Читать книгу МЕЖИ МОИ. Воспоминания Елены Шанявской - И. Л. Толкачева - Страница 11

Бабушка моя, Аделаида Ивановна Шанявская-Кулешо, была дочерью богатых помещиков Козлинских. Это была польская дворянская семья. Были у нее отец, мать, несколько братьев и одна сестра. Пани Козлинская не любила своих дочерей и потому постаралась отделаться от них еще в раннем возрасте, отдав на воспитание к бездетным родственницам.

Так, маленькая Аделя, лет трех, кажется, была отдана на воспитание дальней родственнице – пане Кулешино. В доме пани Кулешино и ее мужа, пана Кулешо, бабушка провела всю свою жизнь до своего замужества.

Пан Кулешо был знатного рода, принадлежал не к рядовому польскому шляхетству, а к так называемым ясновельможным панам. Фамилия Кулешо была известна в истории, и даже мне как-то попалась при чтении исторического романа.

В семье было много панского гонора и строгое деление на «черную» и «белую» кость. Высшее сословие – «белая кость», – люди, заслуживающие внимания и уважения. «Черная кость» – простонародье (будто и не люди).

Бабушка вспоминала, как однажды, будучи очень молоденькой девочкой, получила выговор строжайший и наказание только потому, что за обедом, услыхав что-то смешное, невольно засмеялась и переглянулась с лакеем, который обмахивал липовой веткой гостя, сидевшего за столом напротив нее (это частенько практиковалось – обмахивать липовыми ветками за едой, отгоняя мух).

Пани Кулешино тут же накричала на нее в присутствии гостей, как она, панночка, посмела переглядываться с лакеем!

Пани Кулешино была важная и по тому времени образованная дама. Играла на фортепьяно, любила музыку, занималась живописью, хорошо знала французский язык. Но при этом была страшно скупа и деспотична. Так, к примеру, в семье к столу всегда подавали мясо «с душком». Только ради гостей подавали свежее мясо.

Богатое имение Улогово10: прекрасный дом с просторным залом, хороший сад. А маленькой Адели давали даже не целое яблочко, а только половинку. Она не смела резвиться в комнатах, а большую часть времени должна была проводить за рукоделием и занятиями с пани Кулешино, которая обучала ее грамоте на польском и французском языках.

Бабушка, как только стала себя помнить, видела сидящей на столе (вероятно, чтоб не смогла быстро сойти и побегать, когда старшие выходили из комнаты) и выполняющей урок, который давала ей пани Кулешино, отмерив нитки и сделав на них узелок, до которого надо было девочке довязать.

Так в труде, в одиночестве (в семье не было никого, кроме мужа и жены Кулешо) проходило ее горькое унылое детство и затем юность.

Изредка пани Кулешино возила ее в родительский дом, где она даже в свои короткие приезды успевала почувствовать холод. Любила она братьев, особенно Альберта, кажется, гвардейского офицера.

Вот одно из воспоминаний бабушки о посещении родительского дома. Дом был большой, стоял на высокой горе, так что въезжать и особенно съезжать с этой горы было очень трудно. Под колеса кареты подкладывались тормоза. Любимый брат обожал лошадей и часто сам ими правил. И вот раз он спускал шестерку горячих коней с этой горы.

Кони были подобраны под масть – рыжи, лысы, белоноги.

Бабушка вместе со своей матерью стояла на крыльце дома и смотрела, как отъезжал брат. Вдруг лошади понесли. Девочка невольно вскрикнула и устремилась вперед к любимому брату. Но тут же была резко удержана матерью за «неприличное поведение»: «К чему крики молодой панночке? Надо уметь держать себя!»

Усадьба у Козлинских была красивая: большой сад, цветник. К дверям балкона вела аллея из высоченных георгинов.

Бабушка говорила, что никогда и нигде не видела таких высоких, выше человеческого роста, георгинов. Вероятно, это впечатление сложилось в очень раннем возрасте.

В имении были различные мастерские: слесарная, столярная, каретная, сапожная и проч., в которых работали собственные крепостные. Была ткацкая мастерская, где пряли и ткали крепостные девушки. Нитки и полотна отличались превосходным качеством. Между прочим, ткали там салфеточные материи из льняных ниток с красивыми узорами.

