Читать книгу Шкатулка княгини Вадбольской - Галина Тер-Микаэлян - Страница 6

В молчании проехав Адмиралтейский луг, молодые люди слегка придержали коней на Петровской площади у бревенчатого постамента будущего памятника Петру Первому, вокруг которого, слегка поеживаясь от начавшего моросить мелкого дождя, прохаживался молоденький солдат.

– Что ты здесь ходишь? – спросил князь. – Охраняешь что?

– Бревна, ваше благородие, – пояснил солдатик, – народ ушлый, вмиг растащат.

– Поедем уже, Пьер, – нетерпеливо заметил Захари, – к Рубло не успеем.

От площади Петр направил было коня в сторону Галерной набережной, но Захари с легким смущением в голосе его окликнул:

– Повернем здесь.

Он свернул на узкую и темную Исакиевскую улицу, берущую начало от старой Исакиевской церкви, и удивленный князь последовал за ним. Фонари не горели, потому что с тех пор, как старую церковь разрушили, народу здесь ходило немного, и улица «знатной» не считалась. Вдали маячило тусклым светом крыльцо одного из домов, но столь слабым, что дороги было не видать, лишь слышно, как под лошадиными копытами хлюпает осенняя грязь.

– Разве нельзя было проехать дворами с набережной? – придерживая коня и недовольно оглядываясь, спросил Петр.

– Нет, – буркнул Захари, – от набережной дом теперь фасадом отгорожен.

Действительно, дом Новосильцевых, как и многие другие, был отгорожен от Галерной набережной фальшивым фасадом. Нынешняя императрица Екатерина Алексеевна, заботясь о внешнем виде Петербурга, разрешала строить вдоль берега Невы только двухэтажные каменные особняки; владельцам старых деревянных домов надлежало их снести и возвести новые, а тем, у кого не было на это средств, – скрыть за красивыми фальшивыми фасадами, сооруженными за казенный счет. Филиппу Васильевичу Новосильцеву также пришлось прибегнуть к помощи казны – ему пришлось влезть в долги, чтобы хоть как-то отстроить дом после пожара, а уж о перестройке и речи быть не могло.

– Далеко ли еще? – следуя за приятелем по Исакиевской улице, начал было Петр, но они уже добрались до того самого единственного освещенного крыльца и остановились. Из дверей выскочил паренек лет десяти и взял у них поводья.

Как раз в это время Филипп Васильевич, запершись в своем кабинете, ломал голову над тем, как совместить доходы с расходами. Непредвиденные траты постоянно путали все его планы – недавно Леночка болела корью, нужно было доктору за визит платить, весной Захари проиграл в карты, пришлось отдать все, что было отложено за полгода. Потом сын, правда, плакал и клялся памятью покойной матери, что больше карт в руки не возьмет, но кто знает….

Взяв в руки карандаш, Филипп Васильевич придвинул к себе заветную тетрадку с записями и начал подсчитывать. Доход с имения опять целиком уйдет за долги. Да и какой там доход – пять дворов, а душ мужского полу после нынешней эпидемии холеры осталось не больше дюжины. Двое из них, лакей Фрол и казачок Васька, здесь, в Петербурге, господам прислуживают. К счастью, расторопные, только на них дом и держится – Фрол всегда уток к обеду настреляет и рыбу наловит, Васька на лугу у Адмиралтейства сена для коня Захари накосит и яблок наберет. Из баб в доме живут нянька Марья, жена Фрола, и ее дочь Фрося, веселая и шустрая девчушка. Тоже сноровисты – Марья огород на заднем дворе развела, в обед всегда овощи на столе, обе с Фросей готовить, и шить мастерицы, вышитые полотенца в деревне на яйца и молоко меняют, а из молока и сметану, и масло сами собьют, все расходов меньше. Хотя от них, от расходов, все равно никуда не денешься. Хлеб, чай, сахар, свечи – все дорого. А уж дрова!

