Читать книгу Гарики предпоследние. Штрихи к портрету (сборник) - Игорь Губерман - Страница 4

Скажи мне, друг и современник, —

уже давно спросить пора:

зачем повсюду столько денег,

а мы сидим без ни хера?

Был создан мир Творцом, а значит —

и Божий дух огнем горит

не в тех, кто молится и плачет,

а в тех, кто мыслит и творит.

Чтобы наш мятежный дух земной

стиснут был в разумных берегах —

чуть окрепли крылья за спиной,

гири повисают на ногах.

Все мои затеи наповал

рубятся фортуной бессердечно;

если б я гробами торговал,

жили бы на свете люди вечно.

С душой у нас не все в порядке,

подобны мы слепым и нищим,

а Бог играет с нами в прятки,

грустя, что мы Его не ищем.

Ручьи грядущих лет журчат

о том, что не на что надеяться,

и подрастающих внучат

еще помелет та же мельница.

Именно пробелы и зазоры,

а не толчея узлов и нитей,

тихо сопрягаются в узоры

истинного кружева событий.

Небесный простор пустоты

не то чтоб мешал моей вере,

но если, Господь, это Ты,

то в дождь я не выйду за двери.

Всегда был занят я везде —

всерьез, а не слегка —

резьбой по воздуху, воде

и дыму табака.

Лень – это борьба, погони, кражи,

мыслей оживленное брожение,

только лень активно будоражит

вялое мое воображение.

Если ноет душевный ушиб,

очень давит чужое присутствие,

мне нужней, чтоб вокруг ни души

не толпилось, являя сочувствие.

Учился много я, но скверно,

хотя обрывки помню прочно,

и что я знаю, то неверно,

а все, что верно, то неточно.

Я в мудрецы хотя не лезу,

но мыслю я башкой кудлатой,

и неглубоких истин бездну

я накопал моей лопатой.

Есть между сном и пробуждением

души короткая отрада:

я ощущаю с наслаждением,

что мне вставать еще не надо.

Свой собственный мир я устроил

усилием собственных рук,

а всюду, где запись в герои,

хожу стороной и вокруг.

Я попадал моим ключом

в такие скважины случайные,

что нынче знаю, что почем,

и мысли все мои – печальные.

Угрюмо думал я сегодня,

что в нашей тьме,

грызне, предательстве

вся милость высшая Господня —

в Его безликом невмешательстве.

В мире все расписано по нотам,

гаммы эти вовсе не сложны:

служат мысли умных идиотам,

ибо только им они нужны.

Когда меня от гибели на дне

лишь тонкая удерживала нить,

мгновение подмигивало мне,

зовя его забавность оценить.

Что суета течет впустую,

нам не обидно и не жалко,

активность нашу холостую

огонь бенгальский греет жарко.

Затем лишь я друзей бы попросил

хоть капельку здоровья уберечь,

чтоб дольше у души достало сил

на радость от нечастых наших встреч.

В небесной синей райской выси

меня тоска бы съела – в ней

метать нельзя и скучно бисер

ввиду отсутствия свиней.

Течет покоя зыбь текучая,

и тишь да гладь отсель досель;

идиотизм благополучия

неописуем, как кисель.

Мы спорим, низвергаем и бунтуем

в запале сокрушенья и борения,

а после остываем и бинтуем

ожоги от душевного горения.

Доволен я житьем-бытьем,

покоем счастлив эфемерным,

и все вокруг идет путем,

хотя, по-моему, неверным.

Кто отрешен и отчужден

от суеты с ее кипением,

зато сполна вознагражден

живой души негромким пением.

Давно уже домашен мой ночлег,

лучусь, покуда тлеет уголек,

и часто, недалекий человек,

от истины бываю недалек.

Сонливый облик обормота

предъявит Божьему суду

моя высокая дремота,

надменно чуждая труду.

В одинокую дудочку дуя,

слаб душою и выпить непрочь,

ни от Бога подачек не жду я,

ни Ему я не в силах помочь.

Моя уже хроническая праздность,

владычица души моей и тела,

корнями утекает в безобразность

того, что сотворяют люди дела.

Излишних сведений кирпич

меня не тянет в каждый спор,

но жажда истину постичь

меня сусанит до сих пор.

Чтобы глубоким мыслителем

слыть у наивных людей,

быть надо краном-смесителем

нескольких крайних идей.

Я стал отшельник,

быт мой чист

и дышит воздухом интимности,

и жалко мне врагов моих,

беднягам хочется взаимности.

