Читать книгу Гарики предпоследние. Штрихи к портрету (сборник) - Игорь Губерман - Страница 9

Есть у жизни паузы, прорехи,

щели и зазоры бытия,

через эти дыры без помехи

много лет просачиваюсь я.

Сегодня хор наставников умолк,

мечта сбылась такой же,

как мечталась,

и вышел из меня с годами толк

и бестолочь нетронутой осталась.

Нет, я на судьбу не в обиде,

и жизнь моя, в общем, легка;

эстрада подобна корриде,

но я – оживляю быка.

Повлекся я стезей порока,

себе подобных не виня,

а страха бес и бес упрека

давно оставили меня.

Такие дни еще настанут:

лев побежит от муравья,

злословить люди перестанут,

навек табак оставлю я.

Пою фальшиво я, но страстно,

пою, гармонию круша,

по звукам это не прекрасно,

однако светится душа.

Когдатошний гуляка,

шут и плут,

я заперся в уюте заточения,

брожение души и мысли блуд —

достаточные сердцу приключения.

Хотя судьба, забывши кнут,

исправно пряники печет нам,

я в день по нескольку минут

страх ощущаю безотчетный.

Не муравьем, а стрекозой

мой век я жил

и крепко грешен,

а виноградною лозой

бывал и порот, и утешен.

В этой жизни мелькнувшей земной —

отживал я ее на износ —

было столько понюхано мной,

что угрюмо понурился нос.

Весь век я наглое бесстыдство

являл, не зная утомления,

и утолялось любопытство,

неся печаль от утоления.

Мое лицо слегка порочно,

что для мужчины – не позор,

а просто в облик въелся прочно

моих наклонностей узор.

Из воздуха себе я создал почву,

на ней вершу посильные труды,

возделываю воздух даже ночью,

а ем – материальные плоды.

Лукав, охотно лгу, подолгу сплю,

и прочими грехами я типичен,

а все же не курю я коноплю,

и все же я к мужчинам безразличен.

Не трусь я в несчетной толпе

несчастных, за фартом снующих,

а еду по жизни в купе

для злостно курящих и пьющих.

Все вышли в евреи и ныне

в буфетах сидят и в кино,

а я до сих пор по пустыне

плетусь, попивая вино.

Тих и ровен

мой сумрак осенний,

дух покоя любовью надышан,

мелкий дрязг мировых потрясений

в нашем доме почти что не слышен.

Хотя люблю гулящих женщин,

но человек я не пропащий,

и стал я пить гораздо меньше,

поскольку пью намного чаще.

Я душу с разумением гублю,

надеясь до конца не погубить,

поскольку вожделею не к рублю,

а к радости его употребить.

Стал на диване я лежать,

уйдя на полную свободу,

и не хочу принадлежать

я ни к элите, ни к народу.

А лучше все же стрекоза,

чем работящий муравей,

ее бесстыжие глаза

мне и понятней, и милей.

Всё ясней теперь и чаще я

слышу стыдное и грешное,

изнутри меня кричащее

одиночество кромешное.

Я пью, взахлеб гуляю и курю;

здоровью непреклонный супостат,

весь век самоубийство я творю,

и скоро уже будет результат.

Сейчас бы и в России не оставили

меня без воздаяния мне чести,

сейчас бы на могилу мне поставили

звезду шестиконечную из жести.

Сочтя свои утраты и потери,

поездивши по суше и воде,

я стал космополитом

в полной мере:

мне жить уже не хочется нигде.

Глухая тьма

простерлась над пустыней,

спит разум,

и на душу пала ночь;

с годами наша плоть

заметно стынет,

а в мыслях

я совсем еще не прочь.

Сам наслаждаясь Божьим даром,

я в рифме зрителя купаю,

за что порой имею даром

билеты в зал, где выступаю.

Я стандартен, обычен, вульгарен,

без надломов в изгибах души,

и весьма я Творцу благодарен,

что на мне отдохнуть Он решил.

Укрыт обаятельной ширмой

я в самом тяжелом подпитии,

а подлинный внутренний мир мой

не вскроется даже на вскрытии.

Обиды людям

я себе простил,

азарта грех

давно отбыл на нарах,

а всё, что в этой жизни упустил,

с избытком наверстаю в мемуарах.

Конечно, время сызмала влияло

на дух и содержание мое;

меня эпоха сильно поваяла —

однако ведь и я лепил ее.

Я в гостевальные меню

бывал включен как угощение,

плел несусветную хуйню,

чем сеял в дамах восхищение.

Я душевно вполне здоров,

но шалею, ловя удачу;

из наломанных мною дров

я легко бы построил дачу.

Один телесный орган мой

уже давно воспеть хочу —

крутой, надежный и немой,

покуда я молчу.

Как ни предан зеленому змею,

а живу по душе и уму,

даже тем, чего я не имею,

я обязан себе самому.