Очень следила пани Козлинская, чтобы сдавали ей нитки самые тонкие. Если пасма ниток (в пасме много ниток, но точно не знаю сколько) не проходила через обручальное кольцо пани, то мастериц строго наказывали. Материи и нитки из этой мастерской отвозили в город на продажу, где за ними очень гнались, ценя их качество.

От своей матери в приданое Аделя получила сундук полотна, постельных принадлежностей и столового белья.

И даже в нашем ильковском доме были остатки былой роскоши – подаренные бабушкой моей маме большие, действительно очень красивые льняные скатерти из мастерской пани Козлинской.

Аделю, как всякую барышню, вывозили в свет.

Вспоминала она поездки в знакомый помещичий дом на именины. Хозяина звали Августом, поэтому он весь август месяц ежегодно справлял свои именины.

Гостей съезжалось множество со всей округи. Приезжали целыми многочисленными семьями с большой челядью. Жили по несколько дней и недель. Иные уезжали и через несколько дней опять возвращались. Пиры сменялись пирами, танцы – танцами и прочими увеселениями. Были комнаты, сплошь заставленные столами с различными лакомствами: вареньями, пастилами, засахаренными ягодами и фруктами, свежими фруктами – главным образом из собственного хозяйства. Гости, преимущественно дамы и девицы, в любой момент могли пойти и полакомиться в неограниченном количестве. Тогда как мужчины имели другие притягательные комнаты, где было изобилие выпивки, закусок, табаку, также в любой час суток.

Танцевали под струнный оркестр еврея Тарашкевича, который по мере надобности обслуживал все торжественные съезды местного дворянства.

Вспоминала бабушка прощальные (на прощеный день) масленичные балы у соседей, где танцевали всю ночь и, чтобы не разъехались гости, боясь согрешить танцами, хозяева завесили окна и перевели назад часы: будто еще длится Масленица и не настал Великий пост.

В одной знакомой семье было три дочки, они так много танцевали, что крепостному сапожнику приходилось непрерывно работать над изготовлением туфелек для барышень.

Модная ткань тогда для платьев была тарлатан11. Бабушка вспоминала свои легкие тарлатановые платья.

Кто-то из папиных родственников (не помню, с материнской или отцовской стороны) имел двадцать пять детей. Они все выросли, повыходили замуж, поженились и нарожали своих детей. Время от времени все это потомство по торжественным дням собиралось у родителей. Приезжали со всеми детьми, няньками, кормилицами, кучерами и лакеями. И всем находилось место в обширном барском доме и надворных постройках.

В один из таких семейных съездов случайно заехал по делу малознакомый человек. Поговорили в кабинете о деле, а затем хозяин пригласил гостя к обеду. Когда тот вошел в залу и увидел большое общество, то смутился и, отозвав хозяина в сторонку, стал выговаривать ему, зачем же тот не предупредил его, что в доме званый вечер. Если бы он знал, что в доме гости, он не решился бы без фрака, в сюртуке, показаться в зале.

На это хозяин рассмеялся: «Помилуйте, да это же только члены моей семьи – дети, их жены, мужья, мои внуки. Здесь нет никого из посторонних, поэтому не конфузьтесь за свой костюм».

Очень молоденькая, еще до шестнадцати лет, бабушка вышла замуж за Шанявского Урбана Адамовича, соседа по имению. При этом пани Кулеши́но строго следила, чтобы Аделя ни на одну минуту до самого венца не оставалась наедине в комнате со своим женихом.

Выходя замуж, бабушка хотела взять свои куклы, но пани Кулешино отсоветовала.

Бабушка жила в полном согласии с мужем. Она отдалась домашнему хозяйству. Была большая мастерица печь куличи, мазурки (польское пирожное), медовые пряники и др. вкусные вещи. Я в детстве запомнила приготовленные бабушкой такие нежные куличи, что их не решались, кочергой зацепивши за форму, доставать из печи. Осторожно выносили на руках, для чего кухарке приходилось втягиваться самой вглубь печки. Вспоминаю и замечательные домашние колбасы, которые появились в нашем доме благодаря бабушке.