Век живу я

то в конфузе, то в контузии —

от азарта, от надежды, от иллюзии;

чуть очухиваюсь —

верен, как и прежде,

я иллюзии, азарту и надежде.

Проснувшись

в неосознанной тревоге,

я воду пью, рассеянно курю,

и вовсе я не думаю о Боге,

но с кем-то безусловно говорю.

Был я слеп,

опрометчив, решителен,

скор и падок на дело и слово;

стыд за прошлое мне утешителен

и для глупостей новых основа.

Я давно уже заметил, насколько

человек умом и духом непрочен,

полагаться на себя можно только,

да и то, если признаться, не очень.

Из лени, безделья и праздности,

где корни порока гнездятся,

рождаются разные разности,

а в частности – песни родятся.

Нигде, по сути, не был я изгой,

поскольку был не лучше и не хуже,

а то, что я существенно другой,

узналось изнутри, а не снаружи.

Человек, обретающий зрелость,

знака свыше не ждет и не просит;

только личной анархии смелость

в Божий хаос порядок привносит.

Жду я мыслей,

как мух ожидает паук, —

так они бы мне в дело сгодились!

А вчера две глубоких

явились мне вдруг —

очевидно, они заблудились.

Сухой букет желаний —

вот утрата

из частых по житейскому течению.

Я столького всего хотел когда-то!

А ныне – очень рад неполучению.

Я не лучшие,

а все потратил годы

на блаженное бездельное томление,

был послушен я велению природы,

ибо лень моя – природное явление.

Творец упрямо гнет эксперимент,

весь мир деля на лагерь и бардак,

и бедствует в борделе импотент,

а в лагере блаженствует мудак.

Я книжный червь и пьяный враль,

а в мире празднуют верховность

широкоплечая мораль

и мускулистая духовность.

Мне как-то понять повезло,

и в памяти ныне витает,

что деньги тем большее зло,

чем больше нам их не хватает.

На то, что вышел из тюрьмы,

на то, что пью не по годам, —

у Бога я беру взаймы,

и оба знаем, что отдам.

В ночи на жизнь мою покой

ложится облачным пластом,

он изумительно такой,

каков, быть может, в мире том.

Лижут вялые волны былого

зыбкий берег сегодняшних лет,

с хилой злобностью снова и снова

люто плещут в лицо и вослед.

Все пока со мной благополучно,

профилю не стыдно за анфас,

мне с самим собой бывает скучно,

только если спит один из нас.

А люблю я сильнее всего,

хоть забава моя не проста, —

пощипать мудреца за его

уязвимые спору места.

Ни тучки нет на небе чистом,

а мне видна она вполне,

поскольку светлым пессимистом

я воспитал себя во мне.

На днях печалясь, невзначай

нашел я смуты разрешение:

я матом выругал печаль,

и ощутилось облегчение.

На будущие беды мне плевать,

предвидеть неизбежное – обидно,

заранее беду переживать —

и глупо, и весьма недальновидно.

Насмешливость лелея и храня,

я в жизни стал ей пользоваться реже:

ирония – прекрасная броня,

но хуже проникает воздух свежий.

Тертые, бывалые, крученые,

много повидавшие на свете,

сделались мы крупные ученые

в том, что знают с детства наши дети.

Процессом странствия влеком,

я в путешествие обычно

весь погружаюсь целиком,

а что я вижу – безразлично.

Люди нынче жаждут потреблять,

каждый занят миской и лоханкой,

смотрится на фоне этом блядь —

чистой древнегреческой вакханкой.

Мне снился сон: бегу в толпе я,

а позади – разлив огней,

там распростертая Помпея,

и жизнь моя осталась в ней.

А если все заведомо в судьбе

расписано, играется с листа,

и мы – всего лишь гайки на резьбе,

то лень моя разумна и чиста.

Не мы плетем событий нить,

об этом знал и древний стоик,

а то, что можно объяснить, —

уже усилия не стоит.

Прислушавшись

к оттенкам и нюансам,

улавливаешь Божью справедливость:

мы часто терпим горести авансом

за будущую алчную блудливость.

Неужели где-то в небе

с равнодушной гениальностью

сочиняется та небыль,

что становится реальностью?

Я мыслю без надрыва и труда,

немалого достиг я в этом деле,

поскольку, если целишь в никуда,

никак не промахнешься мимо цели.

Давно и в разном разуверясь,

но, веря в Божью широту,

еще сыскать надеюсь ересь,

в которой веру обрету.

