Читать книгу Загадочные женщины XIX века - Ги Бретон - Страница 4

Как-то вечером на одном из праздников в Тюильри Наполеон III бродил по гостиным с очень озабоченным видом. Заинтересовавшись этим, принцесса Матильда остановила императора и спросила, что его угнетает.

– У меня ужасно болит голова, – ответил император. – А кроме того, меня преследуют три женщины.

– Как вы можете устраивать себе такую жизнь? Три женщины – это просто безумие!

Взяв кузину за руку, он указал ей на трех своих воздыхательниц:

– Видите ли, на первом этаже находится блондинка, с которой я хочу порвать. На втором меня поджидает дама, безусловно, очень красивая, но чрезвычайно надоедливая. А на третьем этаже за мной охотится еще одна блондинка, которая меня домогается и не дает проходу. Принцесса Матильда улыбнулась:

– А… как же императрица?..

Наполеон III пожал плечами:

– Императрица? Ей я был верен целых шесть месяцев после свадьбы… Но ведь мне нужно же развеяться… Я не могу жить монотонно… И потом, это позволяет мне с удовольствием возвращаться к ней…[3]

Последняя фраза, хотя и претендовала на галантность, была насквозь лживой. Ибо на самом деле Наполеон III не испытывал ни малейшего удовольствия от исполнения супружеских обязанностей со своей фригидной женой и ложился к ней в постель только по велению долга. Стелли сообщает нам, что «когда император с нафабренными усами и холодной головой приходил поработать с императрицей, он действовал прилежно, устремив взор своих голубоватых глаз в мечты о продлении династии»…

При таких обстоятельствах мы вправе задать себе вопрос: не поставить ли ветреному Наполеону III в заслугу то, что он смог сохранить верность Евгении на протяжении целых шести месяцев?..

После этих ста восьмидесяти дней, проведенных в мудрости и постоянстве, император, будучи не в силах сдерживаться далее, набросился однажды вечером на очаровательную блондинку, немного, правда, взбалмошную, чей взор с некоторых пор пленял придворных мужчин.

Звали ее госпожой де Лабедуайер.

Она была, по выражению Фредерика Лолье, «украшением балов и званых вечеров. Днем ее лицо было каким-то бесцветным и непривлекательным. А вот вечером все в ней оживало, и без применения каких-либо средств глаза ее начинали гореть синим пламенем, лицо начинало румяниться».

Госпожа де Меттерних высказалась еще более категорично:

– Когда появляется мадам де Лабедуайер, создается впечатление, что зажгли дополнительную люстру…

Наполеон III, как ослепленный мотылек, начал порхать вокруг этой сверкающей женщины. Да так активно, что вскоре весь двор был уверен в том, что недалек тот час, когда у Ее Императорского Величества вырастут рожки…

Что вскоре и случилось.

И все тогда заметили, что госпожа де Лабедуайер стала появляться в Тюильри с выражением возбуждения на лице, «красноречиво говорившим о тех знаках внимания, которые оказывал ей император».

В течение некоторого времени она могла позволить себе почти все: придворные, разумеется, прощали ей любые выходки. Одна из ее выходок была довольно потешной. Как-то вечером на приеме госпожа де Лабедуайер увидела, как в гостиную вошла маленькая темноволосая и смуглая женщина, с которой она не была знакома. Наклонясь к оказавшемуся рядом господину Руеру, она спросила:

– Это еще что за пигалица? Министр с улыбкой поклонился:

– Это – моя жена, мадам…

Смутившись, госпожа де Лабедуайер извинилась за «пигалицу» и, покинув господина Руера, подошла к группе своих приятелей.

– Со мной только что приключилась самая забавная и неприятная история, – сказала она. – Разговаривая с мсье Руером, я увидела, как в зале появилась какая-то маленькая смуглолицая дама… Вон она, видите… Так вот, я воскликнула: «Это что за пигалица?»…

– На что я имел честь ответить вам: «Мадам, это – моя жена»…

Резко обернувшись, госпожа де Лабедуайер увидела перед собой продолжавшего улыбаться господина Руера…

Мериме был прав, говоря про Наполеона III: «Он пыжится, как кот, недели две, а потом, добившись своего, остывает и больше об этом не думает вовсе». И императору, действительно, очень скоро надоела эта очаровательная, но вечно попадающая впросак женщина.

Для того чтобы отблагодарить ее за доставленные ему приятные моменты, он сделал ее мужа – уже камергера – сенатором. А потом обратил свой взор на прелести других дам[4].

