Читать книгу Гарики предпоследние. Штрихи к портрету (сборник) - Игорь Губерман - Страница 3

В череде огорчений и радостей

дни земные ничуть не постылы,

только вид человеческих слабостей

отнимает последние силы.

В духе есть соединенности,

неразрывные в их парности, —

как веселость одаренности

и уныние бездарности.

Крупного не жажду ничего,

я земное мелкое творение,

из явлений духа моего

мне всего милей пищеварение.

Так он мыслить умел глубоко,

что от мудрой его правоты

кисло в женской груди молоко

и бумажные вяли цветы.

Умом хотя совсем не Соломоны,

однако же нисколько не калеки,

балбесы, обормоты, охламоны —

отменные бывают человеки.

Шалопай, вертопрах и повеса,

когда в игры уже отыграли,

для утехи душевного беса

учат юных уму и морали.

Битвы и баталии мои

спутаны концами и началами,

самые жестокие бои

были у меня с однополчанами.

Клопы, тараканы и блохи —

да будет их роль не забыта —

свидетели нашей эпохи,

участники нашего быта.

Травя домашних насекомых,

совсем не вредных и не злых,

мы травим, в сущности, знакомых,

соседей, близких и родных.

Такой останется до смерти

натура дикая моя,

на симфоническом концерте —

и то, бывало, пукал я.

Рука фортуны загребает

из неизведанных глубин,

и в оголтелом разъебае

вдруг объявляется раввин.

Увы, но все учителя,

чуть оказавшись возле кассы,

выкидывают фортеля

и сотворяют выкрутасы.

Жар любви сменить морозами

норовит любой народ:

обосрет, засыпет розами,

а потом – наоборот.

Усердия смешная добродетель

поскольку мне природой не дана,

то я весьма поверхностный свидетель

эпохи процветания гавна.

Рассказы об экземе и лишае,

о язве и капризах стоматита

текут, почти нисколько не лишая

нас радости живого аппетита.

Про загадку факта важного

каждый знает, но молчит:

время жизни в ухе каждого

с разной скоростью журчит.

Зима! Крестьянин, торжествуя,

наладил санок легкий бег,

ему кричат: какого хуя,

еще нигде не выпал снег!

Есть люди редкого разлива,

у них и мужество – отдельное:

являть, не пряча боязливо,

живое чувство неподдельное.

Даже наш суровый век

полноту ничуть не судит:

если славный человек,

пусть его побольше будет.

Взор у него остер и хищен,

а рот – немедля станет пастью;

мы оба в жизни что-то ищем,

но очень разное, по счастью.

Я ощутил сегодня снова —

так были споры горячи, —

что в нас помимо кровяного

есть и давление мочи.

Есть люди с тяжкими кручинами,

они не видны в общей массе,

но чувствуют себя мужчинами

не возле бабы, а при кассе.

Тернистый путь к деньгам и власти

всегда лежит через тоннель,

откуда лица блядской масти

легко выходят на панель.

Желанье темное и страстное

в любом хоть раз, но шевелилось:

уйти пешком в такое странствие,

чтоб чувство жизни оживилось.

От неких лиц не жду хорошего —

они, как язвой, тайно мучимы,

что были круто недоношены,

а после – крепко недоучены.

Блажен любой, кто образован;

я восхищался многократно,

как дух у них организован

и фарширован аккуратно.

Хочу богатством насладиться

не для покоя и приятства,

а чтобы лично убедиться,

что нету счастья от богатства.

Я за умеренную плату —

за двести грамм и колбасу —

иду к себе в ума палату

и, пыль обдув, совет несу.

Заранее я знаю о соседе,

в вагоне оказавшемся бок о бок:

дежурное меню в такой беседе —

истории наебов и поебок.

Новых мифов нынче много,

личной жажде сообразно

кто-то всуе ищет Бога,

кто-то – общего оргазма.

Гуманность волнительным кружевом

окутала быт наших лет:

наружу выходят с оружием

и плачутся в бронежилет.

Мы очень прагматично и практично,

весьма рационально мы живем,

и все наши дела идут отлично,

а песни мы – унылые поем.

Забавно мне, что поле брани

всех политических страстей

влечет к себе потоки срани

различных видов и мастей.

Любую кто собрал коллекцию,

ее холопы и фанаты —

глухую чувствуют эрекцию,

чужие видя экспонаты.

Суке, недоноску и бездарности

выдано Творцом для утешения

дьявольское чувство солидарности

и хмельная пена мельтешения.

Имеют острые глаза

и мудрецы, и прохиндеи:

они пластичны, как лоза,

когда им виден ствол идеи.