Тяжело вздохнув, Филипп Васильевич понял, что отложить ничего на черный день не удастся – нужно заплатить приходящей к девочкам учительнице французского, без французского барышням никуда, и Захари на пошив костюма пятьдесят рублей просил. Дал, что остается? Неужто же его сыну хуже приятелей выглядеть, Новосильцевы – древний и благородный род! Слава Богу, другой сын Ванечка в Морском корпусе на казенный счет, спасибо Ивану Ивановичу Бецкому – посоветовал. Он же взялся лично передать императрице ходатайство Новосильцева о дочерях и старшем сыне – определить Вареньку и Леночку в Воспитательное общество при Воскресенском девичьем Смольном монастыре, а старшего сына отправить на казенный счет обучаться в Страсбург.

Неожиданно Филиппу Васильевичу стало тоскливо – лестно, конечно, что девочки станут обучаться в Воспитательном обществе вместе с дочерьми знатнейших русских фамилий, но ведь им едва исполнилось шесть! Теперь он оторвет их от себя, а увидит вновь лишь взрослыми барышнями – введенная Бецким система образования молодых дворян и дворянок требует от родителей отдавать малых детей в руки воспитателей, и, пока чада их не войдут в сознательный возраст, не оказывать на них влияния, дабы не передать своих пороков и слабостей. Вот и Ванечку пришлось в пять лет отдать в чужие руки.

«Хорошо тебе, Елизавета Даниловна, ты удалилась от мира, а мне всю боль о наших детях оставила, – мысленно упрекнул он жену, но тут же сам себя одернул: – Совестно мне должно быть, Лиза в монастыре молится за усопших детей наших, неужто ее ноша легче моей?»

Предаваясь столь невеселым размышлениям, Филипп Васильевич не услышал, как в кабинет постучал лакей Фрол и, бесцеремонно распахнув дверь, гаркнул во всю мощь своих легких:

– Барин, там молодой барин с гостем явились, просили вас пожаловать!

– С каким гостем? – оторвавшись от своих размышлений, недовольно проговорил надворный советник.

– С их сиятельством князем Вадбольским, – отчеканил Фрол.

– Ах ты, господи, – засуетился Филипп Васильевич, – подай-ка мне, Фролка, мундир. И рубашку чистую дай.

Он терпеть не мог принимать гостей по причине убогости мебели в гостиной, свидетельствующей о крайней бедности хозяина. К тому же, гостей нужно угощать, и хоть недостатка в съестном благодаря слугам в доме нет, но вся еда простая, крестьянская. Однако мундир надворного советника всегда начищен и наглажен. Оглядев себя в зеркале, Филипп Васильевич бросил вопросительный взгляд на Фрола. Тот тоже осмотрел барина со всех сторон и одобрительно крякнул:

– Все чинно, барин.

Спустя пять минут, заставив свое лицо принять счастливое выражение, Филипп Васильевич вошел в гостиную. Пожимая гостю руку и радостно улыбаясь, он говорил:

– Ах, ваше сиятельство, какой приятный сюрприз! Давно желал познакомиться с вами, сын мой столько о вас рассказывал! Садитесь же, голубчик, садитесь! Надеюсь, вы нынче у нас отобедаете.

– Благодарю вас, ваше высокоблагородие, – осторожно опустившись в старое кресло, смущенно ответил князь, – но мы собирались отобедать у Рафло.

Новосильцев не стал настаивать. Они немного поговорили, и Петр искоса взглянул на приятеля – не пора ли прощаться. Однако Захари с улыбкой воскликнул:

– Ах, Пьер, ты ведь еще не знаком с моими сестрами!

Марья привела девочек, и Захари представил сестер князю. Малышки были очаровательны. Белокурая и черноглазая, с точеным личиком Варенька уже теперь обещала стать красавицей. Застенчивая и молчаливая Леночка походила на сестру, но глаза имела голубые, а черты лица более мягкие. На коротко остриженной после кори головке ее был надет чепчик, и это отчего-то тронуло Петра до глубины души. Однако Варенька, очевидно привыкшая ко всеобщему вниманию, не позволила гостю долго разглядывать сестру.

– Bonjour, monsieur, – присев перед ним в глубоком реверансе, сказала она, – comment allez-vous? (Здравствуйте, месье, как поживаете?)

