Читать книгу Гарики предпоследние. Штрихи к портрету (сборник) - Игорь Губерман - Страница 6

Видя старческую прыть,

бабы разбегаются,

дед их дивно мог покрыть,

а они пугаются.

Время хворей и седин —

очень тяжкая проверка

утлых банок от сардин,

серых гильз от фейерверка.

Это враки, что выдохся я,

сочинялись бы книжка за книжкой,

но состарилась Муза моя

и стихи мне диктует с одышкой.

Хоть пыл мой возрастом уменьшен,

но я без понта и без фальши

смотрю на встречных юных женщин

глазами теми же, что раньше.

Сейчас, когда уже я старожил,

я верен обывательским пределам —

не то чтобы я жизнью дорожил,

но как-то к ней привык

душой и телом.

Хотя проходит небольшой

отрезок нашей биографии,

хоть мы такие же душой —

нас жутко старят фотографии.

Когда мы начинаем остывать

и жизнь уже почти что утекла,

мы ценим нашу ветхую кровать

как средство сохранения тепла.

Дряхлый турист повсеместно

льется густыми лавинами:

старым развалинам лестно

встретиться взглядом с руинами.

Старушке снятся дни погожие

из текших много лет назад,

когда кидались все прохожие

проситься к ней в нескучный сад.

Творец расчислил наперед

любое наше прекословье:

вторая молодость берет

у нас последнее здоровье.

Я вязну в тоскливых повторах,

как будто плывут миражи;

встречаются сутки, в которых

уже точно так же я жил.

От чего так устал?

Ведь не камни таскал.

А подвыпив,

еще порываюсь я петь;

но все время тоска,

и повсюду тоска —

помоги мне, Господь,

эту жизнь дотерпеть.

Если ближе присмотреться,

в самом хилом старикашке

упоенно бьется сердце

и шевелятся замашки.

Вместе со всеми впадая в балдеж

и на любые готовы падения,

вертятся всюду,

где есть молодежь,

дедушки легкого поведения.

Наше время ступает, ползет и идет

по утратам, потерям, пропажам,

в молодые годится любой идиот,

а для старости – нужен со стажем.

Да, молодые соловьи,

мое былое – в сером пепле,

зато все слабости мои

набрали силу и окрепли.

Уже не позавидует никто

былой моей

загульной бесноватости,

но я обрел на старости зато

все признаки святого,

кроме святости.

Не манят ни слава, ни власть,

с любовью – глухой перекур,

осталась последняя страсть —

охота на жареных кур.

Негоже до срока

свечу задувать,

нам это веками твердят,

однако тому,

чье пространство – кровать,

нет лучше лекарства, чем яд.

Я не только снаружи облез,

я уже и душевно такой,

моего сластолюбия бес

обленился и ценит покой.

Судьба ведет нас и волочит

на страх и риск, в огонь и в воду,

даруя ближе к вечной ночи

уже ненужную свободу.

Душа поет, хотя не птица,

и стать легка не по годам,

и глаз, как странствующий рыцарь,

прекрасных сыскивает дам.

Горизонт застилается тучами,

время явно уже на излете,

ибо стали печально докучливы

все волнения духа и плоти.

Провалился житейский балет

или лысина славой покрыта —

все равно мы на старости лет

у разбитого дремлем корыта.

Стал верить я глухой молве,

что, выйдя в возраст стариковский,

мы в печени и в голове

скопляем камень философский.

Годы создают вокруг безлюдие,

полон день пустотами густыми;

старческих любовей скудоблудие —

это еще бегство из пустыни.

Ходят цыпочки и лапочки —

словно звуки песнопений;

половина мне до лампочки,

остальные мне до фени.

Копчу зачем-то небо синее,

меняя слабость на усталость,

ежевечернее уныние —

на ежеутреннюю вялость.

Угрюмо сух и раздражителен,

еще я жгу свою свечу

и становиться долгожителем

уже боюсь и не хочу.

Еще несет нас по волнам,

еще сполна живем на свете,

но в паруса тугие нам

уже вчерашний дует ветер.

Не назло грядущим бедам,

не вкушая благодать,

а ебутся бабка с дедом,

чтобы внуков нагадать.

Дотла сгоревшее полено,

со мной бутыль распив под вечер,

гуняво шамкало, что тлена

по сути нет и дух наш вечен.

Меня спроси или Его —

у нас один ответ:

старенье – сумерки всего,

что составляло свет.

Уже немалые года

мой хер со мной

отменно дружен,

торча во младости всегда,

а ныне – только если нужен.