После полугода тихой и размеренной жизни ему требовалось пожить бурно. И он снял на улице Бак, располагавшейся между набережной и бульваром Сен-Жермен, небольшой особняк и устроил в нем свое любовное гнездышко. Вечерами, надев голубой плащ и серые брюки со штрипками, напялив на голову простую шляпу и прихватив трость из рога носорога, он выходил из Тюильри через потайную дверь, за которой его ожидала карета с двумя телохранителями, и отправлялся на улицу Бак. Там он встречался с актрисами, кокотками, субретками, светскими женщинами, куртизанками…

Ему нравились все. Он признался в этом однажды, когда в Тюильри играли в загадки и всем было предложено ответить на такой вопрос: «Какая из женщин более подходит для занятий любовью с точки зрения чисто чувственной: дама из высшего света или куртизанка?»

Когда пришел черед отвечать, Луи-Наполеон сказал:

– Для любви пригодны все женщины, какого бы социального происхождения они ни были. Главное – чтобы были чувственными и элегантными!

А потом с улыбкой добавил:

– В саду, куда никто не может проникнуть, растут великолепные плоды, которыми наслаждается один владелец сада. Но почему же в доступном для всех саду не могут произрастать столь же сладкие плоды?

Любовь императора к женскому полу привела его однажды к очень пикантному происшествию. Как-то вечером на одном из праздников император, проходя через маленькую темную гостиную, увидел лежащую на канапе фигуру в юбке. Приблизившись, он сунул руку под юбку, погладил ногу и позволил себе некоторые вольности. В ответ раздался дикий крик. И Наполеону III ничего не оставалось делать, как принести свои глубочайшие извинения епископу Нансийскому, который, устав от суеты праздника, прилег на минутку на канапе и сладко задремал…

Евгения, разумеется, даже и не подозревала об этих выходках императора. Она скользила прекрасным белым лебедем над сомнительной чистоты водой придворной пошлости. Казалось, ничто ее не трогало. На балах, где, по выражению одного из авторов мемуаров, «взгляды были не чем иным, как призывом к разврату», она улыбалась слегка грустной и чуточку натянутой улыбкой фригидной женщины.

Оказавшись по милости естества вне течения, влекущего мужчин и женщин к сладострастию, она не могла себе представить, как это люди могут страдать от любви и жаждать ее. Кроме того, ослепленная собственной красотой, она и в мыслях не допускала, что император сможет предпочесть ее какой-либо другой женщине.

А посему, когда Евгения узнала о том, что император возобновил роман с мисс Ховард, удивлению ее не было границ…[5]

Это возрождение старой связи имело место в конце июня. А уже 2 июля «наблюдатель» написал в рапорте префекту полиции Мопа:

«Все говорит за то, что Луи-Наполеон полностью восстановил отношения с мисс Ховард, что привело к появлению небольших облаков на семейном небосклоне императорской четы»[6].

Тот полицейский любил выражаться красиво. На самом же деле эти «небольшие облака» были настоящей грозовой тучей, которая сотрясла Тюильри. Императрица терпеть не могла, когда трогали ее вещи. Это было нечто вроде маньячества. Увидев сдвинутую с места подушку в своей коляске, она бледнела от гнева. И можно себе представить ее ярость и огорчение при мысли о том, что мисс Ховард могла своей трепетной рукой изменить порядок расположения императорских вещей или еще чего-либо…

Несколько недель подряд во дворце происходили ужасные сцены. Довольные этим зрелищем слуги и придворные не отрывали уха от личных апартаментов императорской семьи. 21 августа префект полиции отметил для себя:

«Императрица, узнав, что император снова сблизился с мисс Ховард (по мнению одних) или вступил с ней в переписку (по мнению других), вроде бы выразила своему августейшему супругу намерение покинуть Сен-Клу и уехать из Франции, если император не соизволит позаботиться о своем достоинстве и не уяснит себе, чем он обязан женщине, которую избрал себе в жены. Потом якобы имела место бурная сцена. Ее Величество императрица вроде бы заявила императору, что ей не нужен трон, что ей дорог муж. Что выходила она замуж не за монарха, а за человека. Что первая же его измена будет причиной их разрыва… Император, всегда спокойный и мягкий, даже когда бывает неправ, вроде бы успокоил разгневанную супругу, пообещав ей, что прекратит переписку с указанной особой».