– Ça gaze! (Все в ажуре), – автоматически отвечал князь любимой фразой мусье Роже, и Захари усмехнулся, а Варенька засмеялась и захлопала в ладоши:

– Ах, какое прелестное выражение! Наша учительница мадам Варлей нам такого никогда не говорила, правда Леночка?

Леночка улыбнулась, глядя на князя ласково и открыто, а Петр смутился – за время своего пребывания в столице он уже успел понять, что его французский не всегда соответствует принятым в высшем обществе канонам.

– Дитя мое, – недовольно сказал Варе отец, заметив его смущение, – думаю, вам с сестрой теперь лучше пойти к себе и заняться экзерсисами, что задала мадам Варлей.

Послушная Леночка уже поднялась было, но Варя, потянув сестру за руку, заставила ее вновь опуститься на софу.

– Мы уже написали все экзерсисы, папенька.

Неожиданно Захари громко рассмеялся.

– И какой же вы рукой писали, мадумуазель?

Варенька вспыхнула, черные глаза ее гневно сверкнули.

– Ты нарочно дразнишь меня, Захари, ты знаешь, что я пишу правой рукой!

– Ой ли?

– Варенька писала правой рукой, – робко вступилась за сестру Леночка.

Филипп Васильевич с укором взглянул на сына – леворукость Вари была тщательно скрываемой семейной тайной. Из-за этого девочку с малых лет ругали, и иногда на целый день привязывали левую руку к поясу, чтобы она не делала ею то, что должна была делать правой.

Учительница заставляла Варю часами выписывать буквы, отец ставил «в угол», случись ей по ошибке потянуться за столом к ложке левой рукой, а нянюшка Марья внимательно наблюдала, чтобы, вышивая, она «правильно» держала иголку. Марья одна не ругала Варю, и если с девочкой вдруг случался «огрех», она крестила ее и вслух читала «Отче наш», искренне полагая, что леворукость барышни от лукавого. Однако пуще всего Варя боялась позора – и отец, и учительница, и Марья постоянно внушали ей, что «леворукую» барышню никогда не примут в Воспитательное общество, а при дворе засмеют, и государыня велит прогнать ее вон.

Варя мучилась, злилась, но характер у нее был упрямый. Ненавидя всех, она заставила себя переучиться, хотя иногда втайне срывалась и, левой рукой исписав лист бумаги злыми словами – крупным почерком с наклоном влево, – показывала его Леночке. Та никому об этом не рассказывала, она искренне жалела сестру, хотя не понимала, ради чего Варя так страдает – ведь делать что-либо правой рукой гораздо удобней. Потом, отобрав у Лены лист, Варя рвала его на мелкие кусочки и швыряла в камин. Огромные черные глаза ее мстительно следили, как огонь пожирает обрывки, и ей казалось, что вместе с бумагой превращается в пепел ее «позорная» тайна.

Филипп Васильевич, сам стыдившийся леворукости дочери, не рассказывал и не писал о ее «недостатке» ни друзьям, ни близким родственникам – даже родная сестра его жены княжна Дарья Даниловна Друцкая, живущая в Москве, ничего не знала. Поэтому он совершенно растерялся оттого, что сын при постороннем, пусть даже хорошем друге, об этом заговорил. Захари же продолжал шутить, теперь уже обращаясь к князю:

– Помнишь, Пьер, того полового, который прежде прислуживал нам, когда мы с тобой обедали у Руфло? – спросил он. – Так после его выгнали – узнали, что леворук, побоялись держать. Говорят, все леворукие общаются с дьяволом.

Не успел Петр ему ответить, как губы Вареньки тронула легкая улыбка, слишком умная для шестилетней девочки.

– Вы знаете, князь, – с вдохновенным видом сказала она князю, – наш Захари прежде был леворук, его каждый день обмывали святой водой, и отец Игнатий читал над ним молитву. Брат выздоровел, но иногда дьявол пытается к нему подобраться, особенно за обедом. Если вы у Руфло заметите, что брат берет ложку левой рукой, немедленно сотворите крестное знамение.

