Читать книгу Яйца - Ида Гольц - Страница 11

Ранним летним утром четыре всадника в черных плащах с нависающими до половины лица остроконечными капюшонами, покачиваясь в седлах, неспешно вошли в город через арку Пренестинских ворот и, миновав базилику Санта-Мария Маджоре с венчавшей ее огромной колокольней, двинулись в северо-западном направлении.

В предрассветных сумерках короткой ночи, освещенной лишь редкими проблесками уличных фонарей, почерневших от чадящего в стеклянных светильниках конопляного масла, из синевы исчезающей тьмы, выступали углы и фасады Вечного города. Пройдя краем Эсквилин, всадники продолжили свой путь в сторону Капитолийского холма, и, оставив позади дворцы вечно враждующих друг с другом семейств Колонна, обосновавшихся в Квиринале, и Орсини, занявших противоположную высоту Капитолия, проследовали в сторону Тибра, с возвышающимся над ним Пантеоном замка Святого Ангела.

Рим мирно спал, забывшись крепким сном, какой только бывает на излете ночи, и ни одна душа не слышала мерного перестука лошадиных копыт по выщербленным сотнями повозок и лошадиных подков булыжникам городских улиц, отполированных в довершение башмаками тысяч римских горожан. Узкие улицы, где ютились дома простолюдинов – мелких подмастерьев, разнорабочих – поденщиков и мелкой прислуги, были устланы конским навозом, который старались сметать к обочинам, чтобы во время дождей мощеная дорога не превращалась в непроходимую хлябь. В рытвинах неровной мостовой плескалась вода, смешанная с нечистотами, которые по утрам выносили из жилищ и выплескивали на противоположную сторону улицы, подальше от своего дома, а жильцы домов напротив проделывали то же самое с содержимым своих зловонных ведер. Тут же в дневное время, утапливая лапы в грязи, прохаживалась домашняя птица, выгнанная из клетей, нежились в мутной влаге свиньи, спасаясь от дневного зноя и одолевавших их огромных с изумрудными крылышками мух, для которых обиталища римского плебса становились в летнюю пору настоящим раздольем с многочисленной живностью, нечистотами и остатками еды.

Миновав мрачные и дурно пахнущие кварталы, четверка всадников ступила, наконец, на более просторные и чистые улицы дворцов городской аристократии и почтенных римлян, часть из которых селилась поближе к Леонинской стене, за которой располагалась папская курия.

Путники пересекли мост Святого Ангела и продолжили свой путь, неторопливо двигаясь через Пассетто к папской обители, возвышавшейся своим тиароносным куполом над всем Леонинским предместьем.

Дорогой конники, неведомо откуда и куда державшие свой путь, мерно покачиваясь в седлах, не проронили меж собой ни слова, то ли зная с предельной точностью свой маршрут, то ли полагаясь на лошадей, ведавших сами, куда им следует двигаться. Да и время для своего путешествия неизвестные выбрали верное: кто в предрассветной мгле, станет выглядывать из окон, заслышав цокот копыт? Даже стражники у ворот виридария замка Святого Ангела, застывшие у входа в карауле, без расспросов, двигаясь, словно сомнамбулы, отворили двери, пропуская вовнутрь четверку наездников. Владения Первосвященника спали сном праведника. И кто мог, тем более с высоты конского крупа, разглядеть в предрассветном полумраке невысокого смуглоликого юношу, вжавшегося при виде незнакомцев верхом, в зелень миртового куста, пахнувшего на него горьковато-травянистым ароматом изумрудной листвы. От посторонних взглядов и возможности быть обнаруженным, спасла его не только темнота, но и серая холщовая куртка, надетая поверх белой рубахи. Как его чуткие ноздри защекотало от терпкого мускусного запаха лошадиных тел, так и нутром молодой человек почувствовал, что неожиданная встреча с этой мрачной четверкой, лиц которой, наверное, не разглядеть было бы из-под низких капюшонов и при свете дня, не сулила ему ничего хорошего. Кто тайком пробирается к цели, вряд ли желает быть узнанным.