Я дряхлостью нисколько не смущен,

и в частом алкогольном кураже

я бегаю за девками еще,

но только очень медленно уже.

Вчера с утра

кофейной гущей

увлекся я, ловя узор,

и углядел в судьбе грядущей

на склоне лет мужской позор.

К любым неприятностям

холодно стоек,

я силы души

берегу про запас;

на старости лет

огорчаться не стоит:

ведь самое худшее

ждет еще нас.

Порой жалеть я стал себя:

уже ничей не соблазнитель,

нить жизни вяло теребя,

ловлю конец не свой, а нити.

Вонзается во сне

мне в сердце спица

и дико разверзается беда;

покой, писал поэт,

нам только снится;

увы, теперь и снится не всегда.

Стынет буквами речка былого,

что по веку неслась оголтело,

и теперь меня хвалят за слово,

как недавно ругали за дело.

Для счастья надо очень мало,

и рад рубашке старичок,

если добавлено крахмала,

чтобы стоял воротничок.

Ближе к ночи пью горький нектар

под неспешные мысли о том,

как изрядно сегодня я стар,

но моложе, чем буду потом.

Мне забавна картина итога

на исходе пути моего:

и вполне я могу еще много,

и уже не хочу ничего.

Мы видные люди в округе,

в любой приглашают нас дом,

но молоды наши подруги

все с большим и большим трудом.

Я вкушаю отдых благодатный,

бросил я все хлопоты пустые:

возраст у меня еще закатный,

а в умишке – сумерки густые.

Принять последнее решение

мешают мне родные лица,

и к Богу я без приглашения

пока стесняюсь появиться.

Старюсь я приемлемо вполне,

разве только горестная штука:

квелое уныние ко мне

стало приходить уже без стука.

Судьбе не так уж мы покорны,

и ждет удача всех охочих;

в любви все возрасты проворны,

а пожилые – прытче прочих.

Молодое забыв мельтешение,

очень тихо живу и умеренно,

но у дряхлости есть утешение:

я уже не умру преждевременно.

Создался

облик новых поколений,

и я на них смотрю,

глуша тревогу;

когда меж них родится

ихний гений,

меня уже не будет, слава Богу.

Приблизившись

к естественному краю,

теряешь наплевательскую спесь,

и я уже спокойно примеряю

себя к существованию не здесь.

Слава Творцу,

мне такое не снилось,

жил я разболтанно, шало и косо,

все, что могло, у меня износилось,

но безупречно и после износа.

Я огорчен печальной малостью,

что ближе к сумеркам видна:

ум не приходит к нам со старостью,

она приходит к нам одна.

Любое знает поколение,

как душу старца может мучить

неутолимое стремление

девицу юную увнучить.

Нет сил на юное порхание,

и привкус горечи острей,

но есть весеннее дыхание

в расцвете дряхлости моей.

Еще мы хватки в острых спорах,

еще горит азарт на лицах,

еще изрядно сух наш порох,

но вся беда – в пороховницах.

Состарясь, мы уже другие,

но пыл ничуть не оскудел,

и наши помыслы благие

теперь куда грешнее дел.

Смешно грустить о старости, друзья,

в душе не затухает Божья искра;

склероз, конечно, вылечить нельзя,

но мы о нем забудем очень быстро.

Все толкования меняются

у снов периода старения,

и снится пухлая красавица —

к изжоге и от несварения.

К очкам привыкла переносица,

во рту протезы, как родные,

а после пьянки печень просится

уйти в поля на выходные.

В последней, стариковской ипостаси

печаль самолюбиво я таю:

на шухере, на стреме, на атасе —

и то уже теперь не постою.

Растаяла, меня преобразив,

цепочка улетевших лет и зим,

не сильно был я в юности красив,

по старости я стал неотразим.

Я курю, выпиваю и ем,

я и старый – такой же, как был,

и практически нету проблем

даже с этим – но с чем, я забыл.

Вот женщина шлет зеркалу вопрос,

вот зеркало печальный шлет ответ,

но женщина упрямо пудрит нос

и красит увядание в расцвет.

Памяти моей истерлась лента,

вся она – то в дырах, то в повторах,

а в разгаре важного момента —

мрак и зга, хрипение и шорох.

Наплывает на жизнь мою лед.

Он по праву и вовремя он.

Веет холод. И дни напролет

у меня не звонит телефон.

Знает каждый,

кто до старости дорос,

как похожа наша дряхлость

на влюбленность,

потому что это вовсе не склероз,

а слепая и глухая просветленность.

Мое уже зимнее сердце —

грядущее мы ведь не знаем —

вполне еще может согреться

чужим зеленеющим маем.