Петр рассмеялся, но тут же умолк, заметив, что наступило странное молчание – Захари и его отец, открыв рты, молча смотрели на девочку, не понимая, как вдруг она сообразила такое придумать. Леночка тяжело вздохнула.

– Это неправда, князь, – тихо сказала она, избегая гневного взгляда сестры, – Варенька любит придумывать разные истории. Захари никогда не был леворуким.

– Я ей за такие истории уши оборву! – немного оправившись, пригрозил Захари.

– А если бы ты и был леворукий, то что тут такого? – весело возразил Петр. – У нас в имении кузнец леворукий, так никто лучше него коня не подкует, а он и к причастию ходит, и посты соблюдает. Тула, вон, рядом, так там, сказывали, один леворукий даже блоху подковал. Нет, все это вздор про леворуких, они такие же люди, как и все.

После его слов атмосфера немного разрядилась, Филипп Васильевич с облегчением вздохнул, а из глаз Вареньки исчезли мстительные огоньки.

– А мне можно пойти с вами к Руфло, князь? – весело болтая ногами, спросила она.

Филипп Васильевич возмутился:

– Как тебе не совестно, Варя!

– Отчего же? – она капризно свела бровки. – Разве к Руфло дамы не ходят?

– Когда вы подрастете, Варвара Филипповна, я приглашу вас и вашу сестрицу Елену Филипповну куда-нибудь в более интересное место, – с улыбкой пообещал Петр, невольно любуясь этим прелестным созданием, которое в силу своего юного возраста еще не замечало, как он полагал, его некрасивости.

– Я знаю, на бал! – Варенька захлопала в ладоши и вдруг, став серьезной, деловито поинтересовалась: – А вы очень богаты, князь? Если да, то я буду с вами танцевать, хотя вы и очень некрасивы.

Петр растерялся, Захари фыркнул, а Филипп Васильевич гневно сказал:

– Мадемуазель, вы ведете себя неприлично для барышни, я не хочу вас здесь больше видеть. Идите теперь к себе, до обеда никуда не выходите и читайте «Отче наш». И ты тоже иди с сестрой, дитя мое, – повернулся он к Леночке, и лицо его сразу смягчилось, – только поцелуй меня перед уходом.

Безмолвно вскинув голову, Варенька поднялась, сделала князю реверанс и походкой придворной дамы направилась к двери. Леночка поцеловала отца, а потом неожиданно подошла к Петру и, обняв его за шею, тоже горячо поцеловала в щеку.

– Прощайте, князь, я вас люблю, – важно сказала она и убежала.

Растерянно глядя вслед девочкам, Петр чувствовал, что щеки его пылают. Захари хохотал во все горло.

– Не будь моим сестрам только шесть, Пьер, я заставил бы тебя жениться на одной из них, ей Богу!

– Простите, Христа ради, Петр Сергеевич, – кротко сказал Филипп Васильевич, – мои дочери растут без матери, а сам я не имею возможности дать им должного воспитания.

– Помилуйте, – с нарочитым безразличием возразил Петр, – мне совершенно нечего прощать, ваши дочери прелестны, как все дети. Однако нам, наверное, пора, – он хотел встать, но Захари его остановил:

– Куда торопиться, Пьер? Посидим еще немного. А не хочешь ли все-таки у нас отобедать?

Филипп Васильевич бросил на сына недоумевающий взгляд, но долг хозяина повелевал ему присоединиться к приглашению.

– И вправду, Петр Сергеевич, отобедали бы все-таки, а?

Князю было неловко, он видел растерянность на лице Новосильцева-старшего, но Захари, не глядя на отца, весело продолжал:

– Папенька обожает гостей, совершенно не выносит, когда не с кем поговорить, а уж о тебе, как узнал, что мы дружны, постоянно спрашивал. Посиди хоть еще чуть-чуть, куда нам торопиться?

– Я бы с удовольствием, – пробормотал Петр, – и ежели бы мы не сговорились пообедать у Руфло…. Но, конечно, еще можно….

