Читать книгу Галлюцинации со вкусом бензина. Бизарро, хоррор, фантастика - Грициан Андреев - Страница 4

Пальцы Николая беспокойно теребили вытертую до нитей шерсть пальто – старая детская привычка. Он вёл счёт глубоким бороздам на покрытом инеем стекле вагона: одиннадцать резких, словно вырванных из металла шрамов – несомненно, след приклада винтовки охранника. За окном – белая безбрежность, поглотившая всё. Деревья стояли словно костяные часовые, ветви их гнулись под тяжестью свежего снега. Ни птиц. Ни движения. Лишь неумолчный стук колёс по мёрзлым рельсам.

Внутри товарного вагона воздух был густым от отчаяния. Сорок три человека теснились на щелястых скамьях, вдыхая кислый дух. Старый математик Иван тихо качался, потрескавшиеся губы беззвучно шептали уравнения. Рядом Юрий кашлял в кулак – влажный, хриплый звук, отдававшийся слишком громко. Вчера они потеряли Макара. Лихорадка, сказал кто-то. На рассвете охранники выволокли его, сапоги его скрипели по льду, точно мел по доске. Ни церемоний. Ни остановки.

Поезд резко дёрнулся на повороте, железо завизжало о рельсы. Николай прижался лбом к стеклу. Мимо мелькнула станция: гнилые брёвна, засыпанные снегом перроны, выцветший герб серп-и-молот, висящий на одном ржавом винте. Веркхоянск, гласила надпись. Он знал наизусть все сибирские разъезды по контрабандным картам. Этого не было ни на одной. Тишина снаружи была абсолютной; даже ветер не шевелил порошу, укрывшую мёртвые семафоры.

В вагоне Иван перестал качаться. Мутные глаза его уставились на заднюю дверь.

– Чувствуешь запах? – прошептал он. Николай осторожно втянул воздух: смола сосны, угольный дым… и под этим – сладковатый смрад тухлого мяса. Охранники осели у перегородки, так и не разжав окоченевших пальцев, в которых винтовки застыли, точно вросшие в плоть. Инеем покрылись ресницы. Юрий скорчился, задыхаясь от спазмов.

– Они мертвы уже давно, – пробормотал Иван. – А поезд всё идёт.

Следующая станция возникла из метели, точно призрачный корабль. Оймякон, гласила надпись, буквы наполовину съеденные ржавчиной. Перроны утонули под ледяными дюнами выше человеческого роста. Замёрзший телеграфный провод хлестал по столбу – хлоп-хлоп-хлоп – словно ломающиеся хрупкие кости. Николай прижал ладонь к стеклу. Дыхание не запотевало. Стекло было холоднее могилы. Сквозь паутину трещин он разглядел неподвижные фигуры на скамьях, меховые шапки намертво вмёрзшие в головы. Целые посёлки, сохранённые в безмолвии.

В вагоне смрад усилился. Сладкая гниль смешалась с озоном и железом – запахом молнии, готовой ударить в мёртвую землю. Иван вцепился в руку Николая; тонкая, будто пергаментная кожа старика примерзла к грубой шерсти рукава.

– Ими управляют, – прохрипел он, кивая на замёрзших охранников. Один труп всё ещё сжимал рычаг тормоза, костяшки пальцев выглядели как синий мрамор под инеем. Кашель Юрия стих. Он свернулся у двери, глаза широко раскрыты, стеклянны, как речной лёд, в котором ничего не отражается. Снег просачивался в щели, собираясь вокруг его сапог.

Поезд нырнул в выемку между обсидиановыми скалами. Тени поглотили вагон целиком. Лишь мерный, неумолимый стук колёс по стыкам рельсов свидетельствовал, что поезд всё ещё движется сквозь безмолвие. Кончики пальцев Николая обвели уравнения Ивана, выцарапанные на досках: δ²ψ/δx² + δ²ψ/δy² = 0. Уравнение Лапласа – гармония, равновесие. Он усмехнулся – сухо, хрипло – и замер. Тени не двигались. Они липли, точно масло. За скалами мир обрывался в белую пустоту. Ни деревьев. Ни неба. Лишь отсутствие, поглотившее рельсы впереди.

