Читать книгу Присутствие № 6/15 или Корпорация сновидений - Илья Жердяев - Страница 9

«Тридцать седьмая» колония строгого режима расположилась по воле ее создателей на самой вершине холма. В этой, выжженной солнцем степи, выше ее серых, шлакоблочных стен были только терриконы у многочисленных, в этой округе, шахт. Их черные, размытые разогретым воздухом, очертания создавали видимость полного окружения. В какую сторону не посмотри – всюду взгляд натыкается на высоченные, конусообразные преграды, сложенные из шахтных отвалов.

У многочисленных обитателей этого пенитенциарного заведения особое уныние вызывало именно это обстоятельство – видимость полной отрезанности от свободы.

Их, осужденных, более огорчало не то, что в колонии не было воды и все зависели только от ее завоза на единственной колонистской водовозке. И не то, что вся промзона была завалена заготовками и уже готовой продукцией, что не давало им и мысли об отдыхе от рабского труда в три смены. И, даже, не появление на должности заместителя «хозяина» [26] по оперативной работе а, попросту, старшего кума, какого-то новенького с плохой репутацией.

Самым ненавистным было то, что откуда не взгляни: окна барака или столовой, дворика или цеха, всюду взгляд упирался в двойную стену. И если где-то, на необъятных просторах Родины, за основным ограждением можно было увидеть даже живописные просторы с пятнами лесов и водоемов, то в этой степи, и с этого холма за забором постоянно, год за годом, весь срок был виден только этот, еще один, кажущийся непреодолимым, рубеж. Черный и с острыми вершинами. Отгораживающий это проклятое место от всего белого света!

И так уж повелось здесь, что никто не пытался смотреть поверх кокард начальников. Чаще все смотрели себе под ноги или вверх, в самое небо. Вот, что оставалось тем единственным для осужденных, за что они не должны были платить. И еще тем, что давало возможность мечтать о будущем. Облака ведь всегда уплывали вдаль! Темные, тяжелые и низкие – словно тревоги прошедших дней. Белые и высокие – в точности, как опьяняющие мысли о далекой свободе!

В любую погоду свободные от работы и предоставленные сами себе в локальных зонах люди в этом месте смотрели только вверх. До чего были схожими в эти минуты их взгляды! Устремленные ввысь. На вытянутых до предела худых шеях с острыми кадыками. С немигающими глазами. Часто, наполненными слезами… Во всех отрядах одинаково грустно.

Для того, кто бы в первый раз попал в это место, преобладающим цветом мог показаться рыжий цвет ржавчины. И это было не обманом. Ржавыми были штабеля листовой стали, предназначенной для производства основной продукции здешнего производства. Ржавыми были многотонные емкости, напоминающие сигары дирижаблей, для нефтепродуктов, изготавливаемые «населением» колонии по заказу министерства обороны. Ржавыми были стены производственных цехов, обшитые более тонкими листами никогда не крашенного железа. Ржавыми оставались бесчисленные квадратные метры решеток на всех, без исключения, окнах, дверных проемах и прогонах между «локалками».

Еще в этом месте резало бы взгляд постороннего то, что вся территория колонии была вдоль и поперек поделена на маленькие и побольше кусочки. Это и были многочисленные локальные зоны, позволявшие администрации без труда держать спецконтингент маленькими, лишенными связи друг с другом, группками. Малочисленными, и потому легкоуправляемыми…

Новый заместитель начальника колонии по оперативной работе майор Островский делал свой первый обход территории в сопровождении старшего опера Щеткина. Эти два офицера шли неспешно, не смотря на то, что появление в зоне нового лица вызвало не скрываемый интерес среди заключенных. Многие из них даже не выдерживали и подходили из любопытства к решетчатым дверям обнесенных заборами двориков перед бараками. Смотрели на новое в зоне лицо пристально и тяжело.

– Почему так много не на работе? – не скрывая своего раздражения от уставившихся на него физиономий, спрашивал Островский.

– Это выходной отряд… Чтобы задействовать всех зеков [27] нам пришлось идти на это…

– Что, здесь тоже «выходные»!? – еле выдерживая немигающие взгляды заключенных, продолжал сердиться майор при виде еще одной группы отдыхающих.

– Нет… Это смена после ночи… Несмотря на то, что они пашут всю ночь, все равно не спят!

– Чифирят, поэтому и не спят! – сделал вывод Островский.

– Нет, товарищ майор… Чая в этом отряде уже не видели больше месяца…

Это я точно знаю… Последний раз я сам передавал…, – раздражающе спокойно отвечал капитан.