Это увлечение бабушки домашним хозяйством стоило жизни ее первому ребенку. Он родился мертвым, недоношенным, так как бабушка на своем большом животе носила кубаны12 молока для снятия сливок.

Она во время родов никогда никого не приглашала на помощь, кроме простой деревенской бабушки-повитушки. И ни разу за всю жизнь не была у докторов. Умерла же в глубокой старости – около девяностолетнего возраста.

В один из первых годов своего замужества Аделаида, перебирая в сундуке, увидела старинное национальное мужское платье алого цвета. Она ахнула и спросила у дедушки, чье это платье. Тот ответил, что платье его, носил он его еще в свои холостые годы. Почему же это платье так заинтересовало бабушку? Дело в том, что она во время своего коротенького девичества как раз загадала о своем будущем муже: под своей кроватью с вечера поставила между двумя мисками с водой маленький дощатый мостик и сказала: «Суженый-ряженый, приходи ко мне ужинать». Ночью ей приснилось, что по этому мостику пришел к ней молодой мужчина, одетый в алый, старинного покроя национальный польский кафтан. Она во сне обратила внимание, что одна пола этого кафтана разорвана. Теперь же вдруг она увидела в сундуке точно такой кафтан и на поле́ его дырку.

У бабушки родилось тринадцать детей, которых она воспитывала с помощью бонны. Одновременно вела и все хозяйство.

Большое место в ее душе занимала вера в Бога, молитва Ему. Хотя она насильственно и приняла православие (таинства покаяния и причащения и другие должна была выполнять в православном храме, куда ездила сама и куда возила своих детей), но дома всегда молилась по-католически, то есть сидя и читая молитвы на польском языке из католического молитвенника. Крестилась она до конца жизни двумя пальцами.

Очень верила кроме Бога католическим святым. При этом к одному святому надо было обращаться в случае пропажи чего-нибудь из вещей, к другому – при болезни близких, к третьему – при падеже скота и так далее. Но это верование в святых не было основной чертой ее религиозности: на первом месте был Бог и Матка Боска.

От бабушки я слышала о знаменитых в Польше чудотворных иконах: «Матка Боска Остробрамска»13 и «Матка Боска Ченстоховска»14. В монастырях, где были эти иконы, монахи продавали серебряные изображения различных частей человеческого тела и серебряные фигурки детей. Для исцеления больных верующие вешали на чудотворные иконы те фигурки, которые соответствуют их больным частям тела.

Тетя Кастуся, когда у ее сына Жоржа отказали ноги, также повесила серебряную фигурку ног на икону. Она рассказывала папе, что это помогло: Жорж стал немного передвигаться по комнате.

Папа на это возразил: если действительно произошло облегчение болезни, то это не от Бога, а от вражьей силы, стремящейся отравить людей самым страшным грехом – идолопоклонством. Но все, что исходит от вражьей силы, вся ее «помощь» идет во вред душе человека. Так и получилось с Жоржем.

Учила она верить в Бога и молиться Ему не только своих детей, но впоследствии и нас, внуков. Помню, как в детстве мы каждое утро приходили к бабушке в комнату, где она, вычесав нам головы и велев умыться, ставила рядом с собой на колени и заставляла повторять за собой слова молитв.

До самой своей смерти бабушка ежедневно, утром и вечером, подолгу читала молитвенник и, уповая на Бога, всегда была ровна характером, терпелива и спокойна.

Была она очень аккуратна и трудолюбива. Целыми днями в детстве, бывало, видишь бабушку сидящей в своей комнате около маленького столика с вязаньем в руках или штопкой чулок, которые она штопала артистически – в елочку и другие узоры. Она сама себе всегда все зашивала с помощью необыкновенных иголок для слепых, в которые нитка не вдевалась в игольное ушко, а проникала через узкий проход сверху.

Я ее помню всегда не только очень опрятно одетой, но и прифранченной: белый воротничок и рукавчики, цветочки на чепчике (лиловые фиалки), припомаженную даже душистой помадой, которую сама же и приготовляла – в свиное топленое сало добавляла духи.