Юрий не шевелился уже несколько часов. Снег полз по его ногам, словно плесень. Николай толкнул его сапог. Никакого ответа. Замёрзший воздух щипал язык металлической горечью, точно он лизнул ржавый гвоздь, вбитый в саму вечную мерзлоту. Он пополз к задней двери; руки и ноги одеревенели, будто выточены из сибирского мёрзлого дуба, холод проник глубже костного мозга, в самую суть бытия. Трупы охранников стали статуями, винтовки вмёрзли в руки. Под меховым воротником одного Николай увидел кожу, треснувшую, словно фарфор, а под ней – не кости и жилы, а плотный снег, искрящийся кварцевыми прожилками. Его вырвало; желчь обожгла горло.

Поезд взвыл на очередном повороте и нырнул во тьму глубже ущелья. Кромешная чернота поглотила их. Дыхание Николая сбилось. Дыхание спёрло. Это уже не стук колёс. Это было жевание. Медленное. Влажное. Умышленное. Над головой что-то тяжёлое заскользило по крыше, сдирая иней. Ледяная пыль посыпалась, как разбитое стекло. Иван всхлипнул, вцепившись в рукав.

– Они пустые, – выдохнул старик. – Охранники. Пустые внутри. Как куклы, набитые снегом.

Николай прижался ухом к ледяной стене. Под жеваньем слышались шёпоты. Не по-русски. Не по-человечьи. Слоги, похожие на треск льда под ногами, отдавались со всех сторон. Снаружи пустота посветлела до трупно-серого. Скалы расступились, словно занавес перед безумной сценой, открыв немыслимую равнину: плоскую, безбрежную, усыпанную острыми, как бритвы, кристаллами инея, что сверкали холодным, безжалостным светом. Ни горизонта. Ни солнца. Рельсы впереди блестели, словно только что откованные, слегка дымясь там, где касались вечной мерзлоты. Невозможно, подумал Николай. Сибирская мерзлота должна была разорвать их на части.

Сверху скрежет усилился. Длинные борозды прорезали иней на крыше. Снег сыпался на дрожащие плечи Ивана. Старый математик сжимал уравнение Лапласа, точно чётки.

– Оно решает гармонию, – лихорадочно шептал он. – Но здесь… энтропия пожирает всё.

Николай оглядел трупы. На их застывших мундирах не было знаков различия. Лицо одного охранника треснуло, как яичная скорлупа, открыв лёд вместо мозга. Кварцевые жилы внутри слабо пульсировали голубым.

Поезд замедлился. Не тормозами, а словно увязая в густой грязи. Снаружи равнина простиралась до треснувшего белого неба. Рельсы шипели, касаясь дымящейся мерзлоты. Впереди возникла станция – платформа, вырезанная целиком из ледника. Билибино, гласила надпись, буквы светились внутренним фосфором. Замёрзшие фигуры жались на скамьях, кожа прозрачная, органы – тёмные тени, подвешененные во льду. Их шеи повернулись к поезду одновременно. Безмолвно. В ожидании.

Николай отполз назад, сапоги скользили по обледенелым доскам. Иван вцепился в его рукав, глаза метались к крыше.

– Зубы энтропии, – прохрипел он.

Жеванье усилилось – медленное, скрежещущее, точно каменные челюсти дробят кости. Иней сыпался градом, когда что-то огромное процарапывало борозды в крыше вагона. Николай почувствовал вкус меди на языке. Озон. Тухлое мясо. Челюсть замёрзшего охранника скрипнула, выронив ледяные осколки. Из горла его выползли ледяные пауки, лапки тонкие, как иглы, тела искрились пойманным звёздным светом. Они метнулись к снежному кокону Юрия.

