Читать книгу Корчак. Опыт биографии - Иоанна Ольчак-Роникер - Страница 2

Эти слова – наверное, лучший эпиграф к повести о «Старом Докторе». Он написал их за несколько недель до смерти, накануне своего шестьдесят четвертого дня рождения. Примечательно, что он говорит о себе уже в прошедшем времени. Только человек великой силы духа может так стоически подытожить свою судьбу, несмотря на ужас, творящийся вокруг него.

Но разве о нем уже не сказано все, что только можно? Опубликованы десятки биографий, тома воспоминаний, стихи, бесчисленное множество статей и научных работ. Анджей Вайда снял о нем фильм. Международные организации проводят «корчаковские» симпозиумы и конференции. Интернет выдает сотни результатов поиска, связанных с его именем. В его честь называют школы, харцерские дружины[2], детские дома.

Казалось бы, в общественном сознании он должен был запечатлеться не только как герой ежегодных мероприятий, символ, миф, – но и как замечательный польский писатель. Классик польской детской литературы. Создатель собственной педагогической системы. Автор работ по педагогике, которые по сей день не утратили актуальность и должны бы пользоваться не меньшей популярностью, чем модные зарубежные пособия.

Весной 2011 года я ходила по краковским книжным магазинам и спрашивала книги Корчака. Нашла «Короля Матиуша». Больше ничего. Ни «Кайтуся-чародея» – предшественника «Гарри Поттера». Ни «Славы». Ни «Шутливой педагогики». Четыре года назад еще можно было найти «Как любить ребенка». Три года назад мелькнули «Правила жизни». Год назад – «Один на один с Богом». На какое-то мгновение появился «Дневник». На английском. А может, есть какие-нибудь биографии? Воспоминания? Нет. Исчезли. Их не переиздают. Почему? Неизвестно. А в букинистике? Ни единой книги. Кто-нибудь спрашивает? Редко.

Оказалось, что Старый Доктор, хоть на первый взгляд и присутствует среди нас, на деле – никому не нужен. И со временем он все дальше уходит от нас. Уже почти не осталось людей, которые помнят его и для которых он так много значил. Молодые видят в нем мученика, чью судьбу, даст Бог, никому не доведется повторить. Человек из плоти и крови превратился в памятник. Должно быть, ему – упрямцу, всегда шедшему своей дорогой, – тяжко стоять на мраморном пьедестале. Он не выносил торжеств, банальностей, пышных фраз. Люди склоняют на все лады титул «друг детей» – его, наверное, воротит от такой приторности. А ведь в том, что он писал, нет ни капли педагогической патоки – есть понимание детской психики, едкий юмор. И никаких иллюзий. Он бы с радостью взял слово на многочисленных дискуссиях о воспитании, рассказал бы нам о том и о сем, но его никто не просит.

«Умереть нетрудно; намного труднее жить», – писал он когда-то, в начале своего пути. Его отважную жизнь затмила отважная смерть. Но свой выбор он сделал задолго до того. Не в ноябре 1940 года, когда, вместо того чтобы искать прибежища «на арийской стороне», он отправился в гетто вместе со своими воспитанниками. Не в августе 1942-го, когда он, не воспользовавшись шансом выжить, пошел с ними на Умшлагплац, откуда отходили поезда в Треблинку. Наверное, где-то там, наверху, он горько изумляется: его главной заслугой все считают то, что в последнюю минуту он сохранил верность детям. Как будто они думают, что Корчак мог изменить себе, мог в старости предать дело, ради которого в молодости отказался от семьи, научной карьеры, писательской славы.

Самоотверженность, преданность, жертвенность, бескорыстие – эти черты теперь не в моде. Подчас они вызывают подозрение. Но возможно, стоит вспомнить, что много лет назад, в глухие времена неволи и всеобщей апатии были люди, считавшие служение народу высшей целью жизни. Они чувствовали себя ответственными за будущее, верили в то, что созидательная деятельность, хотя бы и в самых малых масштабах, принесет свои плоды. Их моральный кодекс был основан на уважении к человеческому достоинству и солидарности с обиженными. Сегодня этими принципами мало кто руководствуется. И мало кто ценит их.

Благодаря повестям Шолом-Алейхема, Переца, Аша, Зингера мы можем представить себе атмосферу маленьких еврейских местечек или ортодоксальных городских общин, отделенных – и намеренно отделявших себя – от гоев. Мало что известно о тех, кто отважился на бегство оттуда, об их трудном пути в польскую среду. Ассимилированные евреи часто стыдились своих «отсталых» предков, их анахроничного уклада жизни, обычаев; они не говорили и не писали о них. Меняли имена, смешивались с польским обществом, обижались, когда кто-то напоминал им об их прошлом. Поэтому теперь очень трудно воссоздать дух того мира, что канул в небытие, – мы не успели ни разглядеть его, ни попрощаться с ним.

