Читать книгу Человек из красной книги - Григорий Ряжский - Страница 16

Ей выделили газик с водителем, полигоновский, из числа ещё не окончательно убитых местным бездорожьем, и она поехала к отцу, как и рассчитывала, недели на две. Хорошо бы, подумалось ей, папа на это время тоже добыл себе отпуск и мы смогли бы всё это время провести вместе. Она скучала по отцу, по-прежнему его любила, несмотря на то, что годы, пока она училась и жила отдельно, заметно отдалили их друг от друга. Правда, для этого существовали вполне понятные причины: она жила студенческими заботами, и навещать его ей удавалось не слишком часто, разве что заезжала по воскресеньям, да и то не каждый раз. Она быстро взрослела: сказывалась, вероятно, школа подростковой жизни в меднорудном посёлке, когда для того, чтобы тамошняя жизнь не сделалась окончательно тусклой и беспросветной, ей приходилось устраивать самой себе уроки выживания, выискивая какие- никакие удовольствия в этой забытой цивилизацией степи.

Пробовала то и это: одно время увлекалась стихами, читала всё подряд из того, что удавалось добыть, но в основном всё начиналось и заканчивалось тем же вечным Пушкиным, годами одиноко пылившимся в скудной поселковой библиотеке, не имея спроса среди местных. В объёме свыше школьного были ещё Некрасов и Лермонтов. Выучила, помнится, «Вот парадный подъезд, по торжественным дням…», а потом «Но я люблю – за что, не знаю сам – её степей холодное молчанье, её лесов безбрежных колыханье, разливы рек её, подобные морям…». Холодное молчанье… – тогда она впервые задумалась и даже в какой-то мере поняла, почему папа так часто ходит в эту пустошную степь и часами остаётся там, рисуя все эти травы, пыльные бураны и синюшные волошки.

И правда, если прикрыть глаза, то представляешь себе разом всю картину, со всей её холодной сдержанной красотой, с потайной, почти невидной, даже если пристально всмотреться, жизнью её обитателей, про которую, если не знать, то никогда и не увидишь. Папа же видел всё, не упуская самой малой детали, она про него это знала и потому искренне любила и его главное дело. Честно пыталась вникнуть в его работы, ухватить саму суть. Она подолгу всматривалась в эту притушенную, разбелённую маслом степь, уже чуть другую, не ту, которую знала сама, а ещё более скудную, бесцветную и оттого довольно безрадостную.

В этом и есть красота, считал отец – не в похожести, не в попадании в истинный цвет и свет, близкий к натуральному, а в том, как устроена у человека голова, как умеет он воспринимать окружающий мир: что может человек домыслить и вообразить, видя реальное, ощущая биения своего сердца, унимая дрожь в коленях, чувствуя холод, расползающийся по хребту. Говорил, нужен лишь художественный намёк: зрачку, душе твоей, сердцу – повод к самовыражению, а дальше уже включается талант, он и поведёт, куда нужно. И вовсе необязательно, чтобы путь этот, как и конечная цель, совпадал с чьим-то ещё представлением о прекрасном и вечном; для художника это не так уж и важно, однако если такое произойдёт, то счастлив он будет вдвойне оттого, что кто-то понял и разделил с ним способ его художественного видения. Тогда же она и написала, в тот год, когда начала уже более-менее серьёзно вникать в отцовские работы: «С какой начать, с которой/ из тайн, что геометрий,/ кругов, квадратов, линий/ и всех законов вне – / что рождены опорой,/ подвластной только ветру/ да поднебесной сини,/ но не подвластны мне…»

В книжках, относившихся к поначалу надоедной классике, что ей приходилось читать, каждый герой непременно являлся типичным представителем чего-нибудь, и, кроме самой обычной человеческой, тащил на себе ещё дополнительную нагрузку, каждый раз странным образом совпадающую с линией партии и правительства. Это утомляло, заставляя, в отсутствие настоящих, выдумывать себе собственных героев. Дед Иван, кстати, был для неё такой герой: молчун, неутомимый трудяга и безропотный помощник отцу в деле воспитания её, маленькой Женьки. А главное, он, будучи для неё просто хорошим, добрым дедушкой, не предлагал никакого образа, кроме своего собственного, настоящего, пахнущего тёплым, вкусным и пожилым запахом рубашки, рук и бороды. Он и рассказал ей про сгоревший в пожаре спаслугорьевский дом, про их удивительную, ни на что не похожую сибирскую природу, про разливные реки, которых она никогда не видала, про заливные луга… Наверное, те самые, из лермонтовского стиха?

Эти нескончаемые мысли одолевали её, пока их космодромовский, с брезентовым верхом газик трясся по удушающей жаре, пересекая казахстанскую равнину, минуя условно населённые пункты и делая редкие остановки, чтобы они напились и подышали уже не таким запылённым воздухом в том месте, где эта всепроникающая пыль от выжженной земли, поднятая и мотаемая по низу степи здешними неугомонными ветрами и просачивающаяся в их автомобиль через какие только возможно щели, несколько оседала и не так набивалась в рот и глаза.

Ехать предстояло чуть больше семисот километров, и она, подумав, поначалу отказалась, слишком уж длинный путь, решила, лучше на поезде и на перекладных. Однако Царёв настоял, сказал, за день доберётесь, я распоряжусь, чтобы лучшего водителя дали, самого опытного, и машину подберут поновей, так что не капризничай, девочка моя, езжай. И позвони оттуда, когда обратно присылать, а, может, ещё и вдвоём вернётесь? Я насчёт пропуска позабочусь, дам команду.