Кому, как не ему, Зафиру, это было знать? Оставаться незамеченным, скрываться по необходимости от чужих глаз – эту науку он усвоил с детства.

Сейчас, по прошествии лет, в памяти время от времени всплывали размытые воспоминания, как совсем еще ребенком он плыл на корабле, но откуда и куда шло это судно, он представлял смутно. Судя по имени, которое он, конечно, к тому возрасту уже успел усвоить, мог только догадываться, что предки его, вероятнее всего, были родом из Магриба, но попали ли они на Апеннины прямиком с Севера Африки, или добирались сюда какими-то другими путями, Зафиру было неизвестно. До сих пор для него оставалось загадкой и то, как он мог попасть на тот корабль, покинувший по непонятным ему причинам одни берега и причаливший к другим. Но все многократные попытки вернуться мысленно в те дни, когда, будучи еще совсем ребенком, он оказался на палубе парусника, отправившегося в неведомые дали, не приносили никаких результатов. В памяти всплывали лишь обрывки воспоминаний: морской ветер, оседавший горькой солью на губах, грубые голоса мужчин, то и дело ловко вскарабкивавшихся и спускавшихся с корабельных мачт, скрип тяжелых и огромных, как стволы эвкалиптов, весел, вот, пожалуй, и все, что запомнилось из того далекого и кажущегося теперь, каким-то невсамделишным, будто в сказках, прошлого. Он помнил, как проваливаясь постоянно в голодную дремоту – желание есть преследовало Зафира потом еще годами, прижимался головой к мягкому женскому плечу. Даже узор ткани на ее платье запомнился на всю жизнь: на темно-зеленом полотне желтые вытянутые пятна с черной каплей зрачка по середине – как глаза тигра или ягуара – этих диковинных животных он увидел уже гораздо позже, повзрослев, здесь в Риме. Хищников везли по городу в больших деревянных клетках. Вот тогда, заглянув впервые в глаза этих диких кошек, Зафиру вспомнился и тот рисунок на платье женщины, прижимавшей к себе истощенного, изнывающего от жажды, ребенка. В такие минуты он явственно ощущал прикосновение ее рук, поглаживающих его по голове и слова, которые она постоянно при этом повторяла: Зафир, habibi6, sgiri7, оmri8. Что они означали, юноша узнал спустя годы. А по началу, сойдя на берег в полном одиночестве- он и не помнил, куда подевалась та, в пестром платье, что гладила его по голове, прижимая к груди.

Мальчика встретили генуэзские трущобы с узкими, зажатыми меж плотно теснившихся потемневших до черноты от времени и грязи стен домов улицами, где едва мог пройти один человек. Даже высоко поднимавшееся над городом полуденное солнце никогда не заглядывало в окна этих мрачных жилищ, где ютился портовый люд, занимавшийся разгрузкой и погрузкой купеческих товаров и промышлявший здесь же воровством среди зазевавшихся или изрядно захмелевших от дешевого вина в какой-нибудь местной таверне горожан. Тут же шла торговля всем тем, чем можно было поживиться у заезжих гостей и предпочтительней задаром, стянув незаметно, если повезет, с торговой лодки то бочонок с маслом, то мешок пряностей или трав. На голодного и завшивленного ребенка мало кто обращал внимание- много тут таких бродяжек-побирушек, невесть откуда приблудившихся. Для Зафира это было и хорошо, и плохо. Хорошо, потому как мальчишке удавалось что-то украдкой стянуть с ярмарочных прилавков или со столов в тавернах, оставаясь при этом незамеченным из-за малого роста. Плохо, что вынужденное воровство было единственным и не очень надежным источником выживания. Летом, пока еще стояла жара не приходилось даже задумываться о крыше над головой- ночлег был всюду- на связке пеньковых канатов в порту, под раскидистым деревом, укрывавшем от дневного зноя или ночного дождя, прибивавшего хоть на время пыль и дарующего свежесть и прохладу.