Поезд остановился у ледяной платформы Билибино с шипением. Ни пара. Ни тормозов. Лишь внезапная тишина, громче пустоты. Снаружи прозрачные фигуры повернули головы, как одна, суставы завизжали. Пустые глаза вперились в товарный вагон. Дыхание Николая замерзло перед губами. Двери станции заскрипели на ледяных петлях. Арктический ветер ворвался внутрь, неся шёпот, который не был ветром: холод… глубина… вечность. Иван заскулил, царапая уравнения на собственной ладони обломанными ногтями. Кровь замерзала, не успев выступить.

Николай отшвырнул ледяных пауков, ползущих к трупу Юрия. Их звёздные тела разбивались о сапог, точно стекло. Грудь одного охранника треснула, открыв кварцевые жилы, пульсирующие быстрее – голубой свет бился в такт шёпоту. Скрежет над головой стих. Тишина. Затем глухой удар потряс крышу, снег обрушился на их склонённые головы. Железо над ними застонало, прогибаясь вниз кулачными вмятинами. Николай почувствовал вкус меди на языке – страх или сам воздух выедал металл из зубов.

Снаружи ледяные скамьи опустели. Прозрачные фигуры поднялись неестественно быстро, лес замёрзших конечностей заскрипел к остановившемуся поезду. Их шаги не оставляли следов на алмазно-твёрдом инее. Один прижался ладонью к двери вагона. Кожа отстала, точно рисовая бумага, прилипнув к металлу. Под ней кружился тёмный лёд – миниатюрная метель в пустых запястьях. Николай отшатнулся назад, и рёбра его с хрустом ударились о костлявую грудь Ивана. Старик размазал кровавое уравнение Лапласа по рукаву Николая: δ²ψ/δx² + δ²ψ/δy² = 0. Чернила и кровь мгновенно вмёрзли в багровые иероглифы.

Дверь со скрипом отворилась. Ни одного живого охранника не осталось. Кварцевые пауки хлынули изо рта ближайшего трупа к свету. Колыма. Надпись висела криво над платформами, вырезанными из синего ледника, кириллица сочилась инеем, точно кровоточащие язвы. 1932. Лёгкие Николая сжались. Он знал эту дату, как пулевую рану. Год, когда исчез отец. Снежинки хлестали боком, раня щёки острыми краями. За платформой цепочка арестантов тянулась к этому самому вагону. Бритые головы склонены против ветра, цепи звенели похоронным звоном.

Он вывалился на обледенелую платформу, сапоги разъезжались. Холод пронзил пальто насквозь – острее любой сибирской стужи, глубже самой вечной мерзлоты, глубже, чем само время. Арестанты надвигались. Лохмотья, истрепанные ветром. Глаза – провалы, в которых давно погасла последняя искра. И тогда Николай увидел его. Мальчишку лет шестнадцати, плечи согнуты под тяжестью холщового мешка. Его собственное лицо – худее, перепуганное, без морщин десятилетий страха и мороза. Мальчик поднял взгляд, встретившись с Николаем через режущую вьюгу. Вспыхнуло узнавание – не родственное, а ошеломлённое, звериное.

Как ты носишь моё лицо? – кричал этот взгляд. Николай попытался крикнуть предупреждение, разбить этот ледяной кошмар. Горло сжалось. Воздух кристаллизовался, образуя острые ледяные иглы, царапающие трахею. Лишь хрип вырвался – облачко пара, мгновенно замёрзшее и рассыпавшееся на льду под сапогами.