И в годы старости плачевной

томит нас жажда связи тесной —

забытой близости душевной,

былой слиянности телесной.

Уже в наших шутках и пении —

как эхо грядущей нелепости —

шуршат и колышутся тенями

знамена сдающейся крепости.

Что старику надрывно снится,

едва ночной сгустился мрак?

На ветках мается жар-птица,

шепча: ну где же ты, дурак?

С того и грустны стариканы,

когда им налиты стаканы,

что муза ихнего разврата

ушла куда-то без возврата.

…Но вынужден жить,

потому что обязан

я всем, кто со мною

душевно завязан.

Как пенится музыка

в юных солистах!

Как дивна игра их

на скрипках волнистых!

А мы уже в зале, в толпе старичков,

ушла музыкальность

из наших смычков.

Ощущая свою соприродность

с чередой уходящего множества,

прихожу постепенно в негодность

и впадаю в блаженство убожества.

Я хотя немало в жизни видел,

в душу много раз ронялась искра,

все-таки на Бога я в обиде:

время прокрутил Он очень быстро.

В тиши укромного жилища

я жду конца пути земного,

на книжных полках – духа пища,

и вдоволь куплено спиртного.

Я под раскаты вселенского шума

старость лелею мою;

раньше в дожди я читал или думал,

нынче я сплю или пью.

Я часто бываю растерян:

хотя уже стал я седым,

а столь же в себе не уверен,

как был, когда был молодым.

Печаль моя – не от ума,

всегда он был не слишком ярок,

но спит во мне желаний тьма,

а сил – совсем уже огарок.

От возраста поскольку нет лечения,

то стоит посмотреть на преимущества:

остыли все порочные влечения,

включая умножение имущества.

Уже я начал хуже слышать,

а видеть хуже – стал давно,

потом легко поедет крыша,

и тихо кончится кино.

Утопая в немом сострадании,

я на старость когда-то смотрел,

а что есть красота в увядании,

я заметил, когда постарел.

Годы меня знанием напичкали,

я в себе глазами постаревшими

вижу коробок, набитый спичками —

только безнадежно отсыревшими.

Время жизни летит, как лавина,

и – загадка, уму непомерная,

что вторая ее половина

безобразно короче, чем первая.

Начал я слышать с течением лет —

жалко, что миг узнавания редок:

это во мне произносит мой дед,

это – отец, но возможно, что предок.

Забавно мне, что старческие немощи

в потемках увядания глухих

изрядно омерзительны и тем еще,

что тянут нас рассказывать о них.

Дико мне порой сидеть в гостях,

мы не обезумели, но вроде:

наши разговоры о смертях

будничны, как толки о погоде.

В те года, что еще не устал,

я оглядывал женщин ласкательно,

только нынче, хотя уже стар,

а на баб я смотрю вынимательно.

Блаженна пора угасания:

все мысли расплывчато благостны,

и буйственной жизни касания

скорее докучны, чем радостны.

Едва пожил – уже старик,

Создатель не простак,

и в заоконном чик-чирик

мне слышится тик-так.

Текут по воздуху года,

легко струясь под каждой крышей,

и скоро мы войдем туда,

откуда только Данте вышел.

Как найти эту веху в пути

на заметном закатном сползании,

чтоб успеть добровольно уйти,

оставаясь в уме и сознании?

Лично мне, признаться честно,

вместо отдыха в суглинке

было б весело и лестно

посетить мои поминки.

Мы дожили

до признания и внуков,

до свободы

в виде пакостной пародии,

и уходим мы

с медлительностью звуков

кем-то сыгранной и тающей мелодии.

По складу нашего сознания —

мы из реальности иной,

мы допотопные создания,

нас по оплошке вывез Ной.

Кончается жизни дорога,

я много теперь понимаю

и знаю достаточно много,

но как это вспомнить – не знаю.

Друзья, вы не сразу меня хороните,

хочу посмотреть – и не струшу,

как бес-искуситель

и ангел-хранитель

придут арестовывать душу.

Сегодня, выпив кофе поутру,

я дивный ощутил в себе покой;

забавно: я ведь знаю, что умру,

а веры в это нету никакой.

Нехитрым совпадением тревожа,

мне люстра подмигнула сочинить,

что жизнь моя – на лампочку похожа,

и в ней перегорит однажды нить.

Звезде далекой шлю привет

сквозь темноту вселенской стужи;

придя сюда, ответный свет

уже меня не обнаружит.

Пили водку дед с бабулькой,

ближе к ночи дед косел,

но однажды он забулькал

и уже не пил совсем.