Есть люди – их усилия немалы, —

хотящие в награду за усердствие

протиснуться в истории анналы,

хотя бы сквозь анальное отверстие.

Кто к жалостным склонен рыданиям

и ранен мельчайшим лишением —

завидует ярким страданиям

и даже высоким крушениям.

Кругам идейного актива

легко понять посредством нюха,

что слитный запах коллектива —

отнюдь не есть единство духа.

Известно даже медицине

и просто видно трезвым глазом,

что кто романтик, а не циник,

тому запудрить легче разум.

Стихает и вянет

мыслительный бум,

на днях колосившийся тучно;

решили, как видно,

властители дум

насиживать яйца беззвучно.

В улыбке, жесте, мелкой нотке —

едина личная черта,

есть люди —

видно по походке,

что плохо пахнет изо рта.

Везде, где дорожки ковровые,

есть тихие люди живучие —

то ветки сплетают лавровые,

то петлю завяжут при случае.

Я тех люблю, что опоздали —

хотя бы раз, но навсегда —

к раздаче, к должности, к медали,

к дележке с запахом стыда.

Благословенны лох и лапоть,

себя хотящие сберечь

и вдоль по жизни тихо капать,

а не кипеть и бурно течь.

Есть люди —

тоньше нюх, чем у собаки,

они вдыхают запахи и ждут;

едва лишь возникают сучьи знаки,

они уже немедля тут как тут.

Не злобы ради, не с похмелья

дурак – орудие судьбы —

стрижет кудрявые деревья

под телеграфные столбы.

Гляну что направо, что налево —

все на свете ясно всем вокруг,

так умудрена бывает дева,

истину познав из первых брюк.

Мне порою встречаются лица —

поневоле вздохнешь со смущением,

что мечта наша в детях продлиться

так убога своим воплощением.

Все же я ценю ханжу

за безудержный размах:

всем Венерам паранджу

он готов надеть на пах.

Спокойно плюнь и разотри —

забудь о встрече с этой мразью…

Но что-то хрустнуло внутри,

и день заляпан липкой грязью.

Повсюдные растут провинциалы,

накачивая сталь мускулатуры,

чтоб вырезать свои инициалы

на дереве науки и культуры.

Глядя пристально, трезво и здраво,

можно много чего насмотреться;

омерзение – тоже забава,

только зябко в душе и на сердце.

В себе таит зачатки вредности

и может вспыхнуть, как чума,

слиянный сок душевной бедности

и ярой пылкости ума.

По службе жаждал повышения,

смотрел в экран от делать нечего,

а ночью штопал отношения,

в семье сложившиеся вечером.

Все вообразимое – и более —

в меру современной технологии

вытворит над нами своеволие

и к нему примкнувшие убогие.

Люблю я в личности следы

учительского дарования,

но просвещения плоды

гниют еще до созревания.

Своя у каждого таинственность,

и мы вокруг напрасно кружим:

Творец дает лицу единственность,

непостижимую снаружи.

Поскольку был мой дом распахнут

любым и всяким людям риска —

я знаю, как живут и пахнут

герои, видимые близко.

Тому на свете всё видней,

в ком есть апломб и убеждения;

чем личность мельче, тем крупней

ее глобальные суждения.

А наблюдая лица потные

и то, как люди мельтешат,

забавно думать, что животные

нисколько в люди не спешат.

Томясь в житейском общем тесте,

вдруг замечаешь тайным взглядом,

что мы живем отнюдь не вместе,

а только около и рядом.

Хотя покуда все в порядке,

такая к худу в нас готовность,

что вдруг душа уходит в пятки

и в пах уносится духовность.

Я соблюдаю такт и честь

по месту, в коем нахожусь, —

то я кажусь умней, чем есть,

то я умней, чем я кажусь.

Рожденные кидаться на врага —

томятся, вырастая, и скучают,

потом их держат быта берега,

где чахнут эти люди и мельчают.

Вижу я за годом год

заново и снова,

что поживший идиот —

мягче молодого.

О, я отнюдь не слеп и глуп:

везде, где чинно и серьезно,

внутри меня большой тулуп

надет на душу, чтоб не мерзла.

Забавные печали нас измучили,

былые сокрушая упования:

не знали мы,

что при благополучии

угрюмее тоска существования.

Потоки знания волной

бурлят уже вдоль носоглотки,

поскольку разум бедный мой —

не безразмерные колготки.

При спорах тихо я журчу,

чтоб не являлась пена злая;

когда не знаю, то молчу,

или помалкиваю, зная.