Филипп Васильевич, поняв его смущение, поспешил сгладить неловкость, чтобы не выглядеть негостеприимным.

– Ах, князь, – ласково сказал он, – сын мой верно говорит, куда спешить? Вы не стесняйтесь, очень приятно было с вами познакомиться, вижу, вы человек душою благородный, поведение ваше выше всех похвал. Сын мой, вижу, вас любит и глубоко уважает, поэтому позвольте считать вас не только его приятелем, но и другом всей нашей семьи.

Кроткая речь его тронула Петра.

– Благодарю вас за доброе мнение обо мне, ваше высокоблагородие, – просто ответил он, – вы и вся ваша семья всегда найдет во мне самого искреннего друга.

– Папенька всегда был недоволен моими друзьями, но теперь мне есть с кого брать благодатный пример, – лицо и тон Захари были непривычно серьезны, – правда, папенька?

– Разумеется, – кивнул его отец, удивленный и обрадованный неожиданной рассудительностью сына, – есть у тебя легкомысленные приятели, такие, как Лобановы-Ростовские, которые постоянно тебя втягивают в безрассудства, свойственные молодости. Я же желал бы, чтобы ты больше внимания уделял изучению наук.

С неожиданной горячностью Захари заспорил:

– Вам, папенька, непременно хочется видеть меня книжником, а вот я предпочел бы военную службу, – лицо его приняло наивно-обиженное выражение, – ведь и великий государь Петр Алексеевич ставил военную службу выше статской.

Явно было, что для отца с сыном эта тема является вечным яблоком раздора, и у Петра вдруг мелькнула нелепая мысль: Захари поначалу задержал в гостиной сестер, а потом затеял старинный спор с отцом нарочно, чтобы потянуть время. Только зачем? Им давно уже пора было сидеть у Руфло.

Между тем Филипп Васильевич, как и следовало предвидеть, на слова сына отреагировал мгновенной вспышкой гнева:

– Сто раз тебе говорил: иди в полк рядовым, но тебе ведь непременно надобно гвардейцем! Нет у меня средств содержать тебя в гвардии! Поэтому….

Договорить он не успел – послышались голоса, и с треском отворилась дверь, явив присутствующим невысокого коренастого человек в форме секунд-майора. На испитом лице его живописно выделялся красный нос, составлявший резкий контраст с ухоженными седыми усиками, он шагал с видом победителя, а бежавший следом лакей Фрол плаксиво причитал:

– Я не виноват, барин! Я говорил их высокоблагородию, что их высокоблагородие допускать не велено, а их высокоблагородие….

– Ладно, убирайся, – скрипнув зубами, буркнул лакею Филипп Васильевич.

Секунд-майор, не дожидаясь приглашения и не обменявшись ни с кем рукопожатиями, бесцеремонно опустился в жалобно скрипнувшее кресло. Филипп Васильевич побагровел, а Захари, первым оправившийся от удивления, расхохотался.

– Как поживает ваша дражайшая супруга Марья Сергеевна, дядюшка? Как здоровье моих кузенов?

Майор буркнул что-то невнятное. Филипп Васильевич, не вставая, выпрямился и с высокомерной важностью произнес:

– Прошу простить, сударь, теперь у нас в гостях его сиятельство князь Вадбольский, и мы не можем уделить вам времени.

При этих словах хозяина Петр собрался было подняться и откланяться, чтобы не мешать родственникам, но Захари схватил его за руку и почти насильно удержал на месте.

– Сиди, Пьер, дядюшка уже уходит, правда, дядюшка? Только не забудьте, дядюшка, передать привет вашей супруге Марье Сергеевне и моим дражайшим кузенам.

Пришедший скрипнул зубами в его сторону, потом, словно только теперь заметив князя, повернулся к нему и, чуть привстав с места, неожиданно вежливо представился:

– Николай Устинович Новосильцев к вашим услугам, ваше сиятельство. Прошу простить, что не сразу заметил вас, взволнован был встречей с родней.