У бабушки были очень хорошие волосы (довольно темные) и такие длинные и густые, что, когда она заплетала их, вынуждена была перехватывать косу ртом, чтобы доплести ее до конца. Чистила волосы ржаными отрубями от перхоти и пыли.

Она никогда не выйдет из своей комнаты утром, тщательно не умывшись, не причесавшись, не помолившись Богу. Постель у нее всегда была аккуратно застелена белым одеялом, а подушки – «капой»15.

Бабушка никогда не позволяла себе поваляться днем в кровати и всегда нас, своих внучек, упрекала за дурную привычку полежать днем в кровати с книжкой в руке.

Бабушка была правдива, немногословна и предпочитала большую часть дня сидеть в своей комнате, выходя в столовую и другие комнаты больше для обеда и чаепития. Я не помню, чтобы она кричала, громко выражала свою досаду на людей. Она была очень выдержанной и деликатной. Если мы в детстве, бывало, раздосадуем ее чем-нибудь, бабушка только скажет с досадой: «Ату!»

Помню, что очень не любила она кошек и часто гнала их с возгласом «кысь». Особенно не любила она их за то, что они лезли в кушанья и на ее кровать. К слову сказать, из-за одной кошки произошла с бабушкой очень неприятная история, сильно потешившая нас, детей, и прислугу. Кошка эта повадилась ложиться на белое одеяло бабушкиной постели. Бабушка этого не выносила при своей аккуратности и сгоняла ее. Бабушка сгонит, а кошка опять ляжет, бабушка сгонит, а та опять на кровати. Так повторялось много раз. Наконец бабушка рассердилась и бросила ее в уборную, в самую яму. Через некоторое время, войдя в свою комнату, она увидела – о, ужас! – вся перемазанная нечистотами кошка лежит и облизывается на бабушкином перемазанном одеяле.

С мамой бабушка была всегда ласкова, звала ее Лизочкой, мама, как и со всеми, никогда не позволяла себе ни тени грубости к своей свекрови. Но относилась к ней с холодком. Не помню я, чтобы мама когда зашла в комнату к бабушке с тем, чтобы посидеть с ней, поделилась своими заботами, интересами. Теперь мне кажется, что у мамы была некоторая обида на бабушку за то, что она отдавала явное предпочтение тете Кастусе и ее семье перед папой и его семьей. Заключаю это из следующего факта.

Как-то зимой, когда все дети (кроме Веты) были в разъезде из-за ученья, приехала на несколько дней в Ильково тетя Кастуся. Сообщая при ближайшем свидании со мной об этом приезде, папа рассказал, что мама в это время уезжала дня на два-три в Орел к своему брату Ивану. Я выразила удивление, почему мама вздумала без особой причины уехать в Орел и именно тогда, когда на короткий срок приехала тетя Кастуся. На это папа ответил, что у мамы есть некоторое чувство горечи и обиды. Ведь тетя Кастуся ничем не поделилась из состояния, оставшегося после кутежей ее мужа, хотя именно он растратил полностью значительное наследство папы, будучи его опекуном.

Муж ее, Иваницкий Алексей Федорович, был большой мот и кутила, часто входил в неоплатные долги, из-за которых некоторые вещи пошли с аукционной продажи. Все же тетя Кастуся всегда имела большую, хорошо обставленную квартиру, к детям приглашала гувернанток – француженок и немок, вывозила в свет своих дочерей, хорошо их одевала и дала хорошее приданое. Так, между прочим, дочь тети Кастуси, Женя, рассказывала мне, что она и ее младшая сестра получили от матери в приданое по ларцу со столовым и чайным серебром, по несколько дюжин ножей, вилок, ложек и ложечек.

А в это время семья брата едва-едва сводила концы с концами. Вернее, даже не сводила и, только благодаря помощи дяди Вани и моего крестного отца Федора Егоровича Федорова (который несколько раз вносил за меня в гимназию плату за ученье), с величайшим трудом давала образование детям. Земля была заложена в банке, и за неуплату процентов она могла быть в любое время выставлена на торги.

