Читать книгу Яйца - Ида Гольц - Страница 14

Резкий звук стертых клавиш старого Ундервуда казались сродни «ударам судьбы» Пятой бетховенской симфонии. Настолько громоподобным и непривычным для Эстер был звук печатной машинки, разрывающий в клочья тишину комнаты. То ли дело мягкое пощелкивание клавиш ноутбука. На секунду только представить, если бы в редакции, где и без того бывало шумно и говорливо, загрохотал целый оркестр из десятка таких ундервудов. Через полчаса непрерывного битья по машинке у Эстер появилось ощущение, что в голове у нее поселился прямо какой-то одержимый ударник, остервенело колотящий по своим барабанам и тарелкам. Даже остановив это дьявольское арпеджио, в ушах еще несколько минут звенело эхо печатных молоточков, выбивавших вереницы слов и предложений. А мысль тем временем продолжала мчаться вперед, подгоняя сбитые подушечки пальцев, непривычных к столь тяжелой работе, стучать еще быстрее. При этом каждая новая буква, впечатываемая в лист бумаги, заправленный в валик, требовала еще больших усилий при нажатии на клавишу.

Тем не менее, Эстер, ведомой своими персонажами, удалось под стук старины Ундервуда проделать немалый путь по Риму. Пройти извилистым маршрутом от Аппиевой дороги к району Трастевере, пробежаться мимо лавок менял и банковских кантор, и ни разу не сбившись с пути, переправиться через Тибр по мосту Святого Ангела и, наконец, достичь конечного пункта назначения – Апостольского замка, возвышающегося над городом круглой башней-крепостью с венчающей ее мраморной с медными крыльями фигурой покровителя Вечного города – Архангела Михаила. Удивительное дело, теряясь подчас даже в знакомых, хоженых местах, Эстер ни разу не случилось заплутать в лабиринте средневековых улиц, потеряться среди многочисленных дворцов и замков, прежде чем она спустилась, наконец, в недра Апостольской кухни. А вот тут на каждом шагу подстерегали ловушки и всяческие сюрпризы, ничуть не хуже, чем в картографии города. Оторопь порой брала от обилия кухонной утвари и кулинарных премудростей пятисотлетней давности.

Знатоки поварского дела не ленились тщательно зарисовывать каждый предмет. Погрузившись в их труды Эстер насчитала несколько десятков кастрюль, мармитов, всевозможных пароварок и прочих емкостей для варки и тушения, обнаружила целый ассортимент сковород и жаровен, внушительный арсенал больших, малых и самых миниатюрных ножичков и ножей с плоскими и клинообразными лезвиями для чистки, резки, разделки всякой живности и даже фигурной вырезки овощей и фруктов.

Повара прошлого уделяли огромное внимание обустройству кухонь, расстановке столовых приборов на обеденных столах, но ничтожно мало давали сведений о самих рецептах. При этом никто из именитых кулинаров не утруждал себя фиксацией точного количества используемых в блюдах ингредиентов, ограничиваясь расплывчатыми указаниями вроде того, что следует добавить «толику перца» или бросить «горсть крупы»; все делалось на глазок, на вкус, наощупь, включая определение температуры кипения или жарения, а время готовки рассчитывалось ни минутами и часами, а числом произнесенных молитв.