Так вот, каков был из себя Николай Устинович Новосильцев! Ошеломленный Петр задержался с ответом, и вместо него торопливо заговорил Филипп Васильевич:

– Возможно, вы забыли, сударь, что я просил вас никогда не переступать порог этого дома. Ежели вы сию минуту не изволите уйти….

Его прервал грубый смех гостя.

– Ах, кузен, кузен, я ничего не забываю, это ты совесть позабыл. Но только я к тебе теперь не за воспоминаниями пришел, а по делу, – майор сунул руку за пазуху и извлек оттуда слегка помятую бумагу, – вот тебе, кузен, вексель на сто рублей, сыном твоим подписанный. Срок давно истек, заплати, и я тут же уйду.

Он помахал векселем перед носом Филиппа Васильевича, который, едва глянув на бумагу, побагровел и перевел взгляд на Захари. Тот тоже бросил взгляд на вексель и смущенно похлопал глазами.

– Прошу тебя объяснить, Захари, что все это значит, – сурово проговорил отец.

– Да тут все просто, – вместо Захари снисходительно пояснил секунд-майор и вновь сунул бумагу во внутренний карман, – скоро Строганов бал дает, так сынок твой, чтобы всех переплюнуть, костюм вздумал пошить у Линдемана, а тот известно, сколько берет. Денег у Захарки твоего нет, вот он вексель и выписал.

– Я тебя еще раз спрашиваю, Захари, что это значит?! – гневно повторил Филипп Васильевич, как бы игнорируя объяснения секунд-майора. – Я дал тебе пятьдесят рублей на пошив костюма!

Секунд-майор подмигнул и ухмыльнулся.

– Ты, кузен, все ж лучше меня послушай. Сынку твоему пятидесяти рублей не хватило, вот он и выдал вексель еще на сто. Срок по векселю неделю назад истек, и Линдеман Захарке твоему напомнил, а тот явился к нему вместе с приятелем своим, этим юнцом беспутным Сашкой Лобановым-Ростовским, оба хмельные, Сашка сразу разорался: я, мол, из Рюриковичей, на Руси мой род поперек царского по знатности стоит, как ты смеешь друга моего утеснять? Шпагой проткнуть пригрозил. Сашка-то постоянно кричит, что в нем и братьях его кровь Рюриковичей проявилась, оттого и скулы у них широкие. А то люди не ведают, что матушка их Екатерина Александровна еще до того, как за Лобанова-Ростовского выйти, с калмыком начала сожительствовать!

– Не сметь! – вяло запротестовал Новосильцев-старший и несильно стукнул кулаком по подлокотнику кресла. – Не сметь оскорблять благородную даму!

– Да ты, кузен, кресло-то не ломай, я ведь не о даме, а про то, что Линденман в Петербурге еще человек новый, он перед Лобановым оробел и решил держаться от греха подальше. Долг требовать до поры до времени не стал, но вексель при себе носил и всем жаловался. А на днях он мне в карты проигрался, ставить больше нечего, так он вексель предложил. Я и взял, по-родственному. Так что теперь за твоим сыном сто рублей долгу мне числится.

– Хорошо, я уплачу, – угрюмо буркнул Филипп Васильевич, отвернувшись от понуро молчавшего Захари, – только теперь у меня денег нет, зайдите через две недели.

– Да как же денег нет? – в голосе секунд-майора зазвучали издевательские нотки, – а имение, что ты у меня оттяпал? Я ведь вексель-то взял, чтобы по-родственному дело разрешить, а коли нет, так нам с тобой не привыкать по судам ходить.

Он явно наслаждался смятением родственника. Все же Филипп Васильевич сумел с собой совладать и с достоинством повторить:

– Сто рублей будут вам уплачены, сударь, но теперь у меня денег нет, зайдите через две недели.

– Э, нет! – майор хитро сощурился и помотал головой. – Срок истек, плати нынче же.

Филипп Васильевич побледнел и внезапно, со стоном схватившись за сердце, откинулся на спинку кресла. Захари со слезами на глазах упал перед отцом на колени и обнял его ноги.