Но Наполеон III слова своего не сдержал, ибо на следующий день господин Мопа снова написал:

«22 августа 1853 года. Мисс Ховард берет верх, к крайнему неудовольствию императрицы. Капризы бывшей любовницы дорого стоят… Совсем недавно пришлось выдать ей 150 000 франков по настоянию мсье Мокара, уверявшего, что это нужно для того, чтобы немного успокоить ее…»

Мисс Ховард доставляло удовольствие, смешанное со злорадством, попадаться на пути следования монаршей четы и приветствовать Наполеона III и Евгению. Императрица, глядя прямо перед собой, раздувала ноздри, а император отвечал на приветствие широким взмахом шляпы…

Послушаем Фукье:

«Когда двор находился в Версале, я несколько раз был приглашен к Бриану в Лож, что неподалеку от дворца. Никак не могу забыть историю, которую рассказала мне мадам Бриан-мать и которая так характерна для своей эпохи. Наполеон III прибыл в Версаль для того, чтобы провести смотр войскам лагеря Сатори. После торжественного прохождения войск император направился к ожидавшей его карете. Это была карета мисс Ховард… и она должна была отвезти его в замок Борегар, что неподалеку от Шене. Для того чтобы сменить военную форму на партикулярное платье, император снял в карете кепи и накидку, надел на голову цилиндр и плащ, оставив красные военные брюки и лакированные сапоги. Все, кто видел, как он в этом странном наряде ехал в коляске мисс Ховард, надолго запомнили это. Все объяснялось любовью к прекрасной англичанке…»[7]

Императрица, естественно, узнала обо всем этом. Но на сей раз она не стала бить тарелки, не произнесла ни единого оскорбления, а просто-напросто заявила, «что прекращает супружеские отношения и больше не позволит своему господину и повелителю войти в супружескую спальню»…

Наполеона III это очень огорчило, поскольку он по-прежнему хотел заложить основу своей династии. А Евгения была единственной в мире женщиной, которая могла дать ему наследника престола. И поэтому ему нужно было любой ценой получить доступ в императорскую постель.

И вот Наполеон III, скрепя сердце, попросил мисс Ховард покинуть Францию и пожить некоторое время в Англии, где, кстати, согласно условиям их договора, она должна была подыскать себе мужа.

Убитая горем Хэриетт сдалась. С изменившимся от огорчения лицом, она спустя несколько дней после этого разговора уехала в Лондон, увезя с собой своего сына и двух незаконнорожденных мальчиков, появившихся на свет благодаря стараниям Луи-Наполеона у Элеоноры Вержо в форте Ам…

И только тогда Евгения снова открыла императору дверь своей спальни, и он устремился в супружеское ложе полный желания выковать следующее звено в цепочке Бонапартов…

Увы! Шли месяцы, а у императорской четы все никак не появлялась надежда на появление на свет наследника. Евгения, у которой в апреле 1853 года был выкидыш, впала в отчаяние.

Охваченный злостью от того, что напрасно потратил столько сил на женщину, к которой не чувствует никакого полового влечения, Наполеон III снова обратил свой взор и все остальное на доступных и, как выразился Ламбер, «активно работающих ягодицами» девиц: хотя они и не могли подарить ему дофина, но уж, по крайней мере, были в состоянии доставить ему глубокое удовлетворение…

8 февраля 1854 года несчастная императрица вдруг узнала о том, что муженек изменяет ей с некоей юной актрисой и что вот уже несколько месяцев, как мисс Ховард, вернувшись в Париж, живет в своем особнячке на улице Цирка… Она заперлась в своей комнате и дала волю слезам. Эта печаль, к которой примешивалось чувство унижения и стыда за то, что она никак не может родить императору наследника, стала скоро достоянием гласности. 7 февраля «наблюдатель» написал префекту полиции:

«Императрица находится в глубокой тоске, которую можно объяснить или горечью за то, что она не может родить ребенка, или отношением к ней со стороны супруга. Здесь сильно замешана и некая мадемуазель А…, которая, судя по всему, сегодня является удачливой соперницей императрицы. Старая любовь к мисс Ховард, переросшая в дружбу, тоже, кстати, продолжает иметь место, и визиты на Елисейские Поля очень часты…»

На сей раз императрица избрала новую тактику. Она решила, что для того, чтобы вернуть мужа, единственным средством мог быть ребенок. И теперь сама начала просить императора навещать ее каждый вечер…

Настойчивость эта вскоре увенчалась успехом: в мае Евгения объявила Наполеону III, что она беременна[8].