Хотя уже ушли те времена

и чисто на житейском небосводе,

подонков и мерзавцев имена

в душе моей болят к сырой погоде.

Терпя с утра зеркал соседство,

я бормочу себе под нос,

что время – сказочное средство

для выпадения волос.

Нет, я умнее стал навряд ли,

но безразличнее – стократ,

и руку жму я всякой падле,

и говорю, что видеть рад.

Увы, над этим неуклонно

трудились лучшие умы:

дерьмо сегодня благовонно

намного более, чем мы.

К работе азарт у меня —

от опыта жизни простого:

гулять после полного дня

приятней, чем после пустого.

Порой дойдешь до обалдения

от жизни кряканья утиного,

и в сон тогда плывут видения,

и все про бегство до единого.

Сейчас такая знаний бездна

доступна всякому уму,

что стало спорить бесполезно

и глупо думать самому.

Мы сколько ни едим совместной соли,

а в общую не мелемся муку,

у всех национальные мозоли

чувствительны к чужому башмаку.

Изрядным будет потрясение,

когда однажды – смех и плач —

везде наступит воскресение,

и с жертвой встретится палач.

На всем пути моем тернистом —

давно мы с Богом собеседники;

Он весь играет светом чистым,

но как темны Его посредники!

Во мне, безусловном уже старожиле,

колышется страх среди белого дня:

а что, если те, кто меня сторожили,

теперь у котла ожидают меня?

Я в поезде – чтоб ноги подышали,

ботинки снял

и с ними спал в соседстве,

а память в лабиринте полушарий

соткала грустный сон

о бедном детстве.

Уже я к мотиву запетому

не кинусь, распахнут и счастлив, —

я знаю себя, и поэтому

с людьми я не сух, но опаслив.

Случайная встреча на улице с другом,

досуг невеликий – на две сигареты,

но мы холоднее к житейским недугам,

когда наши души случайно согреты.

Мне мило все:

игра чужих культур

на шумных площадях земной округи

и дивное различие фактур

у ручек чемодана и подруги.

О чем-то говорить я не хочу,

о многом – ядовиты словопрения,

поэтому все чаще я молчу,

в немые погрузившись умозрения.

Время сыпется струйкой песка,

мухи памяти дремлют в черниле;

ностальгия – смешная тоска

по тому, что ничуть не ценили.

В душе сильнее дух сиротства,

и нам поделать с этим нечего,

когда оплошность или скотство

мы совершаем опрометчиво.

Давно уже не верю в пользу споров

и беганья за истиной гурьбой,

я больше почерпнул из разговоров,

которые веду с самим собой.

Теперь я только волей случая

знакомых вижу временами,

тяжелый дух благополучия

висит уныло между нами.

Семью надо холить и нежить,

особо заботясь о том,

чтоб нелюди, нечисть и нежить

собой не поганили дом.

Пребывая в уверенном мнении

обо всем, ибо тесно знаком,

дело славное – в этом затмении

величаво прожить мудаком.

В порядочности много неудобства,

что может огорчать и даже злить:

испытываешь приступ юдофобства,

а чувство это – некому излить.

То, что я вижу, – омерзительно,

уже на гибельной ступени,

но страшно мне лишь умозрительно,

а чисто чувственно – до фени.

Утратил я охоту с неких пор

вершить высоколобый устный блуд,

ведут меня на умный разговор,

как будто на допрос меня ведут.

Смешны сегодня страхи предка,

и жизнь вокруг совсем не та:

зло демоническое редко,

а больше – мразь и сволота.

Черты похожести типичной

есть у любви, семьи, разлуки —

Творец, лишенный жизни личной,

играет нашими со скуки.

Мне кажется, что смутное брожение,

тревогой расползаясь неуемной, —

большое обещает извержение

скопившейся по миру злобы темной.

Моей мужицкой сути естество,

чувствительную совесть не колыша,

глухое ощущает торжество,

о праведном возмездии услыша.

Если б человеку довелось,

пользуясь успехами прогресса,

как-то ухватить земную ось —

он ее согнет из интереса.

Не то чтобы одно сплошное свинство

цвело везде туземно и приблудно,

однако же большое сукинсынство

творится потаенно и прилюдно.

Пока не уснешь, из былого

упрямо сочится звучание,

доносится каждое слово

и слышится даже молчание.

Алкающим света мужчинам,

духовных высот верхолазам,

в дороге к незримым вершинам

обузой становится разум.

Я понял, роясь в мире личном

и наблюдая свой интим,

что не дано сполна постичь нам,

чего от жизни мы хотим.

С такой осанкой – чисто лебеди

(и белоснежность поразительна) —

по жизни мне встречались нелюди,

что красота мне подозрительна.

