Читать книгу Лабиринты угроз - Игорь Кулькин - Страница 4

Твиттер бой
Повесть
2

Оглавление

– Ты чай будешь или кофе? – зычно спросил Апанасов, когда отворил ему дверь. – Вижу – доволен! Опять нащебетал что-нибудь умное, признавайся!

– Чай, – подумав, ответил Георгий и только после этого переступил порог.

Квартира представляла собой великолепное сборище неуместных вещей. Прямо посреди комнаты, заслоняя рояль, стояла статуя Афродиты с обрубленными руками, раскрашенная в цвета российского флага, а на длинном ковре, который, убегая из коридора, сворачивался в зале, умостились урны из соседнего парка, монументальные бетонные урны с лепкой. Апанасов именовал их «пепельницами» и притащили их в разгар вечеринки, загоревшись такой дикой идеей и без промедления воплотив ее. Наутро сил тащить обратно уже не было – так их и оставили. В зале стояло три дивана, заваленных журналами и одеждой, а на кухне – барная стойка, перегруженная пустыми бутылками.

На столе тараканно шуршала бумага – Георгию казалось, что рыжие насекомые ползают там и днем и ночью, уже не опасаясь дневного света. Однажды он остался на ночь у Апанасова и сильно пожалел – проснулся оттого, что таракан полз по его лицу. И то чувство мерзкого презрения, которое он еще долго с себя стряхивал, когда выкинул таракана, преследовало его до утра, он так и не смог сомкнуть глаз.

Хозяин же не заботился о мелочном комфорте. Апанасов, готовый любого заткнуть за пояс красноречием, был выше мелких житейских дрязг. У его характера было такое свойство, что чем больше на него нападали, тем сильнее он становился, и никому еще не удавалось одолеть его ни хамством, ни холеными аргументами. Это свойство всегда восхищало Георгия – он, когда встречал активное сопротивление, обычно скисал. Апанасов же мог спорить без перерыва с кем угодно, мог провести всю ночь за чашкой остывшего чая, доказывая попавшемуся собеседнику парадоксальность, к утру становившуюся пресной, надоедая собеседникам до того, что об этом больше никогда и не говорили. Но Апанасов словно был создан для таких ночей, он поднимался из-за стола полным сил, и гораздо хуже ему приходилось, когда изнывал от недостатка общения. Он любил говорить под пиво, и по всей квартире валялась застывшая чешуя чехони, обрывки колбасной кожуры, пустые упаковки из-под чипсов. А хозяин, нимало не смущаясь беспорядком, только и делал, что доказывал очередному приятелю, смакуя эпитеты, бестолковую сущность нынешнего государства и необходимость немедленного взрыва, гораздо более мощного, чем ядерный взрыв, взрыв миллиона людских сердец.

Иногда, особенно при быстротечном знакомстве, его можно было принять за бесталанного хама, горланящего чужие слова, а за душой не имеющего ни звука. Однако эта первая мысль быстро отступала. В квартире повсеместно попадались книги, иногда в самых неожиданных местах – на антресолях, на балконе под связкой газет, на кухне под раковиной. И, как убедился вскоре Цыплухин, хозяин тщательно прочел эту разбросанную библиотеку, и каждую свою мысль он пестовал, аккуратно простирывал, пока она не становилась стерильной, его собственной. Сам о себе Апанасов говорил, что совесть свою нашел обыденкой, проездом в город Серафимович. Тогда компанию, ехавшую в монастырь в паломническом порыве, завернула милиция. В чем там было дело, кого они искали – так и осталось неизвестным. Но непревзойденное хамство милиционеров и то, что одну из подруг едва не изнасиловали в туалете, пользуясь своей безнаказанностью, потрясло Апанасова настолько, что еще долго весь мир для него был пуст, даже собственный ум воспринимал, как выжженную пустыню. Они вернулись тогда злые и готовые на глупости. Друзья пошли и закидали яйцами милицейское отделение. Апанасов остался дома. Ни с кем не говорил, забросил друзей, читал книги и курил в форточку. А однажды ехал в троллейбусе, и состоялся, по его же словам, «случай, перевернувший жизнь». По салону ползла кондукторша, неторопливая, как нефтяной танкер. Отщипывала билеты и двигалась дальше. Двое молодых пареньков – если не школьников, то только-только студентов – увиливали от оплаты. Показалось, они были чуть навеселе. Кондукторша костерила их за гранью приличия. Те отвечали в такт. Хлесткие выражения летали, как перчатки, в обе стороны. Тут к паренькам придвинулся мужик, плотный, хищно оскалившийся мужик. Облокотившись на перила, он высказывал пацанам, и те менялись в лице – один вышмыгнул на остановке, другого мужчина удержал за ворот и ткнул кулаком под ребра. Пацан побледнел и кивнул. Апанасов, долго наблюдавший за этой несправедливостью, не выдержал. Шагнул по проходу и, не говоря ни слова, врезал мужику в ухо. Тот охнул, но руки не ослабил, и Апанасов ударил снова.