Увы! Спустя три месяца у нее снова был выкидыш.

Придворные забеспокоились:

– Этак у нас никогда не будет дофина!..

Узнав об этих разговорах, Наполеон III пришел в ярость и пригласил в Тюильри известного акушера Поля Дюбуа.

– Соблаговолите осмотреть императрицу!..

Дюбуа был человеком очень застенчивым. При мысли о том, что ему придется совать пальцы в место, предназначенное только Его Величеству, он перепугался:

– Лучше я пришлю вам повитуху из родильного дома, – пробормотал он.

– Вы хотя бы взгляните, – дружески предложил император…

Но Дюбуа, покраснев, наотрез отказался.

А на следующий день во дворец пришла повитуха. Склонившись над Евгенией, она долго ее осматривала. Наконец, подняв голову, она произнесла:

– Все в совершенном порядке, государь!

Франция с облегчением вздохнула…

Когда придворным стало известно заключение повитухи, кое-кто начал поговаривать о том, что «недостатком страдает», возможно, не императрица, а сам император. Самые смелые дошли даже до того, что стали утверждать, что половые излишества, которым монарх предавался на протяжении двадцати лет, вполне могли снизить его детотворную способность.

– Он поизносился, – говорили они.

Другие были более снисходительны. И уверяли, что заботы, осаждавшие Наполеона III в начале 1854 года, мешали ему навещать императрицу «в обычном для него боевом настроении».

Барон де В… в письме своему шурину высказал это мнение грубовато, но коротко и ясно:

«Вспомните о том, – писал он, – что Францию изнуряет холера, что последний урожай был просто катастрофическим и что нам грозит война с Россией… Подумайте сами, как он может… оплодотворять!..»[9]

Действительно, забот у императора хватало. Царь, задумав захватить Константинополь, овладел к концу 1853 года дунайскими княжествами и снаряжал в Севастополе мощный флот. Заключив союз с Англией и заручившись нейтралитетом Австрии и Пруссии, Наполеон III решил дать первый сигнал к сопротивлению экспансии России и отдал приказ базировавшемуся в Средиземном море французскому флоту взять курс на Саламин, а при возникновении малейшего конфликта войти в Черное море.

В конце февраля к французам присоединился английский флот.

Европа стояла на пороге войны.

И Наполеон III, заявивший во время коронации: «Империя – это мир» (это красивое выражение тогда всем понравилось), чувствовал себя очень неловко…

В марте русские разбили турецкую флотилию у Синопа, что явилось сигналом к началу боевых действий. Франко-английский флот вошел в Черное море, а 27 февраля Франция объявила России войну, что заставило бросить тысячи людей в «Севастопольское горнило», позволило парижанам узнать о существовании Крыма, а бывшей императорской любовнице блеснуть своим красноречием.

В момент объявления войны Рашель была в Санкт-Петербурге, где с успехом прошла целая серия представлений с ее участием. С большим сожалением она была вынуждена уложить чемоданы и возвратиться во Францию. Но перед отъездом она была приглашена на ужин в ее честь, устроенный гвардейскими офицерами.

Не желая отказывать офицерам, которые еще вчера так горячо ей аплодировали, она приняла приглашение.

На десерт подали шампанское. И тут поднялся некий молодцеватый полковник с бокалом в руке:

– Мы не говорим вам «прощайте», мадам… мы говорим «до свидания»! Потому что, – добавил он под одобрительный хохот сослуживцев, – скоро мы будем в Париже, и уж тогда-то мы выпьем за ваше здоровье и за ваш талант!..

Рашель и бровью не повела. Поднявшись со стула, она с улыбкой произнесла в ответ:

– Господа, я горячо благодарна вам за прием и за ваши пожелания. Но должна вас предупредить о том, что у Франции не хватит средств на то, чтобы угощать шампанским военнопленных!..

Вечер был безнадежно испорчен…

Когда тридцать тысяч французских солдат были отправлены в Крым, где к ним должны были присоединиться двадцать пять тысяч англичан, Наполеон III смог облегченно вздохнуть.

Война началась, и теперь он снова мог проявлять интерес к императрице.

Увы! Та вскоре начала жаловаться на боли, «появившиеся вследствии частых знаков внимания со стороны императора», и врачи предписали ей отдых в Биаррице.

И в самый разгар войны двор покинул Тюильри и отправился отдыхать на Атлантическое побережье.