Работу кухни, которая текла по давно проложенному руслу, неожиданно прервало появление Галлиано – камердинера герцога Гандийского. Он распахнул дверь, за которой клубился пар котлов, томилось рагу из кролика в красном пиве и тушились овощи, сдобренные пряностями и молодыми весенними травами, дышала жаром печь с хлебом и пирогами, пыхтели меха, раздувая огонь в камине, лязгали ножи о точильный брус, глухо ухал топор мясника о деревянную колоду, а вокруг огромного массивного стола сновали несколько десятков пар ног поваров, таскающих из кладовой корзины с овощами и зеленью, мешки с чечевицей, фасолью и горохом. Вместе со слугой Джованни Борджиа на пороге замерла молодая светловолосая женщина в темно-зеленом платье, из-за корсажа которого виднелись кружева тонкой батистовой рубашки. Все обратили взгляд на эту пару, чье появление здесь меньше всего можно было ожидать. Камердинер герцога, наверное, впервые в жизни снизошел с верхнего этажа замка, где находились апартаменты Борджиа, до таких низов. Он выглядел под стать своему господину: держался франтовато, позаимствовал от своего хозяина заносчивость в обращении с окружающими, если это только не были господа, на которых он взирал с подобострастием, как того требовало его положение слуги, на остальных же смотрел с свысока и презрением, как смотрят выскочки из низов на своих менее, на их взгляд, удачливых собратьев. Вместе с тем он перенял и утонченность жестов Джованни, но у Галлиано они выходили как-то особо жеманными. Тщательно следил за своим платьем, был безукоризненно причесан и гладко выбрит, что от блеска лоснились щеки, а идеальной форме его бровей, которые герцогский слуга явно прореживал и подравнивал, используя, наверняка, щипчики своего хозяина, могла позавидовать иная дама.

Окинув беглым взглядом апостольскую кухню, Галлиано брезгливо поморщил свой безукоризненно прямой нос, и скривил пренебрежительно идеально очерченный, словно у девушки рот. Бог знает, откуда этот изнеженный на вид юноша появился когда-то в замке Святого Ангела и как сумел прибиться к Хуану Борджиа, но для герцога Гандийского он оказался просто не заменим, хотя и терпел от своего хозяина немало. Особенно несладко доставалось ему, когда приходилось вытаскивать Хуана после затянувшихся дружеских попоек из многочисленных римских таверн и веселых домов. Несмотря на внешнюю хрупкость, Галлиано был крепок телом, таскал на своих плечах изрядно загулявшего господина, за которым потом ухаживал, как за больным. На другой день Хуан, как правило, просыпался в самом мрачном настроении, и тогда преданному бедняге Галлиано приходилось совсем туго. Молодой герцог проклинал последними словами камердинера за малейшую оплошность, мог запустить в него и тяжеленным бронзовым шандалом. Только благодаря природной проворности Галлиано оставался цел, продолжая, сжав зубы терпеть капризы и дурной нрав своего хозяина.

По мере его приближения, Зафир ощутил исходивший от Галлиано запах жасминовой воды, которую герцогский слуга на себя явно не жалел. Все смотрели выжидающе на нежданных гостей, не понимая, что им понадобилось в этой, окутанной парами кипящих и булькающих котлов и чадом шваркающих жиром жаровен преисподней, куда господа никогда не заглядывали. И уж тем более дамы. Слыханное ли дело, пожаловала сама Лукреция Борджиа! Ее появление вызвало не просто удивление, а полное недоумение. Мясник застыл с окровавленной освежеванной тушкой кролика в одной руке, зажав крепко нож в другой, поваренок, собиравшийся подложить дров в огонь под котлом, где кипела вода, так и остался стоять с охапкой липовых полешек, позабыв об очаге, нечищеная капуста лежала грудой кочанов в корзине, охапка зелени громоздилась на столе, а позабытая распаренная квашня тяжело оседала, вывалившись из кадушек.

– Что угодно Ее светлости? – Зафир быстро отер руки от налипшего теста и вышел вперед, склонив в приветствии перед Лукрецией голову.

Галлиано окинул недоуменным взглядом Зафира, еще не понимая, чего этот чернявый и весь в испарине повар вылез вперед, продолжая искать глазами главного повара.

– Я хочу, чтобы ты приготовил что-нибудь для Хуана… – Лукреция по привычке назвала имя брата на испанский манер, как это было принято в семье, но тут же осеклась, поправив себя за излишнюю фамильярность, – для герцога Гандийского.

Лукреция взяла инициативу в свои руки, ведь именно она настояла на том, чтобы слуга ее брата, все еще пребывавший в замешательстве, проводил ее на кухню, но тут же осеклась,

– Его светлость высказал какие-то пожелания? – все еще борясь с робостью поинтересовался Зафир, вперившись глазами в выщербленный каменный пол.

