не выдержал.

– Как! – побагровев до корней волос, вскричал он. – Глумиться над бедою…. Над несчастьем…. Вы… вы не христианин, сударь!

– Еще чего, – широко осклабился родственник, – я говею и святых даров причащаюсь, а коли за грех твой предо мною тебе сторицей воздано, так то не моя вина. Я-то тебя, кузен, может, и простил бы по-христиански, да Господь не прощает.

– Вон! – задыхаясь, прохрипел Филипп Васильевич. – Убирайтесь, все из-за вас! Судом установлено, что вы документ подделали, вы низкий человек, негодяй! Вон отсюда, пока я не велел вас вышвырнуть. Вся вина за мои беды на вас, вы перед Богом отвечать будете!

После ухода гостя он еще долго бушевал, и с языка его слетали гневные фразы. Они были вызваны болью и отчаянием, поскольку Николай Устинович Новосильцев, как бы мерзко он себя ни вел, никакого отношения к бедам его семьи не имел, однако с тех пор так уж у него повелось – вину за все несчастья возлагать на неприятного родственника. Со временем Захари, подыгрывая отцу, начал повторять в обществе его слова, принимая при этом таинственный вид. После этого обычно собеседники-мужчины начинали предполагать, что за Николаем Устиновичем числятся еще более позорные тайные преступления, дамы же приписывали ему способность наводить порчу.