Сразу же по прибытии туда Наполеон III решил, что для того, чтобы императрица лучше отдохнула, следовало отменить соблюдение этикета.

– Не надо никаких почестей, никаких аудиенций, – сказал он придворным. – Мы здесь все друзья!..

И таким образом, ежедневно после ужина императрица устраивала у себя игры, в которых принимали участия все. Даже сам император с удовольствием прыгал через стулья, кресла, канапе…

А поскольку завсегдатаи двора были «большими любителями потереться», развлечения на вилле у Евгении вскоре приняли довольно непристойный характер. И Шарль Симон сообщает нам, что самыми любимыми развлечениями двора были «игры с сомнительными прижиманиями, сменявшимися забавными кульбитами; юбки в этих играх были очень широкими, а брюки – открытыми…».

Некоторые игры были и впрямь довольно любопытными. Послушаем еще раз свидетельство Шарля Симона:

«Один человек становится на четвереньки и кладет голову на колени сидящей на стуле дамы. Остальные мужчины и женщины взбираются к нему на спину до тех пор, пока он не рухнет и эта человеческая гроздь не превратится в куча-мала. Веселую и иногда приятную.

Существовало еще одно, совершенно наивное развлечение. Участники игры усаживались в кружок, полусогнув ноги, так чтобы ступни дам и кавалеров прилегали друг к другу. Затем в середину бросался браслет, носовой платок, а то и просто чья-нибудь туфелька, которую надо было пропустить под коленами каждого игрока. А один человек, находившийся вне круга, “кошка”, должен был схватить этот предмет, который перемещался под брюками и широкими юбками. Случалось, что предмет этот слишком долго задерживался в каком-нибудь месте. Тогда “кошка” должна была поймать “мышку”, что придавало игре приятный оттенок…»

Даже простая игра в прятки на этих вечерах теряла свою безобидность и приобретала оттенок сладострастия:

«Однажды вечером некая дама, с удовольствием возлагавшая дань на алтарь Лесбоса, захотела завоевать некую молодую женщину, которая ей очень нравилась. Ловко проследив, в каком направлении убежала ее будущая жертва, она направилась сразу же в то место, куда та, по ее расчетам, должна была спрятаться. В потемках она напала на жертву, стала столь недвусмысленно ласкать и целовать, обняла ее так крепко, что особа, подвергшаяся столь активным ласкам, возмутилась и подала голос. Какой ужас! Произошла ошибка, и все ласки достались некоему старому уроду, перед которым потом пришлось долго и униженно извиняться!..»[10]

И наконец, в Биаррице, как потом это будет происходить и в Компьене, развлекались, строя живые картины.

Это развлечение, заключавшееся в том, чтобы изобразить галантные сцены, чаще всего из мифологии, вскоре послужило причиной написания одного весьма любопытного письма, которое написала девушка-подросток.

Дочка маршала Маньяна, которой было поручено представлять Эроса, написала отцу:

«Дорогой папочка, сегодня вечером я представляюсь Амуром[11], пришлите мне поэтому все необходимое…»

Можно представить себе лицо маршала, когда он прочел подобное послание…

27 августа Наполеон III уехал из Биаррица в Булонь, где должен был встретиться с супругом королевы Виктории принцем-консортом Альбертом.

Евгения осталась одна со своими приближенными дамами.

И сразу же ее недоброжелатели стали шептаться о том, что молодая монархиня воспользуется этой свободой для того, чтобы «украсить голову императора предметом, который сама она по его милости носит вот уже год…».

Но такое про Евгению мог сказать только тот, кто ее плохо знал. Да, она была одна и свободна, она вполне могла бы своим испанским кокетством вскружить голову любому. Но она предпочла другое…

Она была увлечена спиритизмом. С некоторых пор она вызывала и беседовала с душами великих людей прошлого.

Некоторые из них, особенно предрасположенные к интригам, дали ей самые подробные сведения о прекрасных фаворитках императора. И если верить уважаемым историкам, именно таким странным способом она узнала о связи Наполеона III с госпожой де Лабедуайер…

В Биаррице Евгения спрашивала у духов о Крымской войне, желая узнать, долго ли она продлится и сможет ли франко-английский флот потопить русские корабли. Но духи были не очень-то разговорчивы, и императрице пришлось довольствоваться – без потусторонней помощи – всеобщим оптимизмом…[12]

18 сентября она покинула Биарриц и переехала в Бордо, ее ждал император. При встрече с женой Наполеон III проявил ребяческую радость. В присутствии собравшейся на ступенях вокзала толпы он страстно расцеловал ее руки и нежно взял под руку. Эта нежность растрогала простой люд…

На другой день монархи отбыли из Бордо на парижском экспрессе[13] и вскоре благополучно прибыли в Тюильри.