– Папенька, что с вами, папенька? Папенька, простите, ради Бога, я… я все сделаю, только не умирайте, папенька! Клянусь, я больше никогда… никогда…. Папенька! Не умирайте, папенька, что будет со мной, братом моим и малолетними сестрами!

Петр торопливо поднялся и подошел к секунд-майору, который с холодной усмешкой взирал на рыдавшего Захари.

– Милостивый государь, – сказал он, – имя мое вы знаете. Убедительно прошу вас повременить до завтра. Если вы в это же время явитесь с векселем ко мне домой на Литейную улицу, вам будет немедленно уплачено, а теперь, ежели в сердце вашем осталась хоть капля христианского милосердия, удалитесь, прошу вас.

Наглая усмешка на лице секунд-майора неожиданно сменилась добродушным выражением, и он поднялся.

– Ну что ж, ваше сиятельство, вам я доверяю. Почту за честь явиться к вам завтра в этот же час. Мое почтение.

Едва за ним закрылась дверь, как Захари, оставив отца, бросился князю на шею и горячо его обнял.

– Пьер, друг мой, спасибо! Я верну, поверь.

– Вы наш спаситель, Петр Сергеевич, – поднимая голову, еле слышно проговорил надворный советник, – да-да, спаситель. Этот человек нас бы не пощадил. Разумеется, как только представится возможность, я…. – он повернул голову, и его рассерженный взгляд уперся в сына.

– Простите, папенька, – небрежно сказал Захари уже совершенно иным тоном, нежели минуту назад, когда молил отца не умирать.

Решив, что отцу с сыном теперь нужно выяснить отношения, князь в очередной раз собрался уходить, но тут его начали уговаривать остаться обедать с такой искренней горячностью, что невозможно было отказаться. Филипп Васильевич, боясь, как бы секунд-майор не вздумал воротиться, шепотом спросил у лакея:

– Совсем ушел майор, Фролка?

– Ушли, барин, – успокоил его Фрол, – надели ихнюю шинель, взяли зонт и пошли. Я за ними запирал, видел, как они спустились с крыльца, открыли зонт и пошли налево. Еще оглянулись и кулаком мне погрозили – приметили, как я за ними смотрю. Осерчали, небось.

Секунд-майор и вправду заметил, как Фрол выглядывает из-за двери ему вслед, но это его не рассердило, а позабавило. Пока он шагал к Петровской площади, настроение у него было прекрасное и испортилось лишь у поворота, где его обдал брызгами проезжавший мимо экипаж. Когда же за окном кареты секунд-майор различил белеющее лицо личного секретаря императрицы российской Бецкого, ему стало и вовсе тошно:

«К Филиппу меня обобравшему, по-царски катит, а я тут по грязи бреду»

Сплюнув, он громко выкрикнул вслед экипажу злобное ругательство, присовокупил к нему пожелание всяческих бед пассажиру и после этого, мгновенно ощутив облегчение, поплелся дальше. Сидевший в карете Иван Иванович Бецкой криков секунд-майора не услышал, поскольку наполовину дремал, наполовину перебирал в памяти события минувшего дня. Он сильно устал, и сам понимал, что в шестьдесят пять лет нельзя брать на себя столько дел, но кто выполнит, если не он?

Важней всего, конечно, Гром-камень – эту огромную глыбу для постамента памятника государю Петру Алексеевичу тащат к Финскому заливу из деревни Лахта под Петербургом уже почти год, шутка ли – чугунные колеса тяжестью своей в лепешку давит. Зато постамент будет монолитный, а не из отдельных блоков, как первоначально предполагал Фальконе – скульптор даже не надеялся, что в России удастся отыскать подобную махину. Ладно, главное, к берегу доставить, а по воде до Петербурга будет проще, мастер Корчебников уже сооружает специальный корабль. Нынче он пришел жаловаться, на нехватку средств для закупки материалов, пришлось выделить – корабль должен быть готов к тому времени, как Гром-камень доставят к берегу.