– А почему тогда не спят?

– Свободы ждут, наверное…

– Побеги были? – изменил тему разговора заместитель начальника.

– А как же! Только давно уже…

– Когда в вагоне ушли под вторым дном?

– Да… Прославилась тогда на весь Союз наша «тридцать седьмая»…

– Осудили их?

– Да… Как положено, по три накинули… Один продолжает отбывать у нас…

– Как фамилия? В каком отряде? – остановил свой взгляд на старшем оперативном уполномоченном майор Островский.

– Семушкин… Из двеннацатого… Но он уже полгода из ШИЗО [28] не выходит…

– Правильное решение! Там его и сгноить надо! Он, небось, организатор?

– Нет… Он только стенку подваривал… Организовывал и уходил второй…

– Ну, и что? Какая разница! Этому тоже не жить! А как же упустили? Почему отряд перекрыт не был?

– Был перекрыт отряд… Как положено, Сергей Александрович… Но каждому ночью под одеяло ведь уши не положишь… А они спали рядом. Иногда, даже, конфликтовали. Для вида, мы потом уже это поняли…

– Значит, товарищ капитан, – подчеркнуто по-деловому отметил майор, – будем работать по иному! Если не хватает ушей, будем их размножать! Сколько по лимиту [29] в колонии?

– Одна тысяча семьсот…

– А по списку?

– Четыре тысячи двести…

– Понимаю… Но это не должно быть причиной для того, чтобы у нас были «выходные смены»! Во время безделья они как раз и обдумывают свои штучки, понятно!?

– Работы и так не хватает… Даже метла в три смены метет… Выполняем все заказы в максимальном объеме. Придумать что-то кардинальное, по-моему, уже не возможно… Так и начальник считает…, – также спокойно рассуждал капитан Щеткин.

– Ну, это мы еще посмотрим! – как-то по мальчишески задорно заявил.

Островский и зашагал быстрее.

– Вы куда, товарищ майор? – зачастил вслед за своим начальником капитан.

– Там, – майор указал рукой нужное направление, – «коня» [30] тянут! Пойдем быстрее!

Капитан Щеткин быстро увидел то место, куда спешил майор. Одну локалку от другой отделяло метров восемьдесят. И это расстояние было бы можно без труда перекричать. Но между этими двумя скоплениями спецконтингента, как раз над ними, возвышалась наблюдательная вышка. Крик по звонку оттуда вмиг был бы пресечен оперативной группой. Да, и информация, по-видимому, была не для посторонних ушей…

Щеткин видел, как в зарешеченной клетке быстро исчезла стрелка с запиской. Белая нить между «локалками» еще продолжала двигаться, когда два оперативника подскочили к решетке облепленной руками заключенных.

– Стоять! Не двигаться! Быстро ко мне! – властно отдавал команды майор невидимому получателю «корреспонденции».

Тот, кому предназначалась записка, и слова оперативника исчез в толпе навсегда. Его товарищи по бараку дружно сомкнули тела и загородили того, в чьих руках еще с пару секунд оставалась нить. Пальцы на прутьях решетчатой двери побелели от напряжения.

Когда Щеткин, высоко подпрыгнув, достал нить и начал тянуть к себе, ее конец уже никто и ничто не удерживало. Записка попала точно по назначению. Капитан тяжело вздохнул.

Этот, новый его непосредственный начальник, показался ему тупым и карьеристки настроенным. Сколько таких прошло мимо него в этой заброшенной колонии. Большинство, конечно, «уходили» наверх, навсегда забыв его помощь и советы. Некоторые были раздавлены грузом ответственности до полного нездоровья. Единицы ушли из системы навсегда. Один, даже, геройски, принимая участие в тушении пожара, спасая зеков и оставшись под обвалившейся крышей барака…

«Этот будет рвать и метать… По всему видно… Тем более что записку не сорвали… Будет грузить за это на меня, как исполнявшего обязанности и не добившегося в колонии неконтролируемых связей между спецконтингентом… Кто же это мог быть? Петров? Нет… Тому два месяца до конца срока и досиживать их в штрафном изоляторе он не будет… Костромской? Или Сикорский? Чего гадать, глянь лучше в глаза новому начальнику…», – развел руками с отпущенным концом нити в одной, Щеткин.

Майор Островский зло выругался и плюнул себе под ноги. Вплотную подошел к решетке. Несколько мгновений помолчал. Не оглядываясь на Щеткина начал говорить со спецконтингентом:

– Я ваш новый заместитель начальника по оперработе…

– Знаем, гражданин начальник! – выкрикнуло недружно несколько голосов.