Только тогда мужик разжал руку, достал удостоверение. Пацан выскочил на остановке. Они тоже вышли. Зашли в сквер, сели на лавочку.

– Нападение – штука тонкая… Зачем ты это сделал, кто тебя знает. Может, в сговоре с ними? – говорил чекист безразличным тоном. И весь этот тягучий разговор настолько уязвил Апанасова, что он еще долго вспоминал глаза чекиста, совершенно безжизненные глаза. Чекист внушал ему спокойные, разумные вещи, но во всем тоне чувствовалось презрение к нему, такое откровенное презрение, словно перед ним была бессловесная вещь, а не человек с живой душой.

И Апанасов смотрел вниз, на подтаявшую землю, на едва проступавшую морщинистую траву. Понимал, что стал для чекиста обыденным найденышем – полез защищать малолетку, вот дятел… да еще ударил… и слушая слова, казавшиеся отравленными, он все-таки вывернулся, а скорее, у чекиста было благодушное настроение, он отпустил его, всего лишь за купленный в магазинчике коньяк, хоть и дорогущий, но всего лишь коньяк. Апанасов ушел целый.

И это сдавленное ощущение, жившее в душе в тот вечер, раскрепостило Апанасова. Он понял, что все устроено не так, как должно, что любой благородный поступок обязательно будет наказан. И ушел если не в борьбу, то в тихое, недовольное всем сопротивление, приведшее его в результате в стан непримиримых, затаившихся до времени, но ждущих своего часа.

– Кофе неповторим, – сказал Апанасов, когда Георгий зашел на кухню и сел за стол. – Он великолепен, как близость чужих женщин…

– Я же чай просил, – улыбаясь, напомнил Цыплухин, но Апанасов даже не услышал. Он весь был в своих мыслях, несшихся, не разбирая пути.

– Ко мне тут забралась мечта, – говорил он, – такая, знаешь, незваная гостья… Но я ей очень рад, по странной случайности.

Георгий слушал. Знал, что Апанасова нельзя торопить. Он сам все расскажет, но в свое время. Сейчас надо молчать. И Цыплухин терпеливо ждал, оглядывая кухню. Снял и протер свои тощие очки. Удивительная причуда случая, что они познакомились с Апанасовым! Знакомство их случилось, как ни странно, на пляже. Народ весело праздновал гулящую пятницу, а Георгий с подругой, школьной давней знакомицей, выбрались на пляж. Искупались, взяли пиво в киоске под навесом. Не спеша разговаривали, солнце заходило. Рядом, на двух шезлонгах, корогодились двое парней из Екатеринбурга. Они и с горки скатились, и на моторке носились…

А потом стали приставать к девчонкам, пребывавшим на соседнем полотенце с банками пива. Шутили что-то. «Мы, суровые уральские парни…» Им отказали. Парни начали потихоньку, но злиться. Тут к ним и подсел Апанасов. Откололся от своей компании, шумевшей по соседству, учуял конфликт. Высокий, краснощекий, голубоглазый. И он их уболтал, конфликт исчерпался. Выпил с ними пива.

«Все путем, – говорили ему уральцы, – и у вас тут есть пацаны, оказывается…»

И так у него четко получилось, что Георгий не поленился, подошел.