По воздуху, по суше и воде

добрался я уже до многих стран,

еще не обнаружил я нигде

лекарство от душевных наших ран.

И все течет на самом деле

по справедливости сейчас:

мы в Бога верим еле-еле,

а Бог – совсем не верит в нас.

В судьбе

бывают мертвые сезоны —

застой и тишина, тоска и муть,

и рвемся мы тогда, как вор из зоны,

а нам давалось время отдохнуть.

Тоска, по сути, неуместна,

однако, скрыться не пытаясь,

она растет в душе, как тесто,

дрожжами радости питаясь.

Мне дней земных мила текучка,

а рай – совсем не интересен:

там целомудренниц толкучка

и не поют печальных песен.

В шарме внешнем нету нужности

одинокому ежу,

красоту моей наружности

я внутри себя держу.

Нет, я на время не в обиде,

что источилась жизни ось,

я даже рад, что все предвидел,

но горько мне, что все сбылось.

Мой дух неярок и негромок,

но прячет каплю смысла зрелого

самодостаточный обломок

несуществующего целого.

Напрасно мы то стонем бурно,

то глянем в небо и вздохнем.

Бог создал мир весьма халтурно

и со стыда забыл о нем.

С наслаждением спать я ложусь,

от уюта постели счастливый,

потому что во сне не стыжусь,

что такой уродился ленивый.

Тому, кто себя не щадит

и стоек в сей гибельной странности,

фортуной дается кредит

заметной душевной сохранности.

На нас, мечтательных и хилых,

не ловит кайфа Божий глаз,

а мы никак понять не в силах,

что Он в упор не видит нас.

Сегодня спросили: а что бы

ты сделал от имени Бога?

Я в мире боюсь только злобы,

и я б ее снизил намного.

Былое нас так тешит не напрасно,

фальшиво это мутное кино,

но прошлое тем более прекрасно,

чем более расплывчато оно.

Для жизни полезно явление

неясной печали тупой,

то смутное духа томление,

которое тянет в запой.

В какие упоительные дали

стремились мы, томлением пылая!

А к возрасту, когда их повидали,

увяла впечатлительность былая.

Выделывая па и пируэты,

немало начудил я интересного,

земные я не чту авторитеты,

но радуюсь молчанию небесного.

Мне сладок перечень подсудный

душегубительных пороков,

а грех уныния паскудный —

дурь от нехватки сил и соков.

Душа моя заметно опустела

и к жизни потеряла интерес —

похоже, оставлять собралась тело

и ей уже земной не нужен вес.

Всегда на самочувствие весеннее,

когда залито все теплом и светом,

туманное влияет опасение,

что все же будет осень вслед за летом.

По существу событий личных

в любых оказываясь точках,

душа болит в местах различных

и даже – в печени и почках.

Тише теперь мы гуляем и пляшем,

реже в судьбе виражи,

даже иллюзии в возрасте нашем —

призрачны, как миражи.

В тесное чистилище пустив

грешников заядлых и крутых,

селят их на муки в коллектив

ангелов, монахов и святых.

Творец жесток,

мы зря воображаем,

что благостна земная наша тьма,

мы многое легко переживаем,

но после – выживаем из ума.

Не просто ради интереса

я глаз держу настороже:

святой, пожавший руку беса, —

святой сомнительный уже.

Затем на небо нету моста,

чтоб мог надеяться простак,

что там совсем не все так просто,

а просто все совсем не так.

Я в молодости жить себе помог

и ясно это вижу с расстояния:

я понял, ощутив, как одинок,

пожизненность такого состояния.

Весьма порой мешает мне уснуть

волнующая, как ни поверни,

открывшаяся мне внезапно суть

какой-нибудь немыслимой херни.

В душе моей многое стерто,

а скепсис – остатки загваздал;

я верю и в Бога, и в черта,

но в черта – сильнее гораздо.

Многих бед моих источник —

наплевавший на мораль

мой язык – болтун и склочник,

обаяшка, змей и враль.

Душа, когда она уже в полете

и вся уже вперед обращена,

вдруг чувствует тоску по бренной плоти

и болью ностальгии смущена.

Творцу живется вряд ли интересно,

от нас Ему то муторно, то дурно;

а боги древних греков, как известно, —

те трахались и сами очень бурно.

Творец отвел глаза напрасно,

когда мы падали во тьму;

что Бога нет, сегодня ясно

и нам не меньше, чем Ему.

Подрезая на корню

жажду веры острую,

порют мутную херню

все Его апостолы.