Впервые в жизни ему приходилось разговаривать вот так лицом к лицу со знатной дамой. Он не был даже уверен, что графиня Пезаро узнала в нем того, которому приходилось пару раз прислуживать ей за столом во время обедов в Апостольском замке.

Держалась Лукреция тем не менее просто в отличие от напыщенного Галлиано, не морщилась брезгливо от кухонных запахов и испарений, не кривила рот при виде потных забегавшихся поваров, и нисколько при этом не походила и на своего брата Хуана, отличавшегося надменностью.

– Навряд ли у герцога есть какие-то особые пожелания. Он слишком слаб и меньше всего сейчас склонен думать о еде.

В замке, конечно же, были наслышаны о боевом ранении Хуана Борджиа и о том, что вот уже с неделю он не покидает своих покоев, поскольку, как говорили, все еще по-прежнему довольно плох. По распоряжению папского лекаря для Хуана готовили особые кушанья: прозрачный куриный бульон с желтоватыми крапинами жира для восстановления сил, пшеничные галеты вместо свежеиспеченного хлеба, чтобы не перегружать желудок и мятный отвар с медом для снятия боли и обеззараживания организма. Но герцог Гандийский оставлял приготовленную ему еду почти нетронутой. Тогда для возбуждения аппетита врач рекомендовал больному давать понемногу вина. Для лечения Хуана Борджиа виночерпий предложил тосканское красное из подвалов маркизов де Фрескобальди, но даже оно оставило папского гонфалоньера равнодушным.

Лукреция смотрела куда-то мимо Зафира, но ему казалось, что от нее ничего не ускользнуло: ни его лоб, покрытый испариной, ни перепачканные в тесте руки, которые в спешке ему не удалось полностью оттереть, и он поспешил спрятать их за спину, чтобы не выглядеть перед госпожой совсем уж замарашкой.

– Приготовь ему что-нибудь простое и в то же время необычное.

Лукреция не требовала, а просила, тем самым приводя в еще большее замешательство Зафира. Говорила она негромко, мягким приглушенным голосом, выдававшем ее обеспокоенность состоянием брата, в котором, говорили, она с детства души не чаяла. Бедняжка изрядно исхудала и осунулась за последние дни, с тех пор, как раненного Хуана Борджиа внесли на носилках в Замок Святого Ангела, беспрестанно молилась за его здравие – единственное, чем она могла помочь ему, – ее даже не пускали на порог его комнаты.

«Простое и необычное. Как такое возможно?» – недоумевал Зафир, судорожно соображая, что же он может такого особенного приготовить для герцога, измученного тяжелым ранением, и отвергавшего любую еду, которую повара, сбиваясь с ног, мчались готовить по первому же требованию Галлиано.

Просьба Лукреции уже сама по себе выглядела необычной. Сама графиня Пезаро, как успел заметить Зафир, в еде была на удивление не прихотлива. Кулинарным изыскам, какие можно было отведать в Апостольском дворце, особенно в праздники, она предпочитала простую пищу: мягкие сыры, политые медом и молочную рисовую кашу с миндалем и корицей, любила тушенные овощи, приправленные оливковым маслом, с удовольствием угощалась рыбой и не только в пятничный пост. Зато ее брат предпочитал мясо.

«Джованни Борджиа жаждет крови!» – шутили в таких случаях на кухне повара, предусмотрительно оглянувшись и убедившись, что поблизости нет Козимо – тот не терпел подобных вольностей в словах. Молодой герцог ел мясо чуть ли не полусырым. Для Хуана с жаркого срезали только слегка обжаренные сверху куски с еще не свернувшейся внутри кровью, сочившиеся прозрачным соком, когда в них вонзался нож, и еще не утратившими своей мягкости и нежности. А вот птицу герцог Гандийский не жаловал. Особенно каплунов, которых нередко подавали к столу.

– Кастрированный самец не внушает доверия, – посмеивался он, глядя, как другие за столом, чуть ли не со стоном впиваются в нежнейшее белое мясо откормленных словно специально для самых больших чревоугодников птиц, слизывая с пальцев струящийся жир, пробавляясь затем глотком горькой монастырской дженцианы для улучшения пищеварения.