Но не из первых рядов, а откуда-то сзади…

– Считайте, что с вашим отрядом я познакомился как с первым! Но ничего хорошего не увидел. К сожалению. К вашему сожалению! И поэтому даю вам одну минуту для того, что бы эта записка появилась у меня в руках, и желательно, чтобы ее мне принес тот, кто ее получил за вашими спинами!

– И что тогда? – раздался голос из толпы.

– Тогда, считайте, что я с вами еще не знакомился! – все более зло говорил майор, одновременно переписывая в свой блокнот с нагрудных бирок [31] первой шеренги заключенных, чьи плечи скрывали закулисных действующих лиц, фамилии.

– Та, видали мы такого! – выкрикнул все тот же голос за спинами.

По тону сказанного можно было безошибочно определить выражение лица говорящего: искривленное в презрительной улыбке, тоже злое и к тому же с изрядной долей ненависти.

– Вы все об этом пожалеете! – очень тихо процедил майор Островский и со всей силы провел по решетке, отделяющей его от заключенных, увесистой связкой ключей.

Звон щелчков стали об сталь часто перемешивался с мягкими ударами по живой плоти рук…

Тревожный звонок из «тридцать – семерки» прозвучал в самое подходящее для тревоги время – половину второго ночи.

Рота специального назначения была поднята в ружье уже через полчаса после сигнала оперативного дежурного областного Управления внутренних дел.

Все ее служащие сейчас повторяли во множестве раз повторенное во время учебных тревог. Без особой суеты покидали разогретые снами постели, вскакивали в форму, вырывали из пирамид в оружейке свои автоматы, тянули на поводках овчарок и без прогрева выводили технику из ангаров. Большинство из занимающих свое место на плацу перед казармой были уверены в том, что это очередная проверка их боеготовности.

– Равня-я-яйсь! См-рна! Товарищ полковник! Личный состав второй отдельной…, – отдавал рапорт дежурный офицер прибывшему из дома командиру полка. – Кроме личного состава роты по тревоге подняты курсанты училища внутренних войск находящиеся на практике!

Уставшего вида старший офицер до конца выслушал обращенные к нему слова. Некоторое время он еще о чем-то раздумывал, низко опустив голову к асфальтированному плацу и широко расставив ноги, обутые в хромовые сапоги гармошкой из-за мощных икорных мышц. Плечевой ремень портупеи отвис от груди дугой.

Первые его слова обращенные к строю выдали его волнение:

– Для большинства из вас сегодняшняя ночь запомнится надолго! И я очень хочу, чтобы она запомнилась вам! Всем без исключения! Потому, что только живые могут помнить! Поэтому, впервые отдавая вам команду на проведение боевой операции, прошу вас всех до единого вернуться назад в казарму! Да, вы не ослышались! Сегодня тревога настоящая! Боевая! Мы выдвигаемся на подавление бунта. Колония тридцать семь строгого режима. Более четырех тысяч наполнение. По последним сведениям большинство заключенных вышло из бараков и, сметя локализацию, подошло к основному ограждению. Среди личного состава колонии есть жертвы. Над заключенными полностью потерян контроль. Ситуация усугубляется еще и тем, что мы выдвигаемся без ожидания поддержки. До подхода основных сил не менее пяти часов. Но обстановка не позволяет ждать! Командиров взводов прошу действовать по обстановке и не идти на провокации ради одного – сохранения личного состава. Связь поддерживать по рации. Применение специальных средств и оружия санкционирована прокурором области. Все! По машинам!

Ефрейтор Петр Хохряков тоже слышал слова командира. Но из кабины своего «сто тридцатого ЗиЛа» [32] для него прозвучавшие откровенные слова остались за чертой полного понимания. Солдат оставался спокойным. А, как иначе? Он один в рукопашном бою мог уложить с десяток зеков. Так, по крайней мере, его убеждал его инструктор, добряк-молдаванин, мастер спорта по самбо Виктор Снигур. Но всем было понятно, что только если они невооружены. Если зек получал в свое распоряжение ножи, не говоря уже об огнестрельном оружии, их шансы сравнивались. Но и в настоящем бою на поражение они были сильнее! Бронежилеты, каски, титановые щиты не оставляли бунтующим шансов. Оставалось одно «но». Их было только две сотни… Как сказал полковник? На четыре тысячи?