Уже не глупость, а кретинство —

любое пылкое учение

про гармоничное единство

и лучезарное сплочение.

Я слухом не ловлю,

не вижу взглядом,

но что-то существует с нами рядом,

невнятицу мне в душу говоря

словами из иного словаря.

Время льется то жидко, то густо,

то по горло, то ниже колен,

а когда оно полностью пусто —

наступает пора перемен.

На вопрос мой даруя ответ,

песня чья-то звучит надо мной,

и опять проливается свет

на изгаженный век наш чумной.

Несчетных звезд у Бога россыпи

и тьма кружащихся планет,

и для двуногой мелкой особи

душевных сил у Бога нет.

Тоска моя не легче, но ясней:

в душе иссяк терпения запас,

трехмерность бытия обрыдла ей,

и боль ее окутывает нас.

Теперь, когда я крепко стар,

от мира стенкой отгорожен,

мне Божий глас народа стал

докучлив и пустопорожен.

Слушая полемик жаркий бред,

я люблю накал предубеждения,

ибо чем туманнее предмет,

тем категоричнее суждения.

Повсюду нынче злобой

пахнет скверно,

у Бога созревает новый план,

Его ведь консультируют, наверно,

Аттила, Чингисхан и Тамерлан.

Заглядывая в канувшее прошлое,

я радуюсь ему издалека:

уже оно красивое, киношное,

и даже театральное слегка.

Нет, я не зябко и не скудно

жил без единого кумира,

но без него ужасно трудно

во мгле безжалостного мира.

Мечта – весьма двусмысленный росток,

и Бог, хотя сочувствует мечтам,

скорее милосерден, чем жесток,

давая расцвести не всем цветам.

Я у философа Декарта

прочел и помню с той поры,

что, если прет худая карта,

разумней выйти из игры.

Наш каждый возраст – как гостиница:

мы в разных думаем о разном,

и только легкость оскотиниться

живет везде живым соблазном.

Все слухи, сплетни, клевета

и злой молвы увеселения —

весьма нужны, чтоб не пуста

была душа у населения.

Наш мир уже почти понятен,

загадки тают, словно снег,

из непостижно белых пятен

остался только человек.

Когда весь день бывал я весел

и не темнело небо синее,

то я намного меньше весил —

не вес ли клонит нас в уныние?

Я, даже не смыкая век,

лежать люблю – до обожания,

ведь сам по сути человек —

продукт совместного лежания.

Хоть мысли наши Господу угодны,

в одном забавно схожи все они:

высокие раздумья – многоводны,

что делает их реками херни.

Кормежка служит нам отрадой,

Бог за обжорство нас простит,

ведь за кладбищенской оградой

у нас исчезнет аппетит.

Я личное имею основание

не верить сильной пользе от учения:

я лично получал образование,

забытое в минуту получения.

В душе – глухая безнадега,

в уме кипит пустой бульон;

а вариант поверить в Бога

давно отвергли я и Он.

Почему-то порою весенней

часто снится, внушая мне страх,

будто я утопаю в бассейне,

где вода мне всего лишь по пах.

Года мои стремглав летели,

и ныне – Бог тому свидетель —

в субботу жизненной недели

мое безделье – добродетель.

Из мелочи, случайной чепухи,

из мусора житейского и сора

рождаются и дивные стихи,

и долгая мучительная ссора.

Я часто думаю теперь —

поскольку я и в мыслях грешен, —

что в судьбах наших счет потерь

числом даров уравновешен.

Не грусти, обращаясь во прах,

о судьбе, что случилась такой,

это тяжко на первых порах,

а потом – тишина и покой.

Наш небольшой планетный шарик

давно живет в гавне глубоком,

Бог по нему уже не шарит

своим давно уставшим оком.

А там и быт совсем другой —

в местах, куда Харон доставит:

то черт ударит кочергой,

то ангел в жопу свечку вставит.

Об этом я задумался заранее:

заведомо зачисленный в расход,

не смерти я боюсь, а умирания,

отсутствие мне проще, чем уход.

Я писал, как думал, а в итоге

то же, что в начале, ясно мне:

лучше легкомысленно – о Боге,

чем высокопарно – о хуйне.

Забавный все-таки транзит:

вдоль по судьбе через года

волочь житейский реквизит

из ниоткуда в никуда.

Ты ничего не обещаешь,

но знаю: Ты меня простишь,

ведь на вранье, что Ты прощаешь,

основан Твой земной престиж.