Впрочем, Хуан в последние дни, мучаясь лихорадкой от незаживающей раны, оказался равнодушен и к мясному. Хотел его Козимо порадовать артишоками с соусом, замешанным на мяте с рутой, греческим фенхелем и кориандром для придания изысканного вкуса, добавив туда еще щепотку перца для возбуждения аппетита, несколько капель смирны для утоления боли, меда, чтобы смягчить остроту, и немного гарума, чтобы в финале оттенить вес букет пряностей и специй. Но и это блюдо, которое апостольский повар готовил с особым тщанием, как художник выписывает каждый штрих своей картины, осталось не оцененным герцогом Гандийским.

«Художник!» – неожиданно мелькнуло молнией в голове Зафира.

В апостольских апартаментах в ту пору вовсю шла работа. В Замок Святого Ангела пригласили мастеров для росписи стен и потолков. Готовила кухня и для них. Но ничего особенного. Кашу из полбы, лапшу. То, что ели обычно и другие работники. Правда, в отличие от живописцев, повара за день так успевали надышаться ароматами множеств других блюд, что были сыты уже одними запахами. Зато эта вечно голодная братия в перепачканных красками рубахах то и дело заглядывала жадными глазами в котелки, не осталась ли там еще чего съестного. Только главный у них, – Зафир не помнил его имени, – ел обычно торопливо, не замечая содержимого его миски, нередко забывая даже помолится перед трапезой. За еду он принимался быстрее, чем успевали закончить традиционное «Благослови, Господи Боже, нас и эти дары, которые по благости Твоей вкушать будем…». Только когда звучало в конце «Аминь», художник, будто опомнившись, быстро осенял себя знамением, тут же снова хватаясь за ложку, а потом, проглотив последние капли и крошки со своей тарелки, мчался назад в покои понтифика, где ждала его работа.

Вспомнил Зафир о художнике главным образом по тому, что тот затребовал однажды на кухне огромное количество яиц.

– Они ими рисуют, – пояснил один из поварят, подслушав разговор Козимо с художником, но мало разобравшись, что к чему.

– Что прямо яйцами? – с недоверием слушали его остальные, посмеиваясь про себя: так что же там за художество выйдет, если так рисовать?

Что творили художники в замке, на кухне, конечно, было неведомо, от того и порождало массу слухов и кривотолков. Втихаря и с оглядкой поговаривали даже о каких-то картинах, на которых, якобы, изображены чуть ли не все любовницы Родриго Борджиа, причем в самом непотребном виде.

«Яйца! Ну, конечно, яйца!»– осенило Зафира.

Тут Зафир вспомнил, какие омлеты он едал когда-то в Генуе! Куриные яйца не каждый день появлялись на столе в доме Отто и его жены. Выручали часто как средство от множества болезней, в которое безоговорочно верила Мафальда, перетирая желтки и белки с медом или оливковым маслом, настаивая их на травах, измельчая скорлупу до самого мелкого порошка. Все эти снадобья потом втирались в больные суставы и ушибы, намазывались на язвы и порезы, или принимались в качестве настойки во внутрь при кашле и грудной боли. Время от времени Мафальда баловала мужа и ораву ребятишек, готовя пышные, взбитые в пышную пену, омлеты. Яйца она считала еще и превосходным средством для восстановления сил после болезни. Особым почетом пользовались, конечно же, пасхальные яйца. Их тогда красили в разные цвета. Кошенилью, чтобы придать им красный цвет, травой зверобоя, чтобы сделать желтыми, березовый лист окрашивал в зеленый, бузина-в синий. Лекарство, как и лакомство это было не из дешевых. Отправляясь на рынок, Мафальда предусмотрительно выкладывала на дно корзины солому, чтобы потом, осмотрев со всех сторон каждое по отдельности пегое яичко, аккуратно уложить их одно за другим, словно вещицы из тончайшего стекла.