Я ленью грешен,

выпивкой и сексом,

люблю, однако, более всего

молчание, наполненное текстом

и ритмом, воспаляющим его.

Я не жалею о попытках

заняться прибыльной игрой,

и только память об убытках

порой горит, как геморрой.

Забавно это: годы заключения

истаяли во мне, как черный снег,

осталось только чувство приключения,

которое украсило мой век.

Она совсем не в тягость мне,

моя высокая харизма,

и я использовал вполне

ее по части похуизма.

Идя то разминувшись,

то навстречу,

в суждениях высок

и столь же низок,

в момент, когда себе противоречу,

я к истине всего сильнее близок.

Многое мне в мире неизвестно,

только чтоб не школьничать натужно,

я сказал непознанному честно,

что оно и на хуй мне не нужно.

Меня на сочувствии тонком

не словит лукавая нелюдь,

я долго был гадким утенком

и чуткий поэтому лебедь.

А был я моложе —

трещал, как трещотка,

свой век болтовне посвящал я и ню,

общение с ню

оборвала решетка,

и там записал я

мою болтовню.

Когда всё валится из рук,

с утра устал или не в духе,

то злюсь на мир я, как паук,

которого заели мухи.

Мне вовсе не нужна

медалей медь,

не надо мне призов —

я не гнедой,

стакан хотел бы полным я иметь,

а славы мне достаточно худой.

Я лица вижу, слышу голоса —

мне просто и легко среди людей,

но в лагере я столько съел овса,

что родственно смотрю на лошадей.

Век мечтает о герое —

чтоб кипел и лез на стену,

буря мглою небо кроет,

я – сдуваю с пива пену.

Живу я – у края обочины,

противлюсь любому вторжению,

и все мои связи упрочены

готовностью к их расторжению.

Я знал позора гнусный вкус,

и шел за ним вослед

соблазна гнилостный укус,

что жить уже не след.

Исполнена свободы жизнь моя —

как пение русалочье во мраке,

как утренняя первая струя

у вышедшей на улицу собаки.

Пока между землей живу

и небом,

хочу без сожаления признаться:

полезным членом общества

я не был,

поскольку не хотел во все соваться.

Я прожил век собой самим,

и мысли все мои нелепы,

но все же кем-то был любим,

а остальные были слепы.

Тайком играя на свирели,

вольготно жил я на Руси,

все на меня тогда смотрели,

как на свободное такси.

Курю, покуда курится,

в мечтах тая,

что Бог от увядания спасет,

и сваренная курица,

кудахтая,

яичко золотое мне снесет.

Хоть жил, не мельтешась и не спеша,

хотя никак не лез из пешек в дамки,

дозволенные рамки нарушал

я всюду, где встречались эти рамки.

Почти что дошла до предела

моя от людей автономия,

но грустно, что мне надоела

и личная физиономия.

К себе присматриваясь вчуже,

я часто думаю недужно,

что я душевно много хуже,

чем я веду себя наружно.

Сообразно пространству акустики

я без пафоса, лести и мистики

завываю свои наизустики,

приучая людей к похуистике.

Живя бездумно и курчаво,

провел я время изумительно,

а если все начать сначала,

то жил бы лысо и мыслительно.

Тщеславием покой не будоража,

отменно я свой кайф ловлю в стакане,

хотя моя мыслительная пряжа

тянула на недурственные ткани.

Когда хоть капельный бальзам

на душу льется мне больную,

то волю я даю слезам

и радость чувствую двойную.

Обороняюсь я нестойко

от искусителей моих,

безволен я уже настолько,

что сам подзуживаю их.

Даже в легком

я нигде не числюсь весе,

ни в единое

не влился я движение,

ни в каком

я не участвую процессе,

и большое

в этом вижу достижение.

Весьма стремясь к благополучию,

поскольку я его люблю,

всегда я шел навстречу случаю,

который всё сводил к нулю.

Всем говорю я правду только

и никому ни в чем не лгу:

моя душа черства настолько,

что я кривить ей не могу.

Мне не надо считать до ста,

крепок сон и храплю кудряво;

то ли совесть моя чиста,

то ли память моя дырява.

Да, в лени я мастак и дока,

я на тахте – как на коне,

но я не жалкий лежебока,

лежу поскольку на спине.

Я бы с радостью этим похвастал,

жалко – нету покойных родителей:

нынче мысли свои очень часто

я встречаю у древних мыслителей.

Теперь я чистый обыватель:

комфорта рьяный устроитель,

домашних тапок обуватель

и телевизора смотритель.

В нас житейских будней каталажка

сильно гасит ум и сушит чувства,

жить легко поэтому так тяжко,

требуя душевного искусства.

Боюсь неясных близких бед,

мой мутный страх – невыразим,

но жил не зря я столько лет

и, что важнее, – столько зим.