В общем, поехали они, хотя и паренёк оказался не так чтобы опытный, всё больше путался и в растерянности чесал нос. Да и газик, что дали, считай, на ладан дышал. Она тогда, уже мало чему удивляясь, сделала для себя ещё один промежуточный вывод, что, как ни велик он сам по себе, её Павел Сергеевич, будь хоть золотой и платиновый, а только всё равно выйдет любое дело не по уму и не по приказу: попутают чего средние звенья или переиначат по-своему нижние – таков закон нашей жизни. Наверное, в силу этой причины, несмотря на всю власть и данные ему права, Царёв изжигал себя больше нужного, психуя по мелочам, не доверяя никому и перепроверяя всё лично. Когда она осталась у него снова, уже на другой день, он приехал прямо с площадки, а до этого был в сборочном цеху, смотрел, что там у них с подготовкой к запуску. Так прямо на его же глазах сваркой обшивку корпуса пропороли; сборщик, из лучших, самый-самый, а вот взял и промахнулся – на неделю запуск пришлось отложить.

Он вернулся совсем поздно, уставший, издёрганный, несмотря на то, что с утра был на подъёме, просто летал, всех в тот день удивил какой-то своей новой лёгкостью, непривычной весёлостью, какую в нём давно не замечали. Обнял её, прижал, в лоб поцеловал и в темя. В тот день её снова привезли к нему после КБ, она так и не доехала пока ещё до своего общежития, даже не могла переодеться, но он настоял, не хотел, видно, расставаться даже ненадолго. Мимоходом Настасье слабо глазами сделал и кивнул, поприветствовал, но не больше. Потом как бы отстранился, ноздрями подышал, как бык перед броском, и ни с того ни с сего заорал вдруг, как безумный, но только слишком для сумасшедшего отчётливо разделяя слова и рубя этими словами воздух со всего размаха и до упора, будто не она была перед ним сейчас, его Женька, а начальник смены сборочного цеха:

– К чёрту! К чёртовой матери всех их, полудурков! Сколько раз говорил им, этим идиотам, никакой сварки на сборке, ни-ка-кой и ни-ког-да! Так нет, плевать хотели на слова, им дыру прожечь лучше, чем под сверло, понимаете! – он выдохнул и, уже приходя в себя, с извинительной интонацией в голосе пояснил, – так они говорят мне: ошибся, бывает, мол, Пал Сергеич, и жена у него опять же на сносях, третьего ждут, и жильё на подходе, восемь лет по углам маялись, ждали, и коэффициент уже вот-вот почти набрал. И людей не хватает, сами знаете, кому охота комарьё в пустыне нашей кормить за так. – Он снова обнял её и снова прижал к себе. Сказал уже почти нормально, как разговаривал всегда: – Ну и скажи мне после этого, как с ними в космос летать, а? Разве что позориться в очередной раз?

Она не знала, что он имел в виду, произнеся последние слова. Зато уж точно понимала, что мало кто пребывал в курсе разных его бед, кроме посвящённых. Могла предполагать лишь, что не всё было гладко там, не всё и не всегда. То, что знали все, когда трубило радио и призывными заголовками пестрели газеты, когда из каждой дыры и с каждой сцены пелось и вещалось про космические достижения и победы, про незнакомые миры и пыльные тропки далёких планет, куда вот-вот вступим уже по-хозяйски… Когда с игривым пионерским задором взбадривали по утрам народ, с цветастой улыбкой вплетая в уши его бойкие куплеты из чёрно-белого телевизора, синхронно покачиваясь влево-вправо всем мужским квартетом с общим, нацеленным в звёздную даль, лукавым взглядом… «Корабль считает метры по спирали, сегодня космос тот же, что вчера, нас помнят на земле ещё едва ли, но возвращаться всё же не пора… О-о-у-о… Ау-ау-а-а…»... Всё это вовсе не означало, что в этот же самый момент не взрывался на старте очередной ракетоноситель, не валились обратно на стартовую площадку разрушенные ступени, разбрасывая горящие обломки на километры вокруг, не задыхались живые люди, не отказывало трижды проверенное оборудование, не измерялись десятками, если не сотнями, аварийные запуски баллистических ракет и летательных аппаратов всех видов и назначений…

Потом была вторая их общая ночь, и Женька снова ощутила, как бешено он её желает, как не насытился он ещё её телом, её молодостью, её жизнерадостностью и чистотой, её ответной к нему страстью. Ему нравилось смотреть, как она раздевается, он этого не скрывал, смотрел молча и неотрывно, а она стеснялась, ей было неловко, она ещё не успела привыкнуть к нему, к его дому, к этой постели, к тому, что за ними исподволь наблюдает его домработница и, скорей всего, осуждает её про себя, однако не смеет показать виду. И что вообще могло такое случиться в её жизни, но, несмотря ни на что, случилось. Она дёрнулась было погасить свет, но он остановил её движением руки, как бы призывая своим жестом продолжить делать при свете то, что она, испытывая стеснение, и так делала. Однако, догадавшись, что доставляет ему этим ещё одно удовольствие, Женя стала делать это медленней, тормозя своё же нетерпение, приглашая тем самым Царёва разделить с ней её волнение, начавшееся в тот момент, когда они поднялись из-за стола, оба зная уже, куда сейчас пойдут и что станут делать.