Хуже стало к зиме, когда заметно похолодало, а Зафир, как был в простых льняных штанах и рубахе, превратившихся за это время в грязные лохмотья, так и оставался в том, в чем сошел на берег. Возможно, он и не пережил бы ту первую свою генуэзскую зиму, если бы голод и холод не загнал его однажды в пекарню. Там было тепло и пахло хлебом. Он незаметно прокрался в помещение и примостился под массивным столом, на который вываливали из деревянных ведер квашню, а затем, присыпая мукой, раскатывали то в круглые караваи, то в вытянутые колбасы из теста, а то просто разминали руками, превращая в плоские лепешки. Одну, такую, только что вынутую на деревянной лопате из печи, с неровной пузырчатой поверхностью с белёсым налетом муки и местами обуглившейся от огня, Зафир схватил со стола, обжигая пальцы и пряча за пазуху. Хлеб не только дразнил своим пшеничным запахом, но и согревал. От разлившегося по телу тепла и съеденной до последней крошки лепешки, мальчишку разморило. Уснувшего прямо под столом чумазого с раскрасневшимися от печного жара щеками его и застал пекарь Отто. Будучи сам восьмым ребенком в семье, он решил, что прокормит и этого голодранца, ставшего пятым среди его собственных детей. Поскольку ребенок выглядел диковатым даже после того, как его жена Мафальда, хоть и ворча – о, мадонна, к чему нам лишний рот, -но отдраила до красноты давно немытое тело, а Отто сбрил ему свалявшиеся волосы, унизанные белыми бусинами яиц, еще не вылупившихся вшей. Найдёныш оказался на редкость молчаливым, смотрел на всех исподлобья, насупившись, как его звать, не сказал. Недолго думая, Отто сам дал ему имя – Эспозито-Найденыш.

На новое имя Зафир не сразу, но со временем стал откликаться. Сообразил, что обращаются именно к нему. Остальных детей по началу сторонился, да и они разглядывали чужака, кто с любопытством, а кто с настороженностью. Языка, на котором говорили в семье Отто, Зафир не понимал, но довольно быстро усвоил обиходную речь, хотя по-прежнему отмалчивался, только кивал всякий раз головой, когда к нему обращались, и не всегда впопад.

– Он что, немтырь? – не выдержала как-то раз Мафальда, наблюдая за приемышем. – Что с ним делать-то? – вопрошала она с досадой мужа. – Как он дальше то будет? Ни слова от него не добьешься.

– Ничего, – успокаивал Отто жену, а заодно и себя, – месить тесто и печь хлеб, тут не язык, а руки нужны. А руки у Эспозито есть, значит научится. Да и голова вроде на плечах тоже имеется… – добавлял всякий раз он, глядя, что мальчишка, хоть и молчит, но понимать все больше понимает, что ему говорят.

Отто было невдомек, что мальчик может просто не знать их языка. А на иных пекарь и не говорил. Да и поди разберись, какого роду племени этот бродяжка! Кого только в Генуе не повстречаешь! А с виду Зафир не слишком отличался от его сыновей, двое из которых были постарше его, а один- последний ребенок Отто- едва научился стоять на ногах. Мальчики все были темноволосы, но сероглазы. Похожи на них были и обе сестры, одна из которых явно была одногодкой Зафира, а другая чуть старше. Что отличало его от остальных детей, так это более смуглая кожа и черные, как маслины глаза, которых ни у роду Отто, ни у Мафальды отродясь ни у кого не было.

«Хабиби, сгыри, омри», – шевелил одними губами Зафир, боясь даже собственного шёпота, пока темные фигуры неизвестных всадников не исчезли из виду. Слова из далекого прошлого стали для юноши своего рода заклинанием, словесным талисманом, спасавшего его от невзгод и ограждавшего от напастей.

Глухой топот копыт о пыльную грунтовую дорожку рассеялся вдали. Осторожно вглядываясь в предрассветную сизую дымку и вслушиваясь в каждый шорох, Зафир не заметил ничего, кроме рыжегрудых зарянок, перепархивающих с ветку на ветку и нарушающих тишину раннего утра взмахами своих легких крылышек. Только тогда он вышел из убежища миртовых кустов, скрывавших его от неизвестных гостей, не понятно откуда и неизвестно к кому и зачем прибывших в замок Святого Ангела.