Мама, на которую главным образом ложились заботы о семье, билась как рыба об лед, занимая деньги и всячески урезая даже необходимые расходы, чтобы обучить детей. Мама, бывшая очень доброй и справедливой, не понимала, как в душе тети Кастуси, наряду с любовью к единственному брату, уживался такой несправедливый расчет. Невольно она не могла вполне отрешиться от чувства обиды и возмущения. Поэтому она и уезжала в Орел, когда нас навещала тетя Кастуся. Поэтому же, я думаю, был холодок в отношении мамы к бабушке, которая большую часть времени жила в семье дочери. Правда, последние годы своей жизни бабушка прожила в нашей семье – более десяти лет подряд.

Бабушка пыталась нам, своим внукам Шанявским, передать некоторый светский лоск. Помню, как она учила нас, девочек, делать реверансы, а брата Гришу – расшаркиваться. Немного занималась и разговором на французском языке. Но поддержки в этом со стороны папы и мамы не нашла и бросила учить нас светским манерам.

Мама рассуждала так: для чего детям реверансы и знание отдельных французских фраз, если они, вернее всего, не получат среднего образования, на которое не хватит материальных средств. Вся эта светскость хороша в светском обществе и при наличии образования. В противном же случае она может дать только вред.

Противно, когда необразованные люди поднимают себе цену сознанием, что они якобы выше своей среды только потому, что имеют пустяковый поверхностный лоск.

Папа же не только не был за светскость, но даже порицал ее, так как она очень часто прививала людям высокомерие по отношению к людям простым.

Никогда мы не слыхали от своих родителей слов: «Не делайте этого, потому что это неприлично». Но всегда слышали: «Не делайте, потому что это плохо или потому что это грешно».

Французская речь не привилась, но помню, что одно время на стене в маленькой комнате висела написанная русским шрифтом для нас, детей, французская фраза, которая очень понравилась маме: «Ильфо тужур дир ля веритэ» (надо всегда говорить правду).

Бабушке всегда была ближе по духу, по укладу жизни семья дочери, где внуки ее и внучки были очень хорошо светски воспитаны – прекрасно знали языки (французский и немецкий), играли на рояле, танцевали и, вообще, умели держать себя в светском обществе.

Бабушка Аделаида в семье внучки Евгении Иваницкой,

в замужестве Буквецкой

Бабушка давно уже оставила польскую речь, живя среди русских. Но письма писала чаще на польском языке, хотя самоучкой давно уже выучилась русской грамоте. Письма ее на том и на другом языке были очень занимательны и хорошо изложены. Обычно папа вслух читал ее письма на польском языке и тут же переводил их на русский язык: «Дроги коханы мои дзетки, Лизочка и Альбертик!»

Папа сам мог читать по-польски, понимал по-польски, но говорить почти совсем разучился, хотя в детстве в его семье звучала главным образом польская речь.

Бабушка отводила душу, когда приезжали к нам близкие наши знакомые Коссовские. С пани Коссовской бабушка подолгу охотно разговаривала на родном языке.

Бабушка Аделаида с внуками

(в белой рубашке – Григорий Шанявский)

С прислугой и крестьянами бабушка держалась спокойно, без высокомерия, но не переносила панибратства. Так, например, если кто из крестьян, обратившись к ней, назовет ее бабушкой, она всегда скажет: «Я тебе не бабушка, а барыня. У меня есть внуки – дети от сына и дочери, им я бабушка». Мы любили и уважали бабушку.

Умерла она года через два после маминой смерти. Именно это подкосило бабушкины силы. Она сразу постарела, одряхлела и почти год не вставала с постели. Ухаживала за ней главным образом Анюта, жившая с ней в одной комнате.

Мне кажется, что бабушка любила ее больше нас, остальных ее внучек ильковских. Она называла Анюту ласкательно на польский лад – Анютка. К концу своей жизни она не советовала нам выходить замуж, учитывая трудность жизни в нравственном смысле.

Говоря о бабушке, я невольно зашла далеко вперед, тогда как надо было прежде рассказать о юном папе, его женитьбе и дальнейшей жизни.