Пребывание в Биаррице и частые морские купания оказали очень благотворное действие на здоровье Евгении. И поэтому врачи посоветовали Наполеону III «возобновить опыты в супружеской постели».

Всю зиму император отважно старался быть на высоте. Увы! Как и франко-английский экспедиционный корпус, топтавшийся на месте под Севастополем, император, как сказал нам А. де Сазо, «не мог составить победную реляцию»…

Вполне понятно, среди придворных пошли самые гнусные сплетни. Люди, утверждавшие, что они хорошо осведомлены, говорили, что у императрицы был некий дефект, заставлявший императора совершать утомительные акробатические упражнения. Другие рассказывали о том, что в юном возрасте Евгения была лишена невинности неким испанским офицером, столь щедро наделенным природой, что он изувечил ее… И наконец, были и такие – более снисходительные, – кто ограничивался лишь тем, что, пожимая плечами, заявлял, что Наполеон III женился на пустой редиске…

Все эти разговоры, вполне понятно, доводились до сведения императора, и бедняга очень от этого страдал. И очень обрадовался, когда в начале 1854 года в Париже разразилось несколько скандалов, заставивших недоброжелательно настроенных придворных переключить свое внимание.

Первый из этих скандалов разразился 13 января. Вот что рассказывает об этом сплетник Вьель-Кастель:

«В свете вполголоса говорят о деле мадам де Нансути, урожденной Перрон, которая с некоторых пор стала вести себя с показной набожностью, почти перестала появляться в свете и больше не носила украшений. Когда мужу захотелось взглянуть на ее украшения, она их ему не показала. Тогда он вспылил, схватил ключ от секретера, открыл его. Но никаких украшений в нем не обнаружил!.. Поискал еще… Ничего!.. А мадам де Нансути пропажу их объяснить отказалась.

Тогда граф де Нансути обратился за советом к комиссару полиции. Тот подсказал средство: обыскать весь дом. Мадам де Нансути проведению обыска не противилась, оставаясь холодной, высокомерной и бесстрастной. Драгоценности были обнаружены у горничной, и та заявила, что они были подарены ей хозяйкой. На это граф де Нансути сказал:

– Если бы ваша хозяйка подарила вам эти украшения, она сказала бы об этом нам, поскольку знала, что комиссар будет обыскивать весь дом. Вы всего-навсего воровка!

Придя в отчаяние от перспективы быть арестованной и предстать перед судом присяжных, горничная закричала:

– Хорошо же! Коль дело оборачивается так и хозяйка не защищает меня, я вам расскажу все.

Знайте, эти украшения действительно принадлежат мне: я – любовница мадам, а для того чтобы уложить меня в свою постель, она подарила мне эти драгоценности…

Услышав это признание, граф с комиссаром спустились в комнату графини. Та, потеряв все свое хладнокровие, впала в нервный припадок и истерически зарыдала.

А горничная надменно перечислила всех своих “любовниц”. Среди них была и маркиза д’Ада. Служанка еще раз подтвердила свои права на драгоценности и в конце концов потребовала еще 80 000 франков за молчание…»[14]

Второй скандал случился также с дамой света, склонной к извращениям… Разразился он 31 января. В тот день стало известно, что маркиза де Бомон, урожденная Дюпюитрен, была обнаружена в публичном доме «во время занятий преступной любовью»…

Всех это весьма повеселило.

Увы! Главы государств не могут рассчитывать бесконечно на выходки своих подданных для того, чтобы повеселить страну. Эти истории были в скором времени забыты, и двор снова начал иронизировать по поводу бесплодия императрицы.

Опечаленные этим венценосные супруги в апреле отправились в Лондон, куда их пригласила королева Виктория. Растроганные оказанным им сердечным приемом, они в один из вечеров поделились с молодой, но уже многодетной королевой своей печалью по поводу отсутствия у них наследника. Виктория не любила витийствовать попусту, объясняться намеками:

– Экая сложность! А вы подкладывайте под спину императрицы подушку!..

Совет этот был до того хорош, что спустя два месяца Евгения с радостью сообщила императору о том, что тот вскоре станет отцом.