Читать книгу Секретный дьяк - Геннадий Прашкевич - Страница 15

И появилась в жизни Ивана тайна.

Ветра вой, стужа в ночи, Санкт-Петербурх занесен снегом, ветром просвистан, отпет воем собак, а в доме соломенной вдовы тепло, в свете свечей изразцы печные мерцают, как сахарные, в печи угольки потрескивают. Может, к гостю…

Впрочем, откуда бы поздний гость?

Соломенная вдова Саплина, уютно укутав ноги в меховую полость, рассеянно слушала чтение Ивана. Письмо маиору давно было сочинено и отдано думному дьяку, он о нем больше не говорил. Оставалось ждать, что и делала терпеливая вдова, рассеянно прислушиваясь к легкому всхрапыванию девки Нюшки, подремывающей за тонкой перегородкой – вдруг что понадобится барыне?

– «Изобильно в том Сибирском царстве зверей всяких. Соболи дорогие, лисицы черные, красные и иного зверья бесчисленно…»

Читал Иван вдумчиво.

– «И в том же Сибирском царстве люди разноязычии. Первые – татары, потом вогуличи, остяки, самоядь всякая, лопане, тунгусы, киргизы, колмаки, якуты, мундуки, шиляги, гаритили, имбаты, зеншаки, сымцы, аринцы, моторцы, точинцы, саянцы, чаландасцы, камасирцы…»

– И иных много, – сокращал чтение Иван.

– Ты придумываешь, – корила, дивясь, вдова. – Какие имбаты? Вслух произнести стыдно. Какие сымцы? Зачем так не по-людски?

Задумывалась:

– Татар, тех знаю. И слышала, сколько сгибло татар, когда каналы вели! Государь велел в срок сделать все тяжелые работы, их и сделали в срок. Татары, они ведь жилистые. Все что-то лопочут, вроде как сердятся, но грузы таскали как лошади.

Вдова непонятно вздохнула.

– «Сии же люди, – как бы объяснял Иван, – хоть и подобны образом человеку, но нравом и житием больше звери, ибо не имут никаких законов. А кланяются каменьям, кланяются медведям или деревьям, а то так и птицам. Сотворят из дерева птицу или зверя, вот им и кланяются…»

Вдова мелко крестила грешный рот, прислушивалась к Ивану и к вою ветра за ставнями. Представляла: такая, значит, страшная Сибирь. Пугалась: на самом деле, наверное, еще страшнее. В Санкт-Петербурхе изразцовые печи, свои людишки; тут рядом Иван-голубчик; где-то вдали колотушка сторожа, а в страшной Сибири – только ледяная пустыня, пурга, волки. Это как же, думала, выжить неукротимому маиору в таких условиях?

– «Имеет еще Сибирское царство реки великие и езера. В тех реках и езерах – рыб множество. Например, обретается в том царстве зверь, нареченный мамант, а по татарскому языку – кытр. Зело велик. Сего зверя не встречают почти, обретают только его кости на брегах речных. Сам видел голову младаго маманта весом на десять пуд. Рыло как у свиньи, над устами бивни долгие, а зубов ровно восемь. И рог на главе…»

– Свят! Свят! – крестилась вдова. – А коли маиор встретит такого?

Даже Нюшка во сне за стеной стихала от таких ужасных предположений.

– «В том же царстве Сибирском птиц много. Есть такие, у коих ноги подобны журавлиным, даже длиннее, а перья на телах алые, а в хвостах черные, а клюв вовсе черен, питаются всякой рыбой. На самом конце ног – лапы, как гусиные. Коль голову поднимет, так выше высокого человека…»

– Вот ясно вижу маиора среди таких алых птиц, – опечаленно вздыхала вдова. – Вот вижу маиора среди белых снегов. Мыслимое ли дело, выжить в таком краю? То зверь, то птица, то плохой человек, имбат или сымец! – И неожиданно с острым интересом, прижав руки к груди, с глазами вспыхнувшими спрашивала: – Добрался ли дорогой маиор до той большой горы серебра? Хранит ли гору?

Иван кивал: конечно, добрался.

Неукротим маиор. Никто ни кусочка не отщипнет от той горы.