В дремоте своей Бецкой довольно улыбнулся, но тут же кольнуло огорчение – вспомнил, как отправился доложить государыне о дополнительных расходах и тогда же представил ей два прошения от надворного советника Новосильцева, которые, не доверяя канцелярии, решил передать сам. В одном из них Новосильцев просил дозволить его сыну Захару Новосильцеву завершить образование в университете заграницей за казенный счет, во втором – предоставить дочерям место в Воспитательном обществе благородных девиц при Смольном монастыре.

– Это который Новосильцев, – чуть сморщив лоб, спросила Екатерина Алексеевна, демонстрируя хорошую память, – жена которого в шестьдесят четвертом на пожаре обгорела и в монастырь удалилась?

– Он, – коротко кивнул Бецкой.

– Кажется, когда доктор Димсдейл приезжал в Россию, чтобы привить оспу мне и наследнику престола, Новосильцев был одним из тех, кто последовал нашему примеру?

– Да, – подтвердил Иван Иванович, – он сам пожелал привить оспу своим детям. В сороковых его первая жена погибла в Сибири во время эпидемии оспы, и он тяжело это пережил.

Екатерина Алексеевна вновь взглянула на одну из бумаг.

– Новосильцев указывает в прошении, что не имеет средств отправить сына заграницу для завершения образования, поскольку в царствование государыни Елизаветы Петровны был без всякой вины лишен отцовского наследства и принесенных женой, девицей Бирон, вотчин.

– Отец его, мой крестный, умирая, счел сына погибшим. Вотчины девицы Бирон были конфискованы и пожалованы затем графу Румянцеву. Филипп Новосильцев, вернувшись из ссылки, оказался практически нищим. Поэтому я и хлопочу о его детях, ваше величество.

– Помню, несколько лет назад его младший сын был определен в Морской корпус, а старший, этот самый Захар, определен в гимназию при Академии. Ты тогда оплатил его обучение из своих средств. Так как молодой Новосильцев, преуспел в науках?

– Курс прошел, – глядя в сторону, сухо ответил Иван Иванович, – изначально предполагалось, что по окончании гимназии он завершит образование в университете, но теперь после смерти Михайлы Ломоносова университет упразднен к огорчению многих русских умов.

Екатерина Алексеевна внимательно посмотрела на своего секретаря – мысли его всегда были для нее открытой книгой.

– Слухи до меня доходили, – мягко сказала она, выказывая много большую осведомленность, нежели вначале старалась представить, – будто юный Захар Новосильцев к трудам не склонен и пристрастен к роскоши, не соответствующей его возможностям. Замечен также в неприглядных поступках и, слышала я, с пренебрежением о тебе отзывался, хотя образованием своим тебе обязан.

– Мне до того дела нет, – хмуро возразил Бецкой, – не ради него самого прошу, а в память о дорогом мне человеке. Стипендию же сам готов ему платить.

Императрица покачала головой.

– Посуди, Иван Иванович, молодой Новосильцев, проведя несколько лет в гимназии, не имеет ничего, кроме нареканий. А теперь взгляни на малоросса Нестора Максимовича и сравни: тот имеет блестящие рекомендации из медицинской школы при Академии, оттого ему выделена стирендия из фонда княгини Кантемир для изучения медицины в Страсбурге. Так хорошо ли будет бездарному молодому человеку получить субсидии наравне с самыми одаренными и трудолюбивыми сынами России?

Иван Иванович отвел глаза и тяжело вздохнул – отказ императрицы был справедлив.

– А что же о дочерях Новосильцева, ваше величество? – спросил он. – Я готов содержать этих девочек в Воспитательном обществе на свои средства.

– Решаю я это прошение удовлетворить, определить дочерей Новосильцева в Воспитательное общество благородных девиц при Смольном на казенный счет. Пусть отец отошлет их нынче же, поскольку им уже исполнилось шесть. О старшем сыне Захаре Новосильцеву в прошении отказать. Пусть послужит отечеству в армии или на статской службе, это принесет ему больше пользы. Скажи, разве неверны мои суждения, отец?

Подняв покрасневшие от усталости глаза, Бецкой встретился взглядом с императрицей и вздохнул.

– Ты права, дитя мое, – ответил он, употребив обращение к государыне российской, которое позволял себе, лишь будучи с ней наедине.