Цепочка приблизилась к разинутой пасти вагона. Юный Николай вздрогнул, когда охранник ткнул его прикладом, покрытым старой кровью. Те самые борозды, что Николай считал внутри, целую вечность назад. Мальчик ступил на истёртый порог. Николай рванулся, пальцы коснулись истрепанного края рукава. Тот ощущался хрупкой бумагой, рассыпающейся в ледяную пыль при прикосновении. Он увидел, как младшая версия себя отпрянула, исчезла во мраке вагона. Тяжёлая дверь захлопнулась. Окончательность, отдавшаяся в вечности тяжёлым стуком гробовой крышки. Внутри, знал Николай, Иван царапает уравнения на доске, Юрий кашляет, Макар ещё жив. Колесо повернулось. Круг замкнулся. Снова. Всегда. Он – вечный пассажир, запертый на рельсах, отполированных бесчисленными повторениями.

Станция Колыма растаяла. Ледяная платформа истекла белым туманом. Николай остался один, поезд исчез. Тишина ревела громче колёс. Остался лишь ветер – вой, вырезающий лица в метели: охранники с кварцевыми глазами, арестанты со ртами, набитыми снегом. Он снова ощущал вкус железа и озона. Свой собственный замёрзший крик всё ещё застрял в горле. Он обернулся. За спиной – двойные рельсы, неестественно яркие на фоне пустоты, исчезающие в тумане. Впереди – лишь одна линия, сверкающая, как лезвие. Он побрёл вперёд. Каждый шаг раскалывал замёрзшую кожу реальности. Алмазный иней трескался под сапогами, открывая проблески внизу: беззвёздные бездны, ледники, перемалывающие континенты в пыль, города, замёрзшие на полураспаде. Он видел статую Ленина, поглощённую ледяным потопом, купола Москвы, срезанные алмазными ветрами. Время здесь не было линейным. Оно было вьюгой – мгновения сталкивались, стирались.

Безумие – не крик. Это тишина, что затаилась между криками, где даже эхо замерзает насмерть. Николай схватился за голову. Уравнение Лапласа, размазанное его собственной замёрзшей кровью на рукаве, холодило кожу. Гармония. Слово насмехалось над ним. Лицо отца – юное, перепуганное – пронеслось по ветру. Призрачные борозды приклада. Бесконечные станции. Он попытался вспомнить Ленинград до ареста: запах берёзового дыма, тяжесть руки Кати в его ладони. Память рассыпалась трухой, заменённая сладковатым смрадом пустых охранников и вечным кашлем Юрия. Он вонзил ногти в ладони. Боль казалась далёкой, заёмной. Быть может, он тоже пуст. Он прижался ухом к призрачному рельсу. Теперь не жеванье. Шёпот. Его собственный голос, наложенный бесчисленное количество раз, умоляющий: Есть ли кто живой?

Иней под ногами раскололся. Глубоко, словно ледниковые трещины разверзлись. Сквозь разломы открылся ад. Не огненный. Ледяной. Города, застывшие на пороге апокалипсиса: московский ГУМ, навек пленённый синей ледяной волной, где лица покупателей застыли в последнем, безмолвном изумлении; Красная площадь – ледяное поле, усеянное осколками танков и знамён, навсегда вмёрзших в безвременье. Николай увидел там Катю, вмёрзшую у кремлёвской стены, рот раскрыт в безмолвном крике, глаза обвиняющие. Холод больше не был внешним. Он просочился в костный мозг, кристаллизуя мысль. Он попытался заплакать. Ледяные слёзы исцарапали щёки до крови.

Он брел по лезвию рельса. Шёпоты усилились – слои его собственного голоса накладывались. Макаааар… Юрииий… Отееец… Каждый слог отражался от треснувшей равнины внизу, отскакивая от ледяных шпилей, торчащих, как сломанные рёбра, к трупно-серому небу. В трещинах шевелились фигуры: прозрачные, роющие могилы обмороженными руками, пальцы отламывались, как сосульки. Николай зажал уши. Шёпоты не были звуком. Это был холод. Острый, как иглы, вонзающийся в череп.

Он закричал.

Пустота проглотила крик без остатка, не оставив даже эха, чтобы оно замерло в ледяной бездне.