Так кивал, а сам видел другое. Не зверя маманта, который по-татарски кытр и с рылом как у свиньи; не птиц ростом с высокого человека, с ногами, на которых лапы, как гусиные; даже не рыб разных; даже не дикующих; а видел совсем другую страну, открывшуюся ему нежданно-негаданно с помощью случайного казачьего десятника, так нелепо затеявшего дерзкую драку в австерии, куда с собой никакие вещи носить и не надобно.

Собственно, бумаг в кожаном мешке оказалось мало: челобитная, написанная уверенным быстрым почерком, рукой человека, явно привыкшего к письму, и чертеж вида маппы, учиненный весьма умело.

В первый раз заглянув в мешок Иван сгоряча хотел все сжечь – после встречи с думным дьяком Матвеевым померанцевая все еще кружила голову. Потом совсем испугался: а вдруг сыщется казачий десятник? Вдруг он дал показания под пыткой, и в свою очередь ищут теперь его, Ивана?

Пытался припомнить того десятника.

Вроде щеки обветрены. И кафтан простой. Человек с носом-рулем срезал с того кафтана медные пуговки. Будто приехал десятник в Санкт-Петербурх жаловаться. Оно и понятно, поскольку нашлась в мешке челобитная. Еще вспомнил, что будто бы говорили казаки о каком-то человеке, высаженном на остров, но это могло Ивану и привидеться. А вот драка не привиделась, драка была. Дерзко махался казачий десятник сорванным со стены портретом Усатого.

Вспомнив про драку, Иван пожалел десятника.

Ну, правда, можно ли покушаться на честь государя?

Сгинет теперь на каторге несчастный десятник или пойдет строить каналы, а это даже похуже, чем сразу на плаху лечь.

Больше ни денежек, ни рухляди мяхкой в мешке не завалялось.

Иван перещупал каждую складку. Ничего. Только челобитная да чертежик-маппа, на котором чюдные острова с чюдными названиями, а поперек тех островов (у берегов самых) теснились краткие пояснения. Аккуратная работа: ни разу не капнуто на чертеж орешковыми чернилами, нигде не помято, лист свернут в трубку. Сразу видно, что маппу хранили бережно, в целости хотели доставить в Санкт-Петербурх.

А вдруг самому государю? Ведь говорил думный дьяк: нынче государь внимательно смотрит в сторону Востока, ждет, наверное, таких мапп.

Иван чуть не вынюхал тот мешок.

Получалось так, что жил некий казачий десятник.

Жил совсем простой человек, вот как он, Иван. И так жил, что выпало ему свершить необычное. В челобитной признался, что

«… в 1713 году до монашества своего посылан был за проливы против Камчатского носа для проведывания островов Апонского государства, а также землиц всяких других народов».

Да так ли уж вольно жил? – вдруг начинал сомневаться Иван. Почему – до монашества? Или посылан за проливы был вовсе не казачий десятник, на которого в кабаке крикнули государево слово? Или был все же ранее монахом, да расстрижен за какие грехи?

Дух захватывало.

Проведывание Апонского государства!

Землицы всяких других народов!

Получалось, что доходил тот десятник чуть не до самого до края земли, но почему – до монашества? На брата во Христе казачий десятник в австерии нисколько не походил. Если даже перерядился, взор не выдавал смирения, и хлебное винцо с жадностью пил. Может, специально скинул рясу, чтобы войти в кружало? Монахи тоже разные попадаются, а этот, смотри, посылан был в свое время для проведывания новых островов, Апонского государства, а также разных незнакомых землиц!

Правда, Иван тут опять напоминал себе: до монашества!

Может, подумал, в плаванье том сей нескромный монах допустил какой великий грех, а потом дал строгий обет господу?

С трепетом вчитывался.

«Следовал к островам мелкими судами, без мореходов, компасов, снастей и якорей…

На ближних островах живут самовластные иноземцы, которые уговорам нашим не поверив, сразу вступили в спор…

В воинском деле они жестоки, имеют сабли, копья, луки со стрелами…

Милостью Господа Бога и счастьем Его Императорского Величества тех немирных иноземцев мы погромили, взяв за обиды платья шелковые, и дабинные, и кропивные, и всякое золото…»

А мешок пуст, усмехнулся Иван.