– Я о вас в своем блоге хочу написать, – сказал он ему тогда, – как о ярком представителе гражданского разума…

Апанасов оживился. Наговорил ему еще много всяких умных вещей о роли сетевого пространства…

А потом, спустя неделю, уже написав о нем в блоге, Георгий увидел Апанасова в кафе «Черная зебра», выпивавшем посреди шумной компании. Апанасов обрадовался ему, как любимому родственнику. Тот вечер они уже заканчивали в этой самой квартире, той самой веселой прорвой, душой которой и был Апанасов. И с тех пор Цыплухин вошел в круг людей, посещавших квартиру, а он беспрерывно множился новыми лицами, уследить всех было трудно.

– Смотрел я выдумки новостей, – продолжил тем временем Апанасов. – И что-то грустно мне стало совсем. Многим наши чиновникам слишком дорого обходится бракоразводный процесс с собственной совестью… И нам вместе с ними тоже недешево…

– Политика… Опять… – констатировал Георгий, а Апанасов почти выкрикнул:

– Да! Она! Куда же без нее? В России без нее теперь не обойдется даже самая безоблачная мысль. А как ты хотел? Сколько уже можно этой азиатской хитрости, этой игры слов и теней. Пора уже, натерпелись! Знаешь, у каждого человека есть возраст, когда заканчиваешь ругаться матом, потому что хоть и медленно, но безнадежно умнеешь. А у нас так не умеют… У нас многие ругаются, когда уже все сроки вышли. Так и власть наша. Она уже не поумнеет. Поздно.

Апанасов снял с плиты кофейник, терпеливо дождавшийся окончания мысли, не выкипевший.

– И как нам быть, тем, кто поумнел вовремя? Терпеть этого правящего неуча? Не знаю, мне кажется, не выдержу…

– И что же делать? – уточнил Георгий. Он всегда во время их разговоров играл роль сомневающегося, ему все приходилось доказывать. Не исключено, именно этим и был симпатичен Апанасову. Тот любил противоречия и напористых спорщиков, но еще больше – интеллигентные вопросы и мягких, податливых собеседников. Именно тут расцветало его красноречие, как небывалый цветок.

Кофе был терпким. Приноравливаясь к его вкусу, Георгий пил осторожными глотками. Апанасов в своем цветастом халате взгромоздился на подоконник. Рядом вертелся его рыжий кот, любимец хозяина, и наконец уселся, отвернувшись к окну и выставив Георгию пушистый зад. Цыплухин предпочитал собак и поморщился. Его давно раздражал этот рыжий наглец, все время норовивший запрыгнуть к нему на колени и оставлявший на брюках мелкие цепучие шерстинки.

– История полна доносов, – продолжал тем временем Апанасов, болтая ногами и прихлебывая кофе. – Вся история – профанация, пустая фальшивка. Революции – это неизбежность, это как антибиотик, как лечебное средство. Ничего лучше не изобрели до сих пор. Вся эта вольная пошлость про консервативный прогресс – болтовня, ширма… Боятся только правды и решительных людей. И близится это время! Наше время близится!

Апанасов облизал ложечку и соскочил с подоконника. Кофе закончился. Рыжий кот встрепенулся и, спрыгнув вниз, пошел к холодильнику, облизываясь.

– И не пришло ли время яичницы? – бодро вопросил Апанасов.

Это был его традиционный завтрак уже много лет. Приготовление ее было ритуалом, который хозяин квартиры соблюдал с неприкосновенной педантичностью.

«Пока жарится яичница, – говорил он, – обязательно родится дельная мысль! Это неизбежно, это даже справедливо! Ведь что может быть благороднее в мире, чем приготовление пищи!»

Разговаривая, Апанасов доставал приборы. Они были у него старинные и массивные – явно не советской выделки, ножи и вилки с вензелями дворянской фамилии Алентьевых, доставшиеся хозяину окольными путями, через связи в ломбарде. Апанасов гордился этой своей собственностью. «Как представлю, – говорил он, бывало, – какие люди этими ножичками и вилочками кушать изволили, так прямо и замрет дух от чувства причастности к истории – прекрасное чувство, кстати!»

И каждый раз он выкладывал эти старинные вилки с длинными зубцами, ножи с чуть погнутыми лезвиями как величайшую драгоценность. Ни один предмет так и не пропал, хотя столько людей приходило на потчевание, что хоть одна вилочка обязана была затеряться в нечувствительном кармане, однако все оставались на месте.

В дверь позвонили.

– Сейчас продолжим! – заверил Апанасов и, дробно стуча босыми пятками по паркету, выскочил в коридор. Георгий поднялся следом, выглянул.

– Кто там? – спросил хозяин. Из-за двери глухо ответили.

Апанасов пригладил рыжие волосы и открыл дверь.

Вошел парень с хилой шеей и вертлявыми движениями. С первого взгляда его облик, мелькнувший в коридоре, не понравился Цыплухину. Парня этого все называли Вьюн, имени его Георгий не знал. Несколько раз он уже видел его, и каждый раз отвращало от этого человека какое-то непонятное чувство, словно видел перед собой хищника, по недоразумению выпущенного на волю.

– Присаживайся! – широким жестом пригласил к столу Апанасов.

– Хавчик есть? – быстро спросил Вьюн, опускаясь на табуретку. Сделал он это подчеркнуто прямо, струной замерев, едва коснулся ее. Был он вроде расслаблен, но во всех его движениях чувствовалась скрытая сила, нервная энергия, готовая прорваться и словом, и жестом. Цыплухин, сторонившийся таких людей, и теперь попытался отодвинуться подальше.

– Как раз готовим! – лучезарно ответил Апанасов и снова отвернулся к плите. – Как там, путем все? – уточнил он, обращаясь к Вьюну. Георгий отметил, что Апанасов соскочил с того высокого стиля, который выдерживал при нем.

– Идут дела, идут, – негромко, с легкой хрипотцой ответил Вьюн.

– Реальная революция – дело простых людей, – сказал Апанасов и перевернул яичницу: всегда обжаривал с обеих сторон. – Ведь куда ни плюнь, болтунов море… Вот господин Вьюн, – он уже явно обращался к Георгию, размахивая деревянной ложечкой, – самый настоящий революционер… непримиримый! Не хмурься, не хмурься… Ты думаешь, я тебе куклу здесь показывать буду? Это блогер известный, из наших, дядя Жорж у него погоняло…

– Лады, – согласился Вьюн и чуть расслабился, положил локти на стол.

Цыплухину польстила та серьезность, с которой его представил Апанасов. Он даже увереннее взглянул на Вьюна.

Тот сидел, качая на ладони дешевый мобильный телефон. Был он серьезен той непредсказуемой серьезностью, которая может обернуться и беспечным бахвальством, и настоящей агрессией. Такой любую неосторожность разговора может повернуть против собеседника, зацепиться за любую мелочь. И Георгий молчал, выжидая.

А Вьюн, выставив ногу из-под стола и глядя на коричневый, протертый на носке ботинок – а в квартире Апанасова никто не разувался, была такая непреложная традиция, – говорил:

– Гуляли вчера по парку. Так, ниче стремного, по мелочи. Встретили одного – шустрый оказался. Стребульнул, не догнали…

– Ты знаешь, как я увлекся философией Сартра? – снова обернулся, размахивая ложечкой, Апанасов. – Эти двое развели пацана на жесткий диск. Вы ж с Парамоном были? Ну расскажи, что ль!

– Пацан левый был, в парке и встретился, – лениво заговорил Вьюн. – Нес диск куда-то. Ну поделился. Зато целый ушел.

– Так вот, – снова встрял Апанасов. – Принесли они мне диск. Самим-то зачем? Ну, я взял, почти даром. Открываю. Смотрю – а там философских книг немерено! Ну я раньше так, без напряга к философии. А тут увлекся! Прям поперло, знаешь! Сутками от компа не отлипал. Все прочел. Так что тот паренек меня на философию и подсадил.

– Че для хорошего человека не сделаешь, – ухмыльнулся Вьюн.

Апанасов с размаху шлепнул яичницу на тарелку посреди стола.

– Пожалуйте кушать.

Вьюн взял вилку и недовольно сказал:

– А как же согреться?

Апанасов выставил на середину стола бутылку.

– Ты прав, так не пойдет… Надо выпить!

Лабиринты угроз

Подняться наверх