Я предавался сладострастью,

я пил с азартом алкаша,

и, слава Богу, только властью

меня мой бес не искушал.

Меняюсь я быстро и просто:

созвучно с душевным настроем

сегодня я дряхлый и толстый,

а завтра я крепок и строен.

Меня томит и ждет лекарства

здоровью пагубная бедность,

а в интересах государства —

платить согражданам за вредность.

Для пробы сил и променада,

беспечный умственный урод,

я очень часто знал, как надо,

но поступал наоборот.

Идеям о праведной жизни назло, —

я думал, куря после ужина, —

заслуженно мне никогда не везло,

но часто везло незаслуженно.

Сам себе не являя загадки,

от себя не стремлюсь я укрыться:

если знаешь свои недостатки,

с ними легче и проще мириться.

Я ушел от назойливых дел,

погрузился в уют обывательства,

много больше достиг, чем хотел,

и плачевны мои обстоятельства.

Я к новой личности ко всякой

тянусь, учуяв запах новый,

я в жизни прошлой был собакой,

был беспородный пес дворовый.

Я в неге содержу себя и в холе,

душа невозмутима, как лицо,

а призраку высоких меланхолий

я миску выставляю на крыльцо.

Вновь я сигарету закурил,

с жалостью подумавши о том,

как нам не хватает пары крыл —

я бы помахал, проветря дом.

Творя поступки опрометчиво,

слепцом я был, ума лишенным,

а после делать было нечего,

и я гордился совершенным.

Глупость жуткую я допустил,

и теперь моя песня допета:

я, живя, то гулял, то грустил,

но нельзя было смешивать это.

Спокойно, вдумчиво, подробно

я проживаю день за днем

и, Прометею неподобно,

лишь со своим шучу огнем.

Напичкан я различной скверной,

изрядно этим дорожа:

я ценен Богу службой верной,

собой таким Ему служа.

Я тащусь от чудес и загадок,

обожаю любые игрушки,

для меня упоительно сладок

запах розы и прочей петрушки.

В дар за опрометчивую смелость

полностью довериться удаче,

всё со мной случалось, как хотелось, —

даже если было все иначе.

Уже весьма дыряв

челнок мой утлый,

а воду я черпаю – решетом,

зато укрыт я небом, как зонтом,

и ветер в голове моей – попутный.

Судьба не скупилась на пряник,

но била за это – втройне,

и я, как Муму и «Титаник»,

валялся у жизни на дне.

Проворен, ловок и сметлив,

я был рачительным старателем

и выжил, капли не пролив

из рюмки, налитой Создателем.

Вся жизнь моя – несвязный монолог,

где смех и грех текут одновременно,

и если не заметил это Бог,

то дьявол это видит непременно.

Наверно, от упрямства и нахальства,

хотя не воевал и не брюзжал,

награды и доверия начальства

ни разу я при жизни не стяжал.

Нет, я трудом себя не мучаю,

бегу от мелкого и всякого,

труд регулярный и по случаю

душе противны одинаково.

Я на пошлом киче сердцем таю,

всюду вижу кич издалека,

даже облака, где я витаю, —

это кичевые облака.

Мне сон важней иных утех,

ночами сплю и днями мглистыми,

я досыпаю время тех,

кто был разбужен декабристами.

Деревья сумрачно растут,

могилы тесно окружив,

я совершил кощунство тут,

журчаньем празднуя, что жив.

Память наша густо поросла

дырами на месте стыдных бед,

в ней уже сегодня без числа

разных неслучившихся побед.

Хотя надежд у нас избыточно,

еще прибавится и впредь;

что большинство из них несбыточно,

нам наплевать и растереть.

Ни к астрологии, ни к хиромантии

я не кидаюсь, надеясь на фарт,

сердце стучит, как часы без гарантии,

это верней и цыганок, и карт.

Направляясь в мир иной

с чинной непоспешностью,

я плетусь туда хмельной

и с помятой внешностью.

Живу я пассивно и вяло,

за что не сужу себя строго:

я дал человечеству мало,

однако и взял я немного.

Да, был и бабник я, и пьяница,

и враг любого воздержания,

зато желающим останется

дурной пример для подражания

Умрут со мной

мечты мои немые,

лишь там я утолю свои пылания,

где даже параллельные прямые

сойдутся, обезумев от желания.

Ждут меня, безусловно, в аду

за влечение к каждой прелестнице,

но, возможно, я в рай попаду

по пожарной какой-нибудь лестнице.

Ничуть не думаю о том,

как вид мой злобу в ком-то будит;

потом умру я, а потом

любить меня престижно будет.

Я не улучшусь, и поздно пытаться,

сыграна пьеса, течет эпилог,

раньше я портил себе репутацию,

нынче я порчу себе некролог.

Еще совсем уже немножко,

и на означившемся сроке

земля покроет, как обложка,

во мне оставшиеся строки.