Задача была понятна до конца: удержать колонию от прорыва до подхода основных сил. Любой ценой. Хоть самой смерти! Конечно, вначале зеков, а затем, уже своей…

Полковник был прав. Эта тревога и в его службе первая боевая. Прошлые были только приближенные к боевым. Когда роль бунтующих играли его же сослуживцы и он сам надевал зековский бушлат в свою очередь по команде. Били они тогда друг друга, конечно, в полсилы. Только собаки кусали во всю. В общем, все было почти не по нарошку. Все, кроме применения оружия…

Лишь однажды он стал свидетелем настоящего вмешательства спецназа в дела тюремные. В том случае восстала не вся колония. Основная масса зеков при их вхождении в зону лишь пугливо выглядывало из-за зарешеченных окон. Бунт там подняли узники штрафного изолятора. Их была всего горстка. Тогда все закончилось, когда двухметровый здоровяк Дорофеев, схватив одной лишь правой предводителя возмутителей спокойствия за грудки, одним плавным движением опустил того, тоже не маленького ростом и весом мужичка, перед собою на колени.

Хохряков видел, как сопротивляется воле и силе спецназовца тот зек. Синие вены вздулись на его шее и дрожали от напряжения ноги в коленях. Они, заключенный и сержант, только непродолжительное время смотрели друг другу в глаза. Затем зек стал плавно опускаться, все еще сопротивляясь чудовищной силе, вниз. А когда Дорофеев на глазах всей зоны помочился на распростертого у своих ног человека, Петр видел, как лежащий заплакал…

Он служит водителем штурмовой машины. В принципе, это обыкновенный грузовик, но только оборудованный вот для таких целей. По бокам, спереди и сзади металлическая защита от бутылок с зажигательной смесью. Колеса снабжены системой аварийной подкачки воздуха. На стеклах кабины защитная металлическая сетка. За кабиной обшитая стальными листами будка для его отделения. Над его головой на кабине укреплен ствол брансбойта, который легко и быстро может быть заменен ручным пулеметом.

Ему, водителю, было легче, чем остальным ребятам из его отделения. Он оставался во время контакта со спецконтингентом в кабине. И оттуда могло его попросить выйти только одно-единственное обстоятельство – спасение товарища. Так было написано в их инструкциях…

– Заводи! – коротко бросил заскочивший в кабину командир отделения, сверхсрочник, старший сержант Дорофеев.

За старшим сержантом, увешанном спецснаряжением, неумело, подпрыгивая на ходу, в кабину взобрался с каской на самых глазах незнакомец в желтых, из-под бронежилета, по периметру погонах.

Петр завел двигатель но не трогался, уставившись на незнакомца.

– А-а-а! Это курсант… Нам в довесок! – зло представил пассажира командир отделения водителю. – Сказали, если что с ним случится – голову нам всем оторвут!

– Выходит, не на дело едем, а в детский сад? – предположил Хохряков, втыкая первую передачу.

Дорофееф раздраженно промолчал.

Их грузовик ехал первым в колонне. Следом за командирским УАЗом. Значит, и в ворота колонии первыми пойдут именно они. Если обстановка не внесет свои коррективы.

Хохряков, понимая это, был спокоен. Как и его формальный командир. Отношения в его отделении между срочниками и сверхсрочниками были братскими. Без преувеличения смысла этого слова. Все понимали, что случись что, незаслуженно обиженный в боевых условиях тоже будет иметь право голоса своим автоматом…

– Командиром, значит, скоро будете, товарищ курсант? Офицером? – поддельно заискивающим тоном спрашивал ефрейтор Хохряков у приникшего к двери курсанта.

Тот молчал и даже не повернул головы.

– Меня, вот, Петей зовут! Командира отделения нашего, дай Бог ему здоровья, Ефимом. Тоже редкое и не менее красивое имя, правда?

Курсант, казалось, оглох. От его дыхания на стекле вырос круг испарения на котором его ухо, торчащее из-под каски, на неровностях дороги рисовало кривую линию.

Дорофеев стал толкать водителя, демонстрируя выражением своего лица, что курсанту страшно. Петр прекрасно понял мимику и возмутился:

– А на хер он с нами вообще поехал!? Сидел бы в казарме и отчеты писал о пройденной практике!

– Да, замолчи ты! Не видишь, человек растерялся! – взмолился старший сержант.

– Что тут такого, – тихо проговорил курсант. – Конечно, испугался! Только дурак не побоится ехать на такое дело!

– Что!? – оскалился ефрейтор.

– Ну, не дурак, пусть, а опытный… Я не так выразился… Вы же не в первый раз?

– Представь себе в первый! – рявкнул Хохряков. – И фильтруй свой базар, парень!

Курсанту стало жарко и он снял каску с пилоткой. Тяжело вздохнул и спросил:

– И стрелять будем?

Тон, с каким были произнесены эти слова вызвал громкий хохот всех присутствующих в кабине.

– Вот, и ты тоже проснулся! Конечно, будем! И давай договоримся, корешок.

Не высовывайся! И даже не выходи из кабины! Сиди и смотри! – тон Дорофева был непререкаем и действительно смахивал на приказ.

– Есть, товарищ старший сержант! К тому же, у меня и автомата нет! – уже без обиды сказал курсант, вновь напяливая на голову стальную полусферу.

– Лучше бы до них дело не дошло…, – себе под нос пробурчал Хохряков.

Близость колонии выдали милицейские посты на перекрестках дорог и рвущие черное небо впереди лучи прожекторов.

В свете автомобильных фар янтарем отливали наливающиеся соком яблоки в саду прямо напротив забора основного ограждения. Отяжеленные плодами ветви свисали над дорогой и делали эту ночную тревогу и вовсе нереальной.

Грузовик с шумом стравил воздух из тормозной системы.

Еще громче ночь раздирал рев тысяч мужских глоток.

Хохряков приоткрыл свое окно и чуть выставил ухо. Нет. Это не был рев полного до отказа стадиона при неправильно назначенном пэнэле в ворота своей команды. И даже не при забитом долгожданном голе. Рев зоны ставил дыбом волосы на голове. Слушать это было жутко и невозможно. Инстинктивно голова водителя подалась в кабину.

– Полный пиз…ц! – уверенно прошептал ефрейтор.

– Не дрейфь, зема! Под пулями не один не захочет с нами спорить! – веско опроверг прозвучавшее предположение старший сержант, поглаживая ствол «калаша». – Слушай и смотри, лучше, за командами!

Впереди, в свете фар о чем-то советовались их офицеры. Когда к спецназовцам подбежало несколько перепуганных сотрудников колонии, даже начался спор. По всему было видно, что вновь прибывших уговаривали выступить в взбунтовавшуюся зону без предупреждений. Растревоженные колонистские сотрудники горячо доказывали свое, делаясь от этого еще смешнее. Их внешний вид мог сказать только об одном – о царившей в их головах панике.

Полковник не поддался на уговоры. К воротам колонии он пошел один. С мегафоном в руке.

За воротами стояли они. В распираемых толпой створках ворот уже блестели их глаза. В образовавшуюся щель протискивались пальцы их рук.

Между ними, пока в зоне, и спецназом оставался один полковник. Не считая почти выдавленной людским напором последней перед свободой зыбкой перепонки-ворот.

Так же широко, как и на плацу перед своими подчиненными час назад расставил ноги. Усиленный электричеством батареек голос прорезал пространство по эту сторону основного ограждения:

– Граждане осужденные! Вы нарушили закон и будете наказаны в случае продолжения неповиновения! Требую немедленно отойти от основного ограждения и занять поотрядно свои места в жилой зоне! В противном случае мы будем стрелять! Применение оружие санкционировано прокурором области!

Упоминание о страже местной законности вызвало дикий рев толпы. До слуха сидящих в первом грузовике донеслись в основном нецензурные фразы, смысл которых сводился к одному: «дайте нам его всего на пять минут». При этом обе половинки ворот каким-то чудом остались запертыми, хотя в одно мгновение уже показалось, что они не сомкнуться уже больше никогда.

После этих выкриков полковник взял в руку микрофон радиостанции и поднес его к губам. В автомобильном приемнике раздался треск и следом его команда:

– Я «первый»! Я «первый» Слушай приказ! Первым по воротам бьет «тридцатый»! Повторяю: «тридцатый»! За ним работаем по команде «три»! Как поняли: по команде «три»!

Команду командира повторили командиры взводов.

Дорофеев доложил в эфир о готовности своего отделения и тут же по громкой связи продублировал вводную своему отделению, ожидающему развязки события в будке за спиной.

– Поехали!!! – разорвал эфир крик командира.

Тут же, следом за этим словом раздался гул газующего «тридцатого». Петр видел его появление в боковое зеркало заднего вида. Бронетранспортер обогнул колонну и по дуге стал приближаться к воротам. Все набирая и набирая скорость! На пределе мощности своих двигателей! Оставляя за собой синий шлейф не сгоревшей до конца в цилиндрах двигателя горючей смеси. Стремительно и поэтому неправдоподобно! С сиплым свистом из выхлопных труб. Одним броском сближаясь с отражающими свет его фар в створках ворот десятками глаз. Навстречу с бунтующими руками и душами!

Хохряков прогазовал до самых максимальных оборотов свой автомобиль. Выжал сцепление и включил первую передачу. Но пока не трогался с места, сжигая накладки сцепления. Время приближения к воротам колонии бронетранспортера казалось ему неправдоподобно медленным. Как в замедленном кино. Таким плавным и, даже, стоящим на месте, что он даже не обратил внимание на сильный запах горящего сцепления.

Оторвавшись от зеркала когда туша БэТэРа промчалась рядом, Хохряков стал медленно отпускать левую крайнюю педаль. Для него это было словно в первый раз. Будто во сне, а не наяву. Его разум отказывался воспринимать происходящее реально и правдоподобно. Время вокруг него остановилось.

Звука удара брони о железные ворота слышно не было. Уши заложило сильное волнение и поднявшееся от этого артериальное давление. Его «Зил» постепенно набирал скорость и подкатился к стоп-сигналам броневика в тот самый момент, когда обе части тяжеленных, кованных заклепками по толстым стальным листам, ворот распахнулись и, оборванные с петель, стали опадать на беснующуюся по ту сторону толпу.

Приближающийся к зияющему чернотой и неизвестностью жерлу кратера колонии строгого режима вплотную к острой броне бронетранспортера грузовик первого отделения с обеих сторон с автоматами наперевес огибали две колонны спецназовцев в полной экипировке штурмующих бунт…

Сразу за воротами Хохряков увидел их: тысячи горящих ненавистью ко всему, что оставалось за пределами этих стен, глаз. Их сжатые кулаки. Каждый человек что-то выкрикивал в его сторону. Ближние к упавшим воротам безуспешно пытались вытащить задавленных тяжелой сталью. Кто-то пытался поднять руками ворота с земли и с тел. Кто-то тянул за руки или ноги. Кто-то еще наклонился над кем-то и уже прощался навсегда.

Сразу за воротами начинался ад! Темный и испепеляющий ненавистью! Рвущий слух и здравое, человеческое понимание действительности!

Слух Хохрякова разорвали первые автоматные очереди. Вначале стреляли поверх голов. Но уже вторая очередь, почти слившаяся по звуку с первой, была прицельной и скосила несколько рядов обступивших прорвавшийся сквозь живой их строй бронетранспортер.

Из утробы БэТээРа на свидание с обезумевшими узниками стали горохом высыпаться ребята из третьего отделения их взвода. Не успевая выпрямить после прыжка свои ноги и распрямить плечи, стесненные тяжестью жесткого снаряжения, они падали на землю, растаптываемые толпой даже не обратившей внимание на первый залп. Упавших солдат добивали кусками железа фигуры в черной одежде уже без бирок на груди…

Старший сержант Дорофеев снял автомат с предохранителя и передернул затвор, приказав курсанту:

– Выпусти меня, сынок!

– Вы же сказали мне не выходить! – жалобно промяукал третий в кабине.

– А, ну, е… твою мать!!! – Дорофеев дотянулся до ручки, распахнул дверь кабины и перелетел через курсанта в преисподнюю.

Одновременно с первым своим шагом старший сержант выбросил вперед себя приклад автомата. Расчетливым ударом в лоб ближайшего зека он опустил в этой схватке первого своего на землю. Падал тот зек уже, бесспорно, мертвым. Взгляд его после удара вмиг потускнел и потерял свой живой и взволнованный блеск. Петр провел взглядом этого, уже преклонных лет, человека до самой земли и удивился тому, что глаза его так и не закрылись…

Старший сержант то бил автоматными штыком и прикладом, то стрелял в упор одиночными. Наклонившись телом вперед он валил и валил себе под ноги набегавших.

Еще через секунду за спину к Дорофееву примкнули бойцы его отделения, орудуя наотмашь автоматами и саперными лопатками. Многие из них были без щитов. Скорость, с которой наносились ими удары по телам разъяренных заключенных заменяла простой кусок железа и из пассивных обороняющихся превращала их всех в наступающих. Причем, в соотношении минимум один к пятидесяти! Заключенные в своем стремлении прорваться сквозь их строй мешали друг другу. Самые настырливые в своем желании дотянуться до тел в военной форме куском заточеной стали кончали с пулей в своем…

Хохряков помалу тянул свои грузовик за бронетранспортером не давая шансов толпе протиснуться между машинами и переброситься на другую сторону раздирающего бунтующих пополам клина. Задней машины ему не было видно, но он был уверен, что там, у него за спиной, тоже все в порядке.

Петр не обращал никакого внимания на ненавистные взгляды в свою сторону. Ему лично что-то кричали и тоже угрожающе размахивали кулаками. Изредка в его кабину бессмысленно бились камни и куски металла, которые пока бесследно отскакивало.

Курсант от страха провалился куда-то под торпедо. От каждого звука удара камней по кабине его тело вздрагивало и становилось еще меньше.

Тревожно ефрейтору стало только когда его автомашина уперлась в остановившийся бронетранспортер. Его «ЗиЛ» заглох и остановился. Петр впервые за все это время испугался и стал лихорадочно пытаться разобраться в ситуации. По всему было видно, что силы его сослуживцев тают. Спецназ уже не наступал. Солдаты вплотную спинами прильнули к автомашине и только отбивались от сыплющихся на них со всех сторон ударов. Было очевидно, что у всех уже закончился боезапас…

Сколько может выдержать нормальный, пусть даже и натренированный, мужчина, в таких условиях? Полчаса максимум… Они все этим занимались уже сорок минут.

Рация разрывалась от бессвязных команд и приказаний. Разных и противоречивых. От «давай, вперед!» до «тпру, назад!». Их попытка войти в зону, судя по всему, захлебывалась…

Первое тревожное движение за зарешеченными автомобиля Хохряков определил еще через минуту после остановки его автомобиля: бойцы его отделения пятились к его кабине. Сзади их никто не прикрывал! Зеки обтекали их автомобиль уже с тыла.

Петр смахнул выступившую вмиг испарину со лба. Они были вторым отделением из числа вошедших в зону и последним! Что случилось там, сзади за ними было трудно и предположить. Все, что угодно! Но мысли об этом только еще более пугали. Было необходимо найти выход и во что бы то ни стало помочь своим!

Хохряков скороговоркой пробормотал подобие молитвы и крутанул ключ зажигания. Двигатель сразу завелся. Взревев несколько раз на максимальных оборотах, машина под его управлением чуть отъехала назад. Ровно настолько, чтобы не дать слиться в одно целое зекам и не отрезать его автомобиль от броневика.

Его решение ускорило и то, что именно в эти секунды впереди стоящий БэТээР облился ярким пламенем. Толпа взревела еще сильнее. Это было последним сигналом к отступлению. На мгновение ослепленный жарким огнем, Петр сомкнул глаза. Его решение разделить участь своих ребят пришло само собою и очень легко…

Ефрейтор приоткрыл стекло форточки и одновременно со стволом своего автомата высунул и голову:

– Командир! Сержант!!! Уходи направо!!! Я сделаю щель!!! – орал он.

Дорофеев рубящий воздух вокруг себя саперной лопатой, все лицо и руки которого были в крови, казалось, уже ничего не слышал.

Хохряков изо всех сил повторил свое предложение и ему показалось, что в промежутках между наносимыми ударами Дорофеев кивнул ему понимающе головой. Сразу за этим кивком понимания Хохряков сдвинул свой грузовик назад, ровно настолько, чтобы между ним и броневиком смог протиснуться человек.

– Слышишь, ты! – рявкнул, не оборачиваясь к предмету разговора Петр. – Ты автомобиль водить можешь?

Курсант лихорадочно закивал головой.

– Лезь под меня! Перехватывай педали и по моей команде трогай!

– Куда? – промямлил бледный курсант.

– Вперед, братишка! – уже ласковее попросил Петр. – И правее! Ну, я пошел!

– Хохряков сказал эти слова уже спрыгивая к своим. И перед тем, как захлопнуть за собой дверь рявкнул: – Давай!!!

Двигатель грузовика взревел так, словно это был самолет перед самым взлетом. В отблесках пламени в лобовом стекле можно было рассмотреть перекошенное от ужаса лицо курсанта, уцепившегося за рулевое колесо. На него несколько раз Хохрякову удалось оглянуться. С каждым новым выстрелом из автомата он все время кричал одно и то же слово «давай!!!». Мотор ревел, а автомобиль оставался на своем месте. Голос у Петра пропал через минуту его стараний докричаться в свою кабину. Сейчас голос его только сипел. Его муки усилились еще больше, когда он понял, что вернуться в кабину и завершить им задуманное ему уже не удастся. Его оттеснили далеко вперед от двери кабины и возвращаться назад ему было возможно только расстреляв все до единого оставшиеся патроны. Этого было делать нельзя. Он один пока сдерживал рвущуюся к ним толпу, методично всаживая пулю за пулей в очередного обреченного своим к нему и товарищам за его спиной приближением.

Как ни странно, убивать людей в те минуты Хохрякову показалось даже забавным! Мысль об этом пришла сама собой. Вслед за тем, как он еще раз увидел с близкого расстояния, что делает автоматная пуля с человеческой плотью, что-то надломилось в нем. В одно мгновение между его первым и вторым выстрелом человеческая жизнь перестала быть для него чем-то священным. Навсегда…

Понимая, что он подводит товарищей, Хохряков в эти мгновения только и молил неконкретного бога о том, чтобы все закончилось хорошо и все его сослуживцы смогли выбраться отсюда хотя бы живыми. Еще Петр, уже не оборачиваясь, одной спиной умолял того придурка выкрутить руль максимально вправо и немедленно тронуться с места в направлении в воротам колонии…

Он боковым зрением увидел как его «ЗиЛ» высоко подпрыгнул от резко отпущенного сцепления. Но мотор чудом не заглох! Видимо, от испуга курсант случайно повторно придавил нужную педаль.

На тех же максимальных оборотах двигателя и на первой передаче грузовик стал вклиниваться в толпу, тяжело переваливаясь через беспорядочно наваленные тела. Выражение лица курсанта за рулем не изменилось и, даже, наоборот, стало еще более трагичным: брови его высоко взметнулись от переносицы вверх, нижняя челюсть и губа тряслись в лихорадке, костяшки пальцев рук побелели на руле от бескровия. Широко открытые глаза смотрели только прямо перед собой!

Ему бы было необходимо вывернуть руль до упора вправо, но перепуганный до истерики, курсант стал вести автомобиль по широкой дуге, не приближаясь к воротам колонии а, наоборот, удаляясь от них. Это была катастрофа! У оставшихся в порядке солдат уже не оставалось сил проделать этот заданный грузовиком путь. А без его прикрытия двигаться по прямой к месту спасения у них все равно уже не было сил. Им всем пришлось передвигаться, подчиняясь безволию молодого человека за рулем…

Вот, патроны кончились и у Петра. Он в сомнении еще несколько раз надавил на спусковой крючок. Сухие щелчки спускового механизма повели отсчет времени остатка его жизни…

Отбиваться от ударов со всех сторон уже не было сил. Руки, да и все тело стали ватными и беспомощными. Каска на голове, бронежилет, наплечники и щитки на руках с ногами давали Петру возможность не обращать особо внимание на удары нападавших на него с боков. Он только старался мягко уходить от них в направлении их же вектора усилий. Но не в коем случае, не на встречу! Так учил его инструктор…

Свои последние силы Хохряков оставлял на встречу нападавшего на него в лоб. Сейчас это был почти его сверстник, молодой и сильный. Его глаза не излучали страха. Он сходился с ефрейтором смело и дерзко. С одним куском арматурины в правой руке. Не теряя равновесия на телах поверженных ранее зеков-однолагерников, он, подгоняемый движением сзади себя неумолимо приближался к Петру.

Его первый удар металлическим прутом Хохряков отбил автоматом, зажатым обеими руками впереди себя. И тут же двинул изо всех сил, чтобы наверняка, отстегнутым прикладом ему в голову. Метил в висок, но удар лишь скользнул по челюсти. Брызнула кровь из-под рассеченной кожи. Петру показалось, что нападающий даже не обратил на причиненное повреждение внимания. И продолжал напирать, занося руку для очередного удара.

Для солдата все было, как при замедленном воспроизведении кинопленки: медленно и плавно. Так, что улавливались все мельчайшие и самые быстротечные детали схватки. Медленно опускалась на его голову в очередной раз рука с куском тяжелого железа. Медленно, но на опережение этого удара вперед ребром тяжелого ботинка ушла его правая нога. Также замедленно окованная железом подошва стала глубоко и с хрустом погружаться в незащищенное тело в районе грудной клетки. Еще медленнее из рук нападавшего выпал прут и стал опускаться вниз. Как осенний лист…

Это было последним, что запомнил в том светопреставлении ефрейтор Хохряков. Увлеченный схваткой за выживание, он не смог услышать предательское приближение за своей спиной своего же «ЗиЛа».

В последнее мгновение Петр только успел подумать о том, кто же это такой сильный навалился на него…