«И полонили одного иноземца по имени Иттаная с далекого острова Итурты…»

Иттаная! Имена-то какие нечеловеческие!

Апонец, наверное, несмело подумал Иван, разглаживая на колене лист бумаги.

Опять же, Итурта! Вот как странно жизнь поворачивается. Ему, Ивану Крестинину, старик-шептун когда-то много чего нагадал, а вместо тех гаданий приходит в Санкт-Петербурх обыкновенный казачий десятник и впадает в драку неистовую, чтобы чужой мешок с бумагами, описывающими истинный край земли, попал в руки Ивана. Почему так? А пятидесятник, потом казачий голова Волотька Атласов, расширивший государевы земли Камчаткой, всю жизнь догадывался о пути в Апонию, даже Усатому о том говорил, но ушел в сторону Апонии не он, а какой-то неизвестный десятник, и теперь бумаги десятника попали в руки обыкновенного секретного дьяка, прозябающего в плоском Санкт-Петербурхе.

Правда, почему так?

Сладко и страшно вздрагивало сердце.

А вдруг сбудется гадание старика-шептуна, вдруг вправду дойду до края земли?

Еще раз глянул на подпись под челобитной. Имя различимо – Иван. Совсем как у него. А фамилию не разобрать. Может, Кози… Или Козы… Может, Козырь какой, кто знает?.. Нет все же длинней и с завитушками… Жалко, подумал. Такая знатная бумага должна была попасть в руки людей знающих.

Вспомнил – пагаяро! Что бы значило это? Почему так говорил казачий десятник?

Вдруг чувствовал прилив сил. Ему старик-шептун многое предсказывал. Пусть он даже самый простой дьяк, но ведь мог бы плыть через бурные перелевы, жечь костры на высоких берегах, отбиваться от дикующих, открывать новые земли. Явственно увидел вдали: накатывается на берег высокая волна, зеленая в изломе, бросается на камни, шумят долгие берега, забитые толпами немирных иноземцев…

Вот мог бы?

Покачал головой.

А волнение на море? Разве он, Иван, не загадит все судно?

Судно не кабак, а его, Ивана, случалось, укачивало и в кабаке.

А эти немирные иноземцы с кривыми луками да сабельками? Неужели он, Иван, сумел бы от них отбиться? Неужели сумел бы по живому рубить? Нет, наверное. Дрогнула бы рука. На такое способны Волотька Атласов да тот казачий десятник. А я книжки вдове читать.

Совсем затосковал.

«А какой через вышеозначенные острова путь лежит к городу Матмаю на Нифонской земле, и в какое время надо идти морем и на каких судах, и с какими запасами и оружием, и сколько для того понадобится воинских людей, о том готов самолично объявить в Якуцкой канцелярии или в Санкт-Петербурхе судьям Коллегии…»

Ох, важное знал казак!

«В прошлом 720 году вышел я из Камчатки в Якуцк, откуда сильно хотел проследовать в сибирский город Тобольск для благословения Преосвященным Архиереем построения на Камчатке новой пустыни, а также для челобитья Великому Государю о выдаче денег за положенные мною в казну соболи, лисицы и бобры на всякие церковные потребы и на пустынное строение, а также об открытом объявлении в том Тобольске о ближних от Камчатки островах, о самовольных иноземцах и о новом городе Матмае, но архимандрит Феофан в неправедной своей сердитости силой удержал меня в Якуцке, в Тобольск не пустил, самолично определил в Покровский монастырь строителем, где держал на всякой скаредной пище, почему и бью челом в опасении истинного ареста – отпустить меня из Якуцка-города на казенном коште, в чем дать мне поручную запись…»

Как не запутаться во столь многих словесах?

А под ними подпись, которую разобрать Иван никак не мог.

Имя вроде читалось ясно, но фамилия растянулась как длинный бич, витиевато, с хвостиком, далеко растянулась.

Иван даже обиделся. Шел человек по Санкт-Петербурху, нес под мышкой мешок с важным чертежиком и описанием островов Апонии, а желания его не сбылись. Хотя ведь добрался от далеких земель не в Якуцк даже и не в Тобольск, а в самую столицу российской империи!

Очень немалый путь.