Порою встречаюсь я

с мудростью чистой,

ее глубина мне близка и видна,

однако для жизни,

крутой и гавнистой,

она бесполезна и даже вредна.

Початый век уму неведом,

и всуе тужится наука,

но стойкость к самым лютым бедам

хотел бы видеть я у внука.

Забавно мне,

что время увядания

скукоживает нас весьма непросто,

чертами благородного страдания

то суку наделяя, то прохвоста.

Слежу с неослабным вниманием,

как ровно журчат за столом

живые обмены незнанием

и вялым душевным теплом.

Только выйдя, еще на пороге,

при любых переменах погоды

ощущаю я токи тревоги,

предваряющей смутные годы.

Я верю аргументу, постулату,

гипотезе, идее, доказательству,

но более всего я верю блату,

который возникает по приятельству.

Вся беда разве в том,

что творится вовне?

Это вряд ли, ведь было и хуже.

Просто смутное время

клубится во мне,

крася в черное все, что снаружи.

Ровесник мой душой уныл

и прозябает в мудрой хмурости,

зато блажен, кто сохранил

в себе остатки юной дурости.

Везде, где все несутся впрыть, —

моя незримая граница:

решая, быть или не быть,

я выбрал быть, но сторониться.

Судьба у большинства – холмы и сопки,

в ней очень редки скалы или горы,

зато у всех у нас на пятой стопке —

о кручах и вершинах разговоры.

Давая вслух оценки фактам,

полезно помнить каждой личности,

что такт ума с душевным тактом —

две очень разные тактичности.

Я не боюсь дурного слуха,

не страшно мне плохое мнение,

поскольку слушаю вполуха

и мне противно вдвое менее.

Слова пусты, напрасны знаки

и всуе предостережения,

когда подземный дух клоаки

созрел для самовыражения.

Мы к житейской приучены стуже,

в нас от ветра и тьмы непроглядной

проступила внутри и снаружи

узловатость лозы виноградной.

Мы не знаем хотя ни бельмеса,

как устроены разумы наши,

только разум крутого замеса

мы легко отличаем от каши.

Сегодня мания лечения —

почти повсюдный вид недуга,

творят искусные мучения

душа и тело друг для друга.

В мире много всякого всего,

надобны ухватка и замашка,

каждый – повар счастья своего,

только подобрать продукты тяжко.

Хотя окрестная история

творит судьбе немало хамства,

но личной жизни траектория —

рисунок личного упрямства.

Больших умов сижу промеж

и жду с надеждой весть благую,

но в каждой мысли вижу плешь,

а то и лысину нагую.

Не знаю в жизни я плачевней,

чем то мгновение в пути,

когда любуешься харчевней,

а внутрь – не на что войти.

Я с русской речью так повязан,

любя ее ручьи и реки,

что я по трем порою фразам

судить могу о человеке.

Поскольку мы в рутинном быте

к волненьям склонны гомерическим,

то в нем достаточно событий,

равновеликих историческим.

Обживая различные страны,

если выпало так по судьбе,

мы сначала их жителям странны,

а чуть позже мы странны себе.

Мои греховные уста

в порывах радости и страсти

лобзали разные места

за исключеньем зада власти.

Забрать меня в жестокие тиски

еще покуда хвори не полезли,

а приступы беспочвенной тоски —

естественность пожизненной болезни.

Найдется ли, кому нас помянуть,

когда про нас забудут даже дети?

Мне кажется, найдется кто-нибудь,

живущий на обочине в кювете.

Жизни многих легко наперед

описать, исключая подробности,

человек – это то, что он врет,

во вранье проступают способности.

Живя суверенно, живя автономно

и чуждо общественным ломкам,

расходуешь чувства весьма экономно,

но тихо становишься волком.

Страсть к телесной чистоте

зря людьми так ценится:

часто моются лишь те,

кто чесаться ленится.

Как моралисты ни старались

и ход их мыслей как ни вился,

а хомо сапиенс вульгарис

ни в чем ничуть не изменился.

Кипит разруха моровая,

но подрастает поколение,

и торжествует жизнь живая

себе самой на удивление.

Любой обязан помнить,

всяк и каждый,

свой тягловый

верша по жизни труд,

что рельсы наши

кончатся однажды,

а после их и вовсе уберут.

При проводах на жизненном вокзале —

немногое сказать нам удается,

а всё, что мы, волнуясь, не сказали,

тупой и долгой болью остается.

Завершатся однажды и враз

наши подвиги, наше засранство,

и закончится время для нас,

а душе – распахнется пространство.