Еврейские промышленники, купцы, банкиры хранили верность старому девизу: «Мир стоит на трех китах – науке, служении Богу и милосердии». Эти люди были щедрыми филантропами. У них были высокие интеллектуальные запросы. Полонизированная интеллигенция еврейского происхождения: врачи, адвокаты, артисты, литераторы, издатели, книготорговцы – талантливые, образованные, упрямые – достигали выдающихся успехов в своем деле. Без участия польских евреев материальная и духовная культура польского народа была бы намного беднее. И больно думать, что Польша не оценила их любовь и не ответила им взаимностью.

Утопическая вера, что можно быть евреем и поляком одновременно, сопровождала Корчака всю жизнь. Он хорошо знал, как трудна такая двойственность, но никогда не отрицал ее. До сих пор биографы Корчака подчеркивали тот факт, что семья Гольдшмитов была полностью полонизированной, – как будто это признак большей цивилизованности. А они не считали свое еврейство чем-то постыдным. Не хотели отрекаться от него. Не пытались его скрывать. Не желали креститься, чтобы стереть следы своего происхождения.

Так рассуждали и мои дедушка с бабушкой, издатели Якуб и Янина Мортковичи. Они принадлежали к тому же поколению и той же среде, что и Корчак. В молодости они тоже вращались в кругах варшавских «непокорных», заявлявших: «Никто не свободен от ответственности за то, что происходит вокруг». Эти уроки они запомнили на всю жизнь. В 1910 году Януш Корчак опубликовал в издательстве Мортковича книгу «Моськи, Йоськи и Срули», а сразу же после того – «Юзьки, Яськи и Франки» – повести о еврейских и польских мальчишках в летнем лагере. До конца жизни он печатал в этом издательстве все свои произведения: чудесные книги для юношества, мудрые педагогические работы, открывающие взрослым глаза на детскую психику. И автор, и его издатель верно служили польской литературе и польскому обществу. Но, по мере того как в стране нарастал антисемитизм, им все чаще отказывали в принадлежности к польскому народу. В моем доме об этом никогда не говорили. Со временем я начала лучше понимать эту драму.

Автор первой послевоенной книги о Докторе – моя мать, Ханна Морткович-Ольчак. Книга эта по сей день является одним из важнейших источников информации о его жизни. Созданная вскоре после Катастрофы, она написана высокопарно, в духе эпитафий, которым недостает человеческой, земной конкретики. Я так никогда и не попросила маму: «Расскажи, какой он был на самом деле. Ведь ты так хорошо его знала. Наверняка у него были какие-то слабости, пороки, недостатки, особенности, благодаря которым сейчас он мог бы стать нам ближе».

Но кто знал его на самом деле? Скрытный, нелюдимый, несклонный к близкой дружбе, он никогда никому не морочил голову своими делами. Так случилось, что больше всего откровений и сведений о своей семье он оставил в дневнике, который вел в последние месяцы жизни, в гетто. Он чувствовал, что конец близко, и знал, что времени у него осталось немного. Поэтому и поднял тему, которую долго откладывал на потом: «Автобиография. Да. – О себе, о своей небольшой и важной персоне»{2}.

Последняя запись датирована четвертым августа 1942 года. Пятого или шестого августа его вместе с детьми и со всеми работниками Дома сирот вывели на Умшлагплац. Дневник остался на улице Слиской. Должно быть, он был очень важен для Доктора, потому что, надеясь на эвакуацию, он оставил распоряжение, чтобы машинопись – если это будет возможно – передали Игорю Неверли. Текст, тайком переправленный на арийскую сторону, уцелел. Неверли опубликовал его только в 1958 году.

В «Дневнике» остался план автобиографии, которую Корчак не успел написать. Он поделил свою жизнь на семилетние периоды. Почему семилетние? Может, цыганская семерка? Семь дней недели? Священное число в каббалистике? Семь степеней посвящения? Скорее, случайность. «Можно разделить жизнь на пятилетия, и тоже сошлось бы», – небрежно пояснял он, не придавая особой важности этому делению.

Он описал метод, который собирался использовать. Его замысел очень современен: дойти до себя, ища наследие, полученное от предыдущих поколений.

– Что ты задумал?

– Сам видишь. Ищу подземные источники, докапываюсь до чистой холодной водной стихии, раскапываю воспоминания{3}.

Замыслив воссоздать биографию Корчака, я решила придерживаться хронологических рамок, которые установил он сам. Мотивы, которые Корчак считал значимыми, я дополнила автобиографическими сведениями, рассеянными по его книгам. А в своем повествовании я попытаюсь добраться до подземных источников, до корней, как хотел он сам. Быть может, путешествие в те далекие времена, когда жили его предки, когда он родился на свет, когда был мальчиком, осознал свое призвание, исполнил его, приблизит хотя бы тень Старого Доктора, позволит нам разглядеть под нимбом мученика его человеческое лицо, напомнит нам о нескольких важнейших духовных ценностях, ради